Государство и право в Центральной Азии глазами российских и западных путешественников. Монголия XVII – начала XX века

Вторая половина XIX – начало XX в. стали эпохой массового посещения Монголии русскими военными исследователями и предпринимателями. Их экспедиции явились результатом существенного изменения политической ситуации в монгольских владениях, которые, с одной стороны, в результате кризиса власти и управления в империи Цин приобрели большую самостоятельность во внешнеполитической сфере (в том числе и в экономической); с другой стороны, российские власти также стали рассматривать возможности установления контроля над Монголией – вплоть до ее военного завоевания[39 - См.: Старцев А.В. Российско-монгольские торгово-экономические отношения во второй половине XIX – начале ХХ в. Барнаул: Изд-во АГУ, 2013. С. 71 и след.]. Наряду с ними продолжали бывать в Монголии (специально и по пути в Китай) дипломаты и ученые[40 - При этом наряду с учеными-исследователями в Монголии стали появляться и практики – в частности, представители медицины и ветеринарии, см. подробнее: Филин С.А. Формирование европейских систем здравоохранения и ветеринарии в Монголии в XIX–XX веках // История медицины. 2017. Т. 4. № 1. С. 53–55. Некоторые из них (например, П.Я. Пясецкий и Н.И. Дамаскин) оставили записки, содержащие интересующие нас сведения.].

В ряде случаев весьма затруднительно провести четкую границу между экспедициями научного, военного и торгового значения. Во-первых, практически все они включали представителей военного ведомства, которые придавались и ученым, и торговцам как для охраны, так и для получения данных, интересующих военное ведомство Российской империи. Так, например, в состав научной экспедиции Г.Н. Потанина 1879–1880 гг. входила группа военных топографов во главе с капитаном П.Д. Орловым, а торговую экспедицию в Монголию 1910 г. возглавлял полковник В.Л. Попов. Во-вторых, ряд экспедиций, получивших важные научные результаты в области географии, геологии, биологии и проч., направлялся не только Императорским Русским географическим общест-вом[41 - С начала XX в. ученых в Монголию стал также командировать Русский комитет для изучения Средней и Восточной Азии, созданный в 1903 г., см.: Полянская О.Н. Монголоведные направления в исследованиях Русского комитета для изучения Средней и Восточной Азии // Вестник Бурятского гос. ун-та. 2013. Вып. 7. История. С. 123–130.], но и Главным штабом – среди руководителей таких экспедиций были выдающиеся военные исследователи-монголоведы Н.П. Пржевальский, М.В. Певцов, П.К. Козлов и др.[42 - См.: Андреев А.И. Русские экспедиции в Центральную Азию: организация и снаряжение (1870–1920-е годы) // Россия и Китай: научные и культурные связи (по материалам архивных, рукописных, книжных и музейных фондов). СПб.: БАН; Альфарет, 2012. Вып. 2. С. 20; Бойкова Е.В. Российские военные исследователи Монголии (вторая половина XIX – начало ХХ века). М.: ИВ РАН, 2014. С. 11–12.] При этом не только они, но и «военные востоковеды», гораздо менее известные широкой публике, в рамках своих командировок уделяли значительное внимание помимо исключительно военных аспектов (топографии, коммуникации и проч.), и более широкому кругу вопросов, связанных с политической ситуацией в Монголии, отношениями среди ее населения и т. д. В ряде случаев формальное поручение, данное военному специалисту, не всегда подразумевало исключительно его исполнение, что также находило отражение в записках. Например, П.Ф. Унтербергер, направленный в 1872 г. в Ургу для постройки госпиталя при российском консульстве, фактически провел исследование о возможностях возведения укреплений, инфраструктуры для размещения войск и затратах на их строительство. Соответственно, в их записках также содержатся весьма ценные личные наблюдения и сведения, полученные от информаторов, о состоянии власти и управления и правовом регулировании различных сфер правоотношений в стране в условиях существенного ослабления цинского сюзеренитета[43 - «Разведочный» характер изучения Монголии российскими военными подтверждается фактом включения их записок в «Сборник географических, топографических и статистических материалов по Азии» – издание, выходившее в 1886–1914 гг. под грифом «Секретно» и предназначавшееся «для служебного пользования высшего начальства, а также лиц, служащих в Азии или специально занимающихся ею». Это неудивительно, поскольку такие отчеты военных, посетивших Монголию, содержали вполне четкие предложения по организации «следования и продвижения армии» по ее территории в случае войны с империей Цин. Вероятно, именно поэтому материалы ряда военных исследователей Монголии (в отличие от открыто публиковавшихся трудов Н.М. Пржевальского, М.В. Певцова, П.К. Козлова и др., также являвшихся офицерами российской армии) до сих пор остаются сравнительно малоизвестными. Лишь в последнее время к материалам «Сборника» стали обращаться специалисты-монголоведы, отмечая ценность и важность информации военных исследователей (а чаще всего – русских разведчиков) о Монголии, ее политическом устройстве, экономическом состоянии, этнографических особенностях и т. д., см., в частности: Кузьмин Ю.В. Экспедиции российских военных в Монголию и Китай в начале ХХ в. // Человек и природа в истории России XVII–XXI веков: Вторые Щаповские чтения. Материалы Всероссийской науч. – практич. конф. (8 октября 2002 г., Иркутск). Иркутск: Оттиск, 2002. С. 100–105; Бойкова Е.В. Российские военные исследователи Монголии… С. 10–12, 122–134. Однако насколько нам известно, их записки до сих пор не привлекали внимания как источник о монгольских правовых реалиях – вероятно, в силу того, что специальной задачи изучения монгольского права перед военными исследователями не ставилось, и их юридические сведения носят лапидарный характер.].

Среди представителей предпринимательских кругов, активно посещавших Монголию на рубеже XIX–XX вв., также было немало тех, кто не ограничивался исследованием исключительно перспектив сбыта русских товаров монголам и приобретения местной продукции для торговли в России. Вполне объяснимо, что торговцев и промышленников интересовали, в частности, такие вопросы правового характера, как система налогов, сборов и повинностей, регулирование торговой деятельности, привлечение к ответственности за неисполнение договоров. Тем не менее, как и военные исследователи, многие из русских торговцев в Монголии не ограничивались сбором узко профессиональной информации и уделяли внимание также более широкому кругу вопросов политико-правового характера. Более того, среди предпринимателей было немало лиц, сотрудничавших с российскими научными обществами – можно назвать, например, М.Д. Бутина и А.И. Воробьева, активно взаимодействовавших с Восточно-Сибирским отделом Императорского Русского географического общества[44 - См. подробнее: Единархова Н. Монголия и монголы в изданиях Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества (1860–1880-е годы) // Вестник Евразии. 2000. № 3. С. 138–153; Арсеньева Л.Г. Деятельность Восточно-Сибирского отдела Императорского Русского географического общества по изучению истории монгольских народов (середина XIX – первая четверть ХХ вв.): дис. … канд. ист. наук. Улан-Удэ, 2015. С. 71–72, 76. См. также: Старцев А.В. Участие российских предпринимателей в изучении Монголии во второй половине XIX – начале ХХ в. // VII Востоковедческие чтения памяти С.Г. Лившица. Статьи и материалы междунар. науч. – практич. конф. (16 ноября 2012 г., Барнаул). Барнаул: Алтайская гос. пед. академия, 2012. С. 20–24.]. А еще один выходец из торговых кругов, А.В. Бурдуков, поначалу лишь взаимодействовавший с научным сообществом, со временем сам стал признанным ученым-монголоведом.

Возможно, в качестве особой категории путешественников следует выделить представителей самих же монгольских народов, побывавших в Монголии в рассматриваемый период[45 - См. подробнее: Гармаев Ж.А. Изучение истории и культуры Монголии и Тибета бурятскими учеными-путешественниками (кон. XIX – нач. XX вв.): дис. … канд. ист. наук. Улан-Удэ, 2005.]. Наиболее известны среди них ученые-монголоведы А. Доржиев, П.А. Бадмаев, Г.Ц. Цыбиков, Ц.Ж. Жамцарано, Б. Барадийн[46 - Его записки до сих пор не опубликованы, см.: Барадийн Б. Амдо, Монголия. Дневник путешествия буддийского паломника-бурята по Халха-Монголии Алашани и северовосточной окраине Тибета – Амдо, 1905–1907 гг. // Архив востоковедов ИВР РАН. Ф. 87. Оп. 1. Д. 29, 31.], а также первый фотограф, побывавший в Тибете, О. Норзунов, чьи записки содержат весьма глубокие наблюдения о разных сторонах жизни монголов[47 - Правда, в записках некоторых из перечисленных бурятских исследований мы, к сожалению, не находим сведений о государственном и правовом развитии Монголии.], которые они могли описать как бы «изнутри», с точки зрения самих монголов – кочевников и буддистов. Гораздо меньше известна роль в организации и осуществлении путешествий других представителей бурятского народа – офицеров, переводчиков и казаков-охранников[48 - См., напр.: Полянская О.Н. Забайкальские казаки Д. Иринчинов, П. Телешов, П. Чебаев – участники российских Центрально-Азиатских экспедиций второй половины XIX – начала ХХ в. // Буддийская культура: история, источниковедение, языкознание и искусство. Четвертые Доржиевские чтения «Буддизм и современный мир». Материалы конф. (3–10 августа 2010 г., Ольхон, Иркутская область – Агинское – Национальный парк «Алханай», Агинский Бурятский округ Забайкальского края). СПб.: Нестор-История, 2011. С. 100–108.]: они никаких записок не оставили и на предмет информации по возвращении, как правило, не опрашивались. Тем не менее во многом именно благодаря им авторы записок из числа дипломатов, ученых, торговцев, разведчиков имели возможность передвигаться по Монголии, избегать опасностей, а главное – вступать в контакты с местным населением и получать от него информацию, в том числе политического и правового характера.

Вполне можно согласиться с мнением, что путешественники по Центральной Азии в XVIII и особенно в XIX в. являлись своего рода «прокладчиками путей» для последующих завоевателей посещенных ими территорий[49 - См.: Пономарев Е. Постколониальная теория и литература путешествий // Новое литературное обозрение. 2020. № 1. С. 358–359.]. Причем если поначалу такое завоевание воспринималось в буквальном, т. е. в военном смысле, то на рубеже XIX–XX вв. милитаристские планы сменяются экономическими. Соответственно, в этот период в Монголии появляется все больше и больше предпринимателей – торговцев и промышленников. При этом в некоторых случаях пребывающие в стране иностранцы даже меняли свое социальное положение – например, приезжая изначально как миссионеры, они превращались в бизнесменов (наиболее яркий пример такой трансформации – швед Ф.А. Ларсон). Таким образом, интерес к монгольской государственности и праву уже объясняется не столько дипломатическими, сколько чисто прагматическими целями: путешественников интересовало, насколько местные власти и законы могли поспособствовать (или воспрепятствовать) развитию их предприятий в Монголии.

Однако вряд ли следует абсолютизировать эту тенденцию применительно к Российской империи начала XX в.: в ее правительственных кругах были весьма сильны экспансионистские тенденции в отношении Монголии (равно как и Маньчжурии). Имея установку на установление российского влияния в регионе и исходя из «несправедливости» существующих российско-китайских границ, путешественники (большей частью военные разведчики) обращались к вопросам государственности и права опять же с вполне определенной целью – насколько местные власти и местные правоотношения позволяли распространить российский контроль над регионом, изменить границы и проч.[50 - См., напр.: Кузьмин Ю.В., Суходолов А.П., Рачков М.П. Военное монголоведение России на рубеже XIX–XX веков // Известия Иркутской гос. эконом. академии. 2016. Т. 26. № 3. С. 368–369.]

Безусловно, непосредственное изучение основ государственности и особенно права монголов не входило в задачу путешественников[51 - Весьма характерно, что исследователи традиционного монгольского права, изучавшие его в XIX – начале XX в. (т. е. в тот период, когда оно применялось на практике), сами в Монголии не бывали – например, Ф.И. Леонтович, К.Ф. Голстунский, Я.И. Гурлянд.]. Однако представители всех вышеописанных категорий и групп путешественников, кто – в силу профессиональных интересов, кто – из личной любознательности, в той или иной степени обращали внимание на особенности государственного и правового развития Монголии: и независимых ханств, и вассальных государств в составе империи Цин. Соответственно, их сведения являются весьма ценным дополнением к известным нам источникам монгольского традиционного права и актам правоприменительной практики, о которых мы упомянули в начале главы.

Отдельно охарактеризуем западных путешественников, посетивших Монголию в рассматриваемый период и зафиксировавших информацию о ее государственном и правовом развитии на разных этапах истории Монголии в рамках рассматриваемого периода.

Сразу стоит отметить, что выходцы из европейских государств (и тем более из США) стали активно интересоваться Монголией намного позднее, чем российские путешественники[52 - См. подробнее: Гольман М.И. Изучение истории Монголии на Западе. XIII–XX вв. М.: Наука, 1988. С. 47–51.]. Англичанин Ч.У. Кемпбелл, посетивший страну в 1902 г., привел весьма четкую, как представляется, причину отсутствия интереса к этому региону среди его соотечественников: «Монголия не привлекает значительного внимания англичан. И я этому не удивляюсь. Она мало или совсем непривлекательна для туристов. Нет живописных пейзажей или возможностей для спорта. Монгольская жизнь проста и не так уж хороша, и единственные предметы интереса – археологические находки, непривлекательные по форме и трудно достижимые»[53 - Campbell C.W. Journeys in Mongolia // The Geographical Journal. 1903. Vol. 22. No. 5. P. 485.]. И если такое отношение к ней у европейцев было в начале XX в., не приходится удивляться, что в более ранние периоды Монголия привлекала еще меньше внимания с их стороны.

Вероятно, жителям Европы пришлось пережить «культурный шок» в результате распада в середине XIV в. Монгольской империи, благодаря которой были налажены постоянные связи между Европой и Азией, включая собственно Монголию и Китай. Изначально, во время нашествия на Европу в 1230–1240-е годы, монголов восприняли как «выходцев из ада», но со временем европейцы не только регулярно приезжали в страны Восточной Азии, но и жили при дворе монгольских властителей, достигая высоких государственных постов. Распад, а затем и крушение империи Юань в 1350–1360-е годы прервал эту практику на целых несколько столетий. На смену реальным знаниям о могущественной восточной империи, полученным от посетивших ее путешественников, приходят основанные на слухах и мифах представления о некоей «Великой Тартарии», которые мало чем отличаются от вышеупомянутых представлений о «выходцах из ада». Изменяется эта ситуация лишь к концу XVII в.[54 - См.: Phillips K.M. Before Orientalism: Asian Peoples and Cultures in European Travel Writing, 1245–1510. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2014. Р. 7.], когда Монголия становится вассалом империи Цин, и туда начинают время от времени приезжать европейцы, посещавшие к этому времени Китай[55 - Единственное исключение – это некий неизвестный путешественник, побывавший в Сибири и Западной Монголии в 1660-х годах. Высказывалось предположение, что это – датский посол Фридрих фон Габель, однако он находился в России в 1676–1678 гг., т. е. десятилетием позже, см.: Алексеев М.П. Неизвестное описание путешествия в Сибирь иностранца в XVII в. // Исторический архив. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. Вып. I. С. 98. Несмотря на краткость сведений о монголах в записках этого автора, представляется, что он до некоторой степени «задал тон» для последующих западных путешественников, которые и в более поздние периоды обращали внимание на указанные аспекты политико-правовой жизни монголов.].

Первыми европейскими путешественниками, оказавшимися в Монголии, стали представители ордена иезуитов – Т. Перейра и Ф. Жербийон, выступившие переводчиками и «консультантами» в русско-китайских переговорах, завершившихся подписанием Нерчинского договора 1689 г. Именно они первыми из европейцев охарактеризовали вассалитет монголов в отношении императора Цин[56 - Несомненно, включение в состав маньчжурского посольства представителей католического духовенства следует связывать с существенным возрастанием влияния европейских миссионеров при дворе императора Канси в 1680-е годы, см.: Fu Lo-shu. Sino-Western Relations during the K’ang-Hsi Period, 1661–1722. Ph.D. Diss. Chicago: The University of Chicago, 1952. Р. 287–291.].

В XVIII в. мы практически не находим европейцев, записки которых представляли бы интерес как источник сведений о государственности и праве Монголии. Как нами уже отмечалось, большинство иностранцев в этот период побывали в Монголии в составе российских посольств или научных экспедиций и, соответственно, находились на российской службе. Вместе с тем следует, конечно, принимать во внимание особенности восприятия ими монгольских реалий, в ряде случаев существенно отличавшихся от оценок тех же реалий их коллегами русского происхождения. В следующих главах будут выявлены подобные отличия.

В силу различных причин ряд иностранцев (как и русских) оказывались в монгольских землях и даже проводили там немало времени, однако так и не оставили собственных записок – о них и их наблюдениях известно в лучшем случае по отчетам представителей имперских структур, с которыми они взаимодействовали по возвращении. Естественно, ни о какой полноте сведений (тем более касающихся государственности и права монголов) говорить в таких случаях не приходится. Наиболее ярким примером тому является известный швед Йохан Густав Ренат, оказавшийся в плену сначала в России, а затем (будучи отправлен в Тобольск) у ойратов, и пробывший у них 17 лет (1716–1733). Став приближенным джунгарских правителей, которым он организовал производство оружия (в том числе артиллерии), достиг высокого положения в ханстве, скопил богатства, после чего вернулся в Россию с посольством Л.Д. Угримова. Ни в России, ни в Швеции, куда он вернулся в 1734 г., он не оставил никаких воспоминаний о своем пребывании в Джунгарском ханстве и остался в истории географических открытий только как автор первой подробной карты Джунгарии и Восточного Туркестана[57 - И.Г. Ренату, и особенно составленной им карте Джунгарии, посвящена обширная библиография, см., напр.: Макшеев А. Карта Джунгарии, составленная шведом Ренатом во время его плена у калмыков с 1716 по 1733 год. СПб.: Типография Императорской Академии наук, 1881; Моисеев В.А. В джунгарском плену // Вопросы истории. 1977. № 6. С. 209–212; Бородаев В.Б., Контев А.В. Шведский артиллерист И.Г. Ренат и его ойратские карты // Т??хийн товчоон. Улаанбаатар, 2010. Т. V. С. 386–403; Контев А.В., Бородаев В.Б. Верхнее Обь-Иртышье на ойратской карте Джунгарии первой трети XVIII века // Социально-экономические и этнокультурные процессы в Верхнем Прииртышье в XVII–XX веках. Сб. материалов междунар. науч. конф. Новосибирск: Параллель, 2011. С. 5–11; Волобуев В.И. Карта Джунгарского государства в 1738 г. И.Г. Рената как историко-географический источник / науч. ред. Д.Д. Васильев; отв. ред. В.В. Досовицкая. М.: Пробел-2000.]. Лишь его жена Бригитта, с которой он встретился в плену (официально они обвенчались в Москве), коротко рассказала супруге английского посла в России Д.У. Рондо о своих злоключениях (преимущественно о сексуальных домогательствах ойратских воинов, захвативших ее в плен) и статусе своего мужа в Джунгарском ханстве, о чем та отписала в Англию в одном из своих писем[58 - Письма леди Рондо, жены английского резидента при русском дворе в царствование императрицы Анны Иоанновны / пер. с англ. под ред. С.Н. Шубинского. СПб.: Типография Скарятина, 1874. Письмо XX. С. 77–79. См. также: Макшеев А. Карта Джунгарии, составленная… С. 4–5.]. Никаких других сведений о пребывании в Джунгарии супруги не оставили.

Аналогична ситуация с путешествиями европейцев в Монголию и в XIX в.: как правило, это участники российских посольств в Китай, причем даже не всегда попадавшие непосредственно на территорию Монголии. Например, впоследствии всемирно признанный востоковед Г.Ю. Клапрот, включенный в состав посольства графа Ю.А. Головкина, по его приказу остался в российских владениях для исследований, получив возможность побывать лишь в Кяхте – пограничном городе, в котором активно взаимодействовали русские, китайские и монгольские пограничные чиновники и торговцы. Даже посещение этого города позволило ему составить весьма яркий очерк, в котором в том числе нашли отражения и некоторые особенности административного устройства монголов, взаимоотношения монголов и китайцев и т. д.[59 - См.: Кяхта – Маймачен. Прообразы свободных экономических зон в Российской империи: история, современность, перспективы / отв. ред. Л.Б. Жабаева. Улан-Удэ: БГСХА, 2014. С. 57–63.] Остается только предполагать, какие ценные наблюдения он мог бы отразить в своих записках и последующих научных трудах, если бы вместе с посольством добрался хотя бы до Урги (на посещении которой дипломатическая миссия графа Головкина, как известно, и завершилась)[60 - См. также: Вагин В.И. Посольство графа Головкина в Китай в 1805 г. // Известия СОИРГО. 1872. Ч. 3. № 4. С. 179.].

В 1830–1860-е годы в Монголии появляются уже первые европейцы, которые действуют самостоятельно, а не выполняют поручения российских или цинских властей. В первую очередь это были, конечно же, миссионеры, чья деятельность с переменным успехом продолжалась и в последующие десятилетия вплоть до начала XX в. Среди них были представители разных национальностей – французы (Э.Р. Гюк, Ж. Габе, А. Давид), англичане (Д. Шипшэнкс, Дж. Гилмор, Д. Хедли), шведы (Ф.А. Ларсон), американцы (Д.Х. Робертс) и др. Всех авторов записок, относящихся к христианскому духовенству, объединяет одно: они не были твердолобыми фанатиками, рьяно стремившимися насадить христианство и отметавшими все чуждые им явления жизни обращаемых «язычников». Напротив, большинство из них старались увидеть и понять основы жизни монгольского общества, государственности, права и религии – ведь эта информация могла им помочь в достижении поставленных целей. Именно поэтому наряду с описанием чисто религиозных реалий монголов в записках миссионеров также есть сведения об отношениях монгольских правителей с маньчжурскими властями, их внутренней политике, системе налогов и сборов, торговых отношениях, состоянии военного дела и системы коммуникаций, вопросах семейного и даже уголовного права, суда и системы наказаний. Безусловно, будучи миссионерами, эти авторы не могли говорить о монгольской религии и положении буддийского духовенства без осуждения. А являясь европейцами, они также весьма негативно оценивали «дикость и жестокость», присутствующие в ряде сфер отношений монголов. Но, оставляя в стороне их субъективные оценки, нельзя игнорировать их практические наблюдения в политико-правовой сфере, тем более что многие из их сведений совпадают с информацией других путешественников (как российских, так и западных), в том числе и не относившихся к духовному сословию.

Изменение политической ситуации в империи Цин во второй половине XIX в., приведшее к расширению автономии Северной Монголии (Халхи), как уже отмечалось, стало причиной появления в монгольских владениях большого числа российских военных исследователей и предпринимателей. От них не отставали и их западные коллеги, которые хотя в гораздо меньшем количестве, но с теми же целями приезжали в Монголию и фиксировали свои наблюдения в дневниках или последующих публикациях.

Целью военных исследователей, равно как и дипломатов из Великобритании, было не столько выяснение возможностей укрепить в Монголии собственные позиции, сколько подорвать позиции и, соответственно, влияние в этом регионе России. Именно с такими целями оказывались в монгольских землях британский консул в Китае Ч.У. Кемпбелл, офицер Н. Элиас, осуществлявший якобы научную экспедицию, Г.Дж. К. Суэйн, вообще явившийся в Монголию под предлогом охотничьего тура, и П.Т. Эвертон якобы намеревавшийся заняться там «спортом». Тем не менее для достижения этой цели они собирали информацию о самых разных сторонах жизни монголов, включая и интересующие нас сведения о государственности и праве.

Представители европейских и американских предпринимательских кругов, начавшие приезжать в Монголию с 1860-х годов, в большей степени, как и их российские конкуренты, сосредоточивались на изучении возможностей экономической деятельности в Монголии. Однако они точно так же обращали при этом внимание на наличие или отсутствие административных барьеров к ведению торговли или развитию промышленности, систему налогов и сборов, поддержание путей сообщения, состояние преступности среди монголов и проч. В этом отношении их информация, несомненно, представляет большой интерес на предмет сравнения со сведениями представителей российских предпринимательских кругов.

Среди западных путешественников, побывавших в Монголии во второй половине XIX – начале XX в., можно выделить весьма специфическую группу в сравнении с их российскими современниками. Речь идет о туристических поездках в монгольские земли. В самом деле, среди отечественных путешественников, побывавших в Монголии с подобной целью (и оставивших записки), можно назвать, пожалуй, не более двух-трех человек: князь К.А. Вяземский, Е.П. Демидов (князь Сан-Донато) и А.П. Беннигсен.

Европейцев же, отправлявшихся в Монголию для собственного удовольствия и удовлетворения своего любопытства или жажды опасностей и при этом не поленившихся описать свои впечатления, оказывается гораздо больше. Помимо вышеупомянутых британских офицеров Суэйна и Эвертона, а также консула Кемпбелла, которые под видом туристов осуществляли разведывательную деятельность, среди таковых можно назвать англичан А. Мичи и У.Д. Гарнетта, французов В. Меньяна и Р. де Баца, шотландку К.Ф. де Бурбулон (супругу французского посла в Китае), американку Э. Кендалл. Записки этой категории путешественников, конечно же, отличает акцентирование внимания на экзотике и опасностях путешествия (истинных или мнимых). При этом, наряду со сведениями, присутствующими и у других авторов, в них могут встретиться весьма любопытные детали, дополняющие наши представления об особенностях государственного и правового развития Монголии на том или ином этапе ее истории в рамках исследуемого периода.

В отличие от российских путешественников, среди их западных коллег было весьма немного тех, кто посещал Монголию именно с научными экспедициями. Пожалуй, формально таковым являлся только швед С. Гедин, и то побывавший в Монголии в этот период весьма кратко, по пути из Восточного Туркестана[61 - Американец Дж. Кертин, известный исследователь истории и этнографии монголов последней четверти XIX – начала XX в., побывал лишь в Сибири, и единственными «монголами», с которыми ему приходилось взаимодействовать, таким образом, были русскоподданные буряты. Тем не менее он опубликовал целую серию работ, посвященных этнографии и истории собственно монголов, см.: Curtin J. The Mongols. A History. Boston: Little, Brown and Co., 1908; Idem. The Mongols in Russia. Boston: Little, Brown and Co., 1908; Idem. A Journey in Southern Siberia. The Mongols, Their Religion and Their Myths. Boston. Litte, Brown and Co., 1909. Мы никоим образом не намерены умалять его заслуг в монголоведении, однако его труды не могут быть использованы нами в рамках настоящего исследования в качестве записок путешественника.]. Тем не менее ряд лиц, формально относившихся к другим профессиям и занятиям, впоследствии зарекомендовали себя именно как монголоведы, оставившие значительный след в изучении географии, истории, филологии, флоры, фауны, религии и т. д. Это относится, в частности, к вышеупомянутым французским миссионерам Гюку[62 - Впрочем, уже младшие современники некоторых таких авторов высказывали довольно резкие замечания по поводу достоверности их записок. Весьма красноречивым представляется, в частности, отзыв П.А. Ровинского относительно записок французских путешественников по Монголии – К.Ф. де Бурбулон и ее супруга («Как же могли они так налгать?») и Э.Р. Гюка: «В путешествии Гюка (мы имеем в виду ту часть его, где он говорит о Монголии, виденной нами самими) столько лжи самой несообразной, что оно является просто сочинением, написанным на заданную тему, как теперь пишутся сочинения Майн-Рида и Верна», см.: Ровинский П.А. Мои странствования по Монголии // Вестник Европы. 1874. № 7. С. 253–254.], Габе и Давиду, а также к американскому дипломату У.В. Рокхиллу.

Итак, мы могли убедиться, что круг путешественников, побывавших в Монголии в XVII – начале XX в. был весьма широк и разнообразен по национальной и социальной принадлежности, сфере занятий и целям поездок. Безусловно, интересующие нас сведения о государственности и праве монголов, содержащиеся в их записках и сообщениях, далеко не равноценны: у одних встречаются лишь краткие упоминания о каком-то конкретном правовом аспекте монгольской жизни, другие достаточно подробно описывают различные сферы властных и правовых отношений. Тем не менее мы не вправе игнорировать даже самые краткие и лапидарные сведения, поскольку в сочетании с другой информацией они также представляют интерес для исследователя политических и правовых реалий Монголии рассматриваемого периода[63 - Следует принимать во внимание, что многие авторы, побывавшие в Монголии, не только излагали собственные впечатления, но и использовали записки своих предшественников (среди них – Е.П. Ковалевский, М.Д. и Н.Д. Бутины, Д. Хедли, М.П. Прайс, Д.Х. Робертс и др.). Тем не менее в них, как представляется, можно вполне четко разграничить авторскую и заимствованную информацию. Исключение составляют записки некоторых авторов, которые посетили Монголию и, несомненно, имели возможность наблюдать властные и правовые отношения, а также повседневную жизнь ее населения, однако в своих записях по итогам путешествий они опираются на столь обширную исследовательскую базу, что практически не выделяют сведения, полученные во время поездок по стране. Наиболее ярким примером подобного подхода являются обширные труды известного российского географа Г.Е. Грумм-Гржимайло и британского автора Д. Каррутерса: Грумм-Гржимайло Г.Е. Западная Монголия и Урянхайский край. Т. 1. СПб.: Б.и., 1914; Там же. Т. 2–3. Л.: Изд. Ученого комитета МНР, 1926; Carruthers D. Unknown Mongolia: A Record of Travel and Exploration in North-West Mongolia and Dzungaria. Vol. I–II. Philadelphia; London, 1914 (рус. пер.: Каррутерс Д. Неведомая Монголия. Т. I–II: Урянхайский край / пер. с англ. Н.В. Турчанинова. Пг.: Изд. Переселенческого управления, 1914).].

Глава II

Путешественники о государстве и праве монгольских ханств XVII в.

Как уже отмечалось, именно в XVII в. началось установление и развитие связей Московского царства с монгольскими народами и государствами. Первые контакты в самом начале столетия имели место между русскими дипломатами и калмыками – частью ойратского народа, переселившейся в российские владения. Однако уже в середине 1610-х годов начинается обмен посольствами с правителями Северной Монголии (Халхи). Московские дипломаты в своих «статейных списках» (отчетах) и «сказках» (устных рассказах) по итогам поездок к монголам освещали различные стороны их жизни и деятельности.

До сих пор эти сведения использовались преимущественно как источник по политической истории Монголии и русско-монгольских отношений[64 - См., напр.: Дацышен В.Г., Модоров Н.С. Посольская миссия Ф.И. Байкова в Китай и ее результаты (1654–1658 гг.) // Мир Евразии. 2010. № 2 (9). С. 18–29; Слесарчук Г.И. Статьи разных лет. Улан-Батор, 2013; Гольман М.И. Первые 30 лет в отношениях России и Монголии в XVII в. // Восток. Афро-азиатские общества: история и современность. 2017. № 6. С. 105–112.]. Предпринимались также попытки привлекать их как материалы по истории монгольского быта, экономики, этнографии[65 - Чимитдоржиева Л.Ш. Русские посольства к монгольским Алтан-ханам. 1608–1681 гг. Улан-Удэ, 2003; Иргит Ч.К. Этнографические сведения из «Расспроса» Василия Тюменца и Ивана Петрова // Вестник Томского государственного педагогического университета. 2009. № 5 (83). С. 154–157.] и, конечно же, исторической географии (истории географических открытий и проч.)[66 - Магидович И.П., Магидович В.И. Очерки по истории географических открытий. Т. II. М.: Просвещение, 1983. С. 377–378; Там же. Т. III. М., 1984. С. 143–147.]. В данной главе предпринимаются попытки извлечь из записок русских дипломатов XVII в. сведения о государственности и праве Северо-Восточной Монголии (Халхи).

Безусловно, право монголов рассматриваемого периода достаточно хорошо известно исследователям, ведь именно в конце XVI – первой половине XVII в. появляется целый ряд кодификаций, содержащих нормы, регулировавшие самые разные сферы правоотношений в монгольском обществе: «Уложение Алтан-хана» (ок. 1577 г.), «Восемнадцать степных законов» (рубеж XVI–XVII вв.), «Их Цааз» (1640 г.), «Свод законов съезда Кукунора» (1685 г.). Вряд ли можно ожидать от записок русских дипломатов существенного дополнения к содержанию этих правовых памятников – тем более что перед ними ставились вполне конкретные задачи, реализацию которых они старались максимально подробно отразить в своих отчетах: приведение монгольских правителей к шерти, т. е. признанию ими сюзеренитета московских монархов; обеспечение безопасности восточных границ Московского царства; возвращение перебежчиков из числа кочевых подданных Москвы и т. п. Поэтому какие-либо дополнительные (помимо содержания переговоров) сведения в их записках – скорее исключение.

Тем не менее даже немногочисленные упоминания о правовых реалиях монголов, которые присутствуют в отчетах дипломатов XVII в., представляют значительный интерес и ценность для исследователей. Во-первых, они отражают не столько содержание официальных правовых актов, сколько действующие правоотношения, т. е. действие правовых сводов на практике. И во-вторых, в них присутствует информация о таких аспектах обычного монгольского права, которые не были зафиксированы в упомянутых правовых кодификациях.

В рамках данной главы анализируются статейные списки, расспросные речи и «доезды» российских дипломатов, побывавших в различных монгольских государства и улусах с 1616 по 1695 гг. Большинство этих исторических памятников уже многократно изучалось исследователями – в особенности после публикации четырех томов документов по истории русско-монгольских отношений в 1959–2000 гг. В большинстве своем это отчеты о дипломатических миссиях, совершенных представителями сибирской администрации. Кроме того, были привлечены и отчеты о некоторых русских дипломатических миссиях в Китай – ведь их участники также значительную часть пути проделывали по территории Монголии, вступали в контакты с монгольскими правителями. Дополняют их и весьма немногочисленные свидетельства западных путешественников второй половины XVII в., побывших в Монголии. Таким образом, в нашем распоряжении имеется достаточно большой корпус документов, содержащих сведения о разных сторонах монгольской правовой жизни XVII в.

Власть и управление в Монголии XVII в. Представляется целесообразным начать анализ со сведений о правовом статусе монгольских правителей, особенностях их взаимоотношений с собственными подданными и соседними государями – ведь это во многом влияло на само состояние правоотношений во владениях тех или иных монгольских правителей[67 - См., напр.: Носов Д.А., Почекаев Р.Ю. Значение монгольских переводов российских правовых актов для изучения монгольского права XVII – начала XX в. (по документам из коллекции ИВР РАН) // Письменные памятники Востока. Проблемы перевода и интерпретации. Тезисы конф. (26–28 октября 2015 г., Москва). М.: ИВ РАН, 2015. С. 17–18.]. Сообщения дипломатов дают возможность вполне четко проследить эволюцию правового положения монгольских владетелей – сначала как независимых правителей в своих владениях, затем как вассалов империи Цин (сначала номинальных, а затем и фактических).

С самого начала развития русско-монгольских отношений правители Северной Монголии, как следует из записок русских дипломатов, всячески старались подчеркнуть свою независимость, заявляя, что никому не подчиняются и не платят дани[68 - Русско-монгольские отношения 1636–1654: сб. документов / сост. М.И. Гольман, Г.И. Слесарчук; отв. ред. И.Я. Златкин, Н.В. Устюгов. М.: Изд-во восточной литературы, 1974. № 111. С. 351. См. также: Оглоблин Н. Сибирские дипломаты XVII века (Посольские «статейные списки») // Исторический вестник. 1891. Т. 46. С. 157–158, 165, 166; Слесарчук Г.И. Русские архивы о Цецен-хане Шолое // Слесарчук Г.И. Статьи разных лет. Улан-Батор: Б.и., 2013. С. 207.]. Особенно ярко эту позицию выражали те монгольские ханы и тайджи, которым предлагалось «шертовать» московскому царю, поскольку видели в этом признание некоего «холопства» по отношению к русскому монарху, которому готовы были «служить» и, соответственно, получать за это от него «жалованье», т. е. дары, но никак не считаться его данниками[69 - Русско-монгольские отношения 1607–1636: сб. документов / сост. Л.М. Гатауллина, М.И. Гольман, Г.И. Слесарчук; отв. ред. И.Я. Златкин, Н.В. Устюгов. М.: Изд-во восточной литературы, 1959. С. 39. Ср.: Банников А.Г. Первые русские путешествия в Монголию и Северный Китай (Василий Тюменец, Иван Петлин, Федор Байков). М.: Географгиз, 1949. С. 8, 10. Следует отметить, что и в современной исследовательской литературе до сих пор нет единого мнения о правовом значении шерти, т. е. своеобразной клятвы-договора, которую московские монархи в XVI–XVII вв. стремились получить от своих кочевых соседей. Одни специалисты указывают, что целью шерти было отнюдь не подчинение кочевых народов (в частности, монголов) московскому царю и включение их владений в состав России, а обеспечение мира на восточных границах Московского царства, прекращение грабительских набегов кочевников, см., напр.: Слесарчук Г.И. Русские архивные материалы о подданстве джунгарского тайджи Сенге // Слесарчук Г.И. Статьи разных лет. Улан-Батор: Б.и., 2013. С. 179. Другие же авторы считают, что «шертование» означало прямое признание подданства монголов Москве и утрату ими самостоятельности, см.: Чимитдоржиева Л.Ш. Проблема шерти на русско-монгольских (алтан-хановских) переговорах в начале XVII в. // Центральная Азия и Сибирь. Первые научные чтения памяти Е.М. Залкинда (14 мая 2003 г.). Барнаул: Алтайский гос. ун-т, 2003. С. 37–39.].

Между тем монгольские правители фактически либо выдавали желаемое за действительное, либо лукавили в переговорах с русскими дипломатами: уже вскоре после вхождения южномонгольского Чахарского ханства в состав Цин, в 1630-е годы, халхасские правители начали посылать дань цинским властям и вести переговоры о вассалитете, а с 1655 г. даже стали отправлять своих заложников-аманатов в Пекин, что уже прямо свидетельствовало об их подчинении Китаю[70 - См.: Гольман М.И. Русские архивные документы по истории Монголии в середине 50-х – 80-е годы XVII века // Mongolica. Памяти академика Б.Я. Владимирцова, 1884–1931. М.: Наука, 1986. С. 137; Дацышен В.Г., Модоров Н.С. Посольская миссия Ф.И. Байкова… С. 22.]. В последней трети XVII в. вассалитет северомонгольских правителей от империи Цин стал уже свершившимся и очевидным фактом: сын боярский И.М. Милованов, проезжавший в Китай через северомонгольские земли в 1670 г., сообщает, что уже в это время «мугальской царь Чечен-кан [т. е. Сэчен-хан Бабо (1652–1685). – Р. П.] дань дает богдойскому ж царю»[71 - Русско-китайские отношения в XVII в. Материалы и документы. Т. I: 1608–1683. М.: Наука, 1969. № 141. С. 287.].

А в 1680–1690-е годы вассалитет северомонгольских князей от маньчжурского императора приобретает и официальный характер, что, в частности, нашло отражение в создании в империи Цин специальных властных структур для контроля над Северной Монголией. Николай Спафарий, а затем Эбергард Идес и Адам Бранд, участники московской дипломатической миссии в Китай в 1692–1694 гг., упоминают о «монгольском приказе» в Пекине[72 - Милеску Спафарий Н. Сибирь и Китай / сост. В. Соловьев, А. Кидель. Кишинев: Картя Молдовеняскэ, 1960. С. 428, 439, 471–473; Идес И., Бранд А. Записки о посольстве в Китай. М.: Наука, 1967. C. 244, 245.] – по-видимому, предтече будущей «Палаты внешних сношений» (Лифаньюань), который появился как раз для организации управления монгольскими землями в новых условиях.

При этом следует отметить, что, получая дань со своих монгольских вассалов и задействуя их в военных кампаниях, сами китайцы им никак не помогали, если те подвергались внешним нападениям. Так, по сообщению португальского миссионера Томаса Перейры, участника цинской миссии в период подписания Нерчинского договора 1689 г., когда джунгары напали на монголов и разгромили их, китайцы не пришли им на помощь. А его спутник и коллега француз Франсуа Жербийон замечает, что единственная их помощь заключалась в том, что одному из монгольских князей, пострадавших от набегов джунгар, было позволено перекочевать в китайские владения и остаться там[73 - Русско-китайские отношения в XVII в. Материалы и документы. Т. II: 1686–1691. М.: Наука, 1972. Приложения. С. 709–710, 738.].

В некоторых случаях информацию русских дипломатов следует воспринимать критически, с поправкой на то, что в XVII в. отношения Московского царства с Монголией и Китаем еще лишь начали устанавливаться и развиваться, и многие особенности политического, правового и даже этнического характера для дипломатов были не вполне ясны. Так, в сообщении вышеупомянутого Э. Идеса, члена русской посольской миссии в Китай в 1693–1695 гг., встречается упоминание о посещении посольством города Тунчжоу, губернатор которого «принадлежал, как мне сказал сановник, к высшей аристократии и был монгол, или восточный татарин, по рождению и оказался очень воспитанным и красивым человеком»[74 - Идес И., Бранд А. Записки о посольстве в Китай. С. 205.]. Казалось бы, это позволяет сделать вывод о начале процесса интеграции монгольской знати в правящую элиту империи Цин (что действительно имело место впоследствии), однако ниже дипломат пишет, что сам китайский император (богдыхан) – «монгол, или восточный татарин»[75 - Там же. С. 218.], относя, таким образом, маньчжуров к монгольским народам. Следовательно, и в вышеприведенном сообщении о губернаторе Тунчжоу речь идет, несомненно, о маньчжурском администраторе. Тем более что и другие авторы XVII в. ничего не сообщают о том, что представители монгольской правящей элиты занимали административные должности в империи Цин.

Что же касается власти монгольских правителей в собственных владениях (в управление которыми маньчжурские сюзерены довольно долго не вмешивались), то русские дипломаты приводят свидетельств

того, что она нередко была весьма ограниченной. Например, Василий Старков в статейном списке по итогам посольства 1638–1639 гг. к хотогойтскому Алтын-хану Омбо-Эрдэни (1627–1657) сообщает, что после отъезда из ханской ставки на посольство напали монголы и ограбили его. Когда же посол спросил сопровождающего их ханского сановника, как хан позволил такое, тот отвечал, что это были люди не хана, а его зятя Тайчин-«табуна», за которых Алтын-хан ответственности не несет[76 - Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 28. С. 130.]. Впрочем, зависимость ханов от знати русские послы порой умудрялись использовать и в собственных интересах. Так, сын боярский Яков Остафьевич Тухачевский, глава посольства к Алтын-хану в 1635 г., убедившись, что хан не намерен «шертовать» московскому царю, объявил его приближенным «табунам», (т. е. табунангам, ханским и княжеским зятьям), что правитель хочет заставить именно их принести присягу Москве и, соответственно, исполнять обязанности, платить дань и проч. В результате монгольские аристократы убедили хана дать шерть русскому послу[77 - Русско-монгольские отношения 1607–1636. № 102. С. 207.].

Правовое положение буддийского духовенства. Большое значение в политической жизни монгольских ханств стали приобретать высокопоставленные представители буддийского духовенства, несмотря на то что буддизм в качестве официальной государственной религии был принят в монгольских ханствах сравнительно недавно. Так, Иван Петлин, совершивший дипломатическую поездку в Китай через Монголию в 1618–1619 гг., сообщал, что «кутуфта [Джебзун-дамба-хутукта, Ундур-гэгэн, Богдо-гэгэн I (1639–1724)] – Р. П.] – то по нашему патриарх»[78 - Там же. № 34. С. 82; Демидова Н.Ф., Мясников В.С. Первые русские дипломаты в Китае («Роспись» И. Петлина и статейный список Ф.И. Байкова) / предисл. Л.И. Думана. М.: Наука, 1966. С. 45. См. также: Банников А.Г. Первые русские путешествия в Монголию… С. 21. Примечательно, что немецкий путешественник А. Бранд, побывавший в Монголии в составе русского посольства в 1690-х годах, в своем журнале по итогам поездки называет тибетского первоиерарха Далай-ламу «языческим папой», см.: Brand A. A Journal of the Embassy from Their Majesties John and Peter Alexievitz, Emperors of Muscovy, etc. over Land into China, through the Provinces of Ustiugha, Siberia, Dauri and the Great Tartary, to Peking, the Capital City of the Chinese Empire by Everard Isbrand, Their Ambassador in the Years 1693, 1694 and 1695. London: D. Brown, 1698. Р. 133.]. Н. Спафарий также пишет, что «кутухту ламу» «слушают вельми мунгальские все тайши»[79 - Путешествие чрез Сибирь от Тобольска до Нерчинска и границ Китая русского посланника Николая Спафария в 1675 году. Дорожный дневник Спафария с введ. и примеч. Ю.В. Арсеньева. СПб., 1882. С. 130.]. В статейном списке посольства боярина Федора Алексеевича Головина в Китай в 1689 г. упоминается, что Богдо-гэгэна почитали не только халхасские монголы, но и южномонгольские князья, официально признававшие власть империи Цин[80 - Русско-китайские отношения в XVII в. Т. II. С. 180. См. также: Чимитдоржиев Ш.Б. Россия и Монголия. М.: Наука, 1987. С. 55.].

Московские дипломаты неоднократно упоминают про участие буддийских лам в политической жизни монгольских ханств, в том числе и при проведении дипломатических переговоров. Некоторые из послов ограничиваются краткими упоминаниями о том, что среди ханских приближенных на приеме присутствовали также и ламы («лабы»)[81 - Русско-монгольские отношения 1607–1636. № 26. С. 71. Впрочем эти ламы могли выступать в качестве своего рода секретарей при правителях, поскольку владели грамотой, см.: Скрынникова Т.Д. Ламаистская церковь и государство. Внешняя Монголия XVI – начало ХХ в. Новосибирск, 1988. С. 25.].

Отдельные же священнослужители обладали реальным политическим авторитетом и могли существенно влиять на политику ханов, в том числе и на международном уровне. В качестве такового в посольской документации неоднократно упоминается Даин-Мерген-ланза – влиятельный священнослужитель, в свое время являвшийся духовным наставником Алтын-хана Шолоя-Убаши (нач. XVII в. – 1627 г.), который его «во всем слушал», а затем – и его наследника Омбо-Эрдэни, у которого, как говорили его приближенные русским послам, «с лабою [ламой. – Р. П.] все нераздельно»[82 - Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 8. С. 56; № 29. С. 135.]. Как сообщал вышеупомянутый Я.О. Тухачевский, Даин-Мерген-ланза позволял себе даже публично выговаривать хану за его нежелание «шертовать» русскому царю, на что тот покорно отвечал, что ждал лишь его прибытия, чтобы совершить церемонию принесения шерти[83 - Русско-монгольские отношения 1607–1636. № 102. С. 208–209.]. К этому священнослужителю московские власти даже отправляли отдельные посольства с официальными посланиями и дарами – например, в 1636–1637 гг. у него побывал сын боярский Бажен Константинович Карташев, а в 1638–1639 гг. – сын боярский Степан Иудич Неверов[84 - Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 8. С. 29.]. В 1686 г. боярский сын Спиридон Ходоногов был отправлен к Ундур-гэгэну[85 - Материалы по истории русско-монгольских отношений. 1685–1691 / сост. Г.И. Слесарчук; отв. ред. Н.Ф. Демидова. М.: Восточная литература, 2000. № 8. С. 73–75. См. также: Гольман М.И. Русско-монгольские отношения во второй половине XVII в. // Восток (Oriens). 2020. № 1. С. 60.]. Тушету-хан Чахундоржи (1655–1698), принимая в 1677–1678 гг. посольство сына боярского Ф. Михалевского и подьячего Г. Шешукова, сам направил послов в ставку хутукты, т. е. Ундур-гэгэна[86 - Материалы по истории русско-монгольских отношений. 1654–1685 / сост. Г.И. Слесарчук; отв. ред. Н.Ф. Демидова. М.: Восточная литература, 1996. № 163. С. 310. См. также: Слесарчук Г.И. О поездке тобольского сына боярского Ф.Е. Михалевского и подьячего Г. Шешукова в монгольские улусы // Слесарчук Г.И. Статьи разных лет. Улан-Батор: Б.и., 2013. С. 100.]. Помимо самого Богдо-гэгэна официальные контакты с московскими дипломатами осуществлял «шанзаб», т. е. шанцзотба, официальный «управляющий делами» главы монгольской церкви[87 - Материалы по истории русско-монгольских отношений. 1685–1691. № 22. С. 108–109.]. Наиболее влиятельные священнослужители также направляли собственных послов к московским властям, т. е. имели право осуществлять самостоятельные внешнеполитические контакты[88 - См.: Скрынникова Т.Д. Ламаистская церковь и государство. С. 25.].

Однако стоит отметить, что русские дипломаты, столь много внимания уделившие статусу монгольских церковных иерархов, являлись современниками весьма влиятельных глав русской православной церкви – таких патриархов, как Филарет (1619–1633) и Никон (1652–1667), титуловавшихся не только патриархами, но и «великими государями». Есть основания полагать, что московские послы могли в известной степени проводить параллели между высшим духовенством Московского царства и современных ему монгольских государств, рассматривая деятельность буддийских церковных иерархов в тех же категориях, в каких действовали представители русского высшего православного духовенства. По-видимому, неслучайно вышеупомянутое отождествление И. Петлиным «кутуфты» с патриархом.

Также нельзя не упомянуть, что лишь после долгих лет дипломатических взаимоотношений московские посланцы осознали религиозную принадлежность монголов. Так, В.А. Тюменец в 1616 г. и Я.О. Тухачевский в 1635 г. стремились убедить Алтын-ханов «шертовать» «по своей мусульманской вере» «на куране» [Коране. – Р. П.][89 - Русско-монгольские отношения 1607–1636. № 22. С. 64; № 103. С. 219.], как и ряд последующих дипломатов. И лишь уже в 1670-е годы московские послы уже определенно сообщают о поклонении монголов «богом своим бурханом»[90 - Материалы по истории русско-монгольских отношений. 1654–1685. № 163. С. 312.].

Налоги, сборы и повинности. С вопросами государственного управления тесно связана еще одна сфера правоотношений – налоговая система монголов. Впрочем, сразу следует подчеркнуть, что московские дипломаты освещают ее весьма скудно. В посольской отчетной документации чаще всего речь идет о дани, которую московские власти хотели бы (хотя бы чисто формально) получать с монгольских вассалов. Соответственно, эти сведения могут помочь сформировать представления, в какой форме могли собираться налоги и в самой Монголии. Так, вышеупомянутый посол к Алтын-хану В. Старков упоминает, что Даин-нойон направил в Москву дань в виде 50 соболей «в козицах», восьми бобровых шкур, двух шкур «барса да ирбиса», двух шкур росомахи[91 - Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 28. С. 126.]. Также есть упоминания, что в качестве дани направлялось серебро, которое специально закупалось для этой цели в Китае[92 - Там же. № 102. С. 330, 332.].

Есть сведения и о некоторых повинностях, которые несли монголы. Так, в статейном списке Ф.А. Головина упоминается, что монгольские вассалы китайских императоров должны были поставлять воинов для боевых действий империи Цин (в том числе и для нападений на русские пограничные крепости), к чему они, впрочем, были «зело склонны»[93 - Русско-китайские отношения в XVII в. Т. II. С. 135.]. Дипломаты, побывавшие у северных монгольских князей, сообщают, что ханы отряжали сопровождающих для них, что тоже можно рассматривать как своеобразную повинность[94 - Демидова Н.Ф., Мясников В.С. Первые русские дипломаты в Китае. С. 132; Русско-китайские отношения в XVII в. Т. II. С. 121; Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 28. С. 130. См. также: Скачков П.Е. Ведомость о китайской земле // СНВ. География, этнография, история. 1961. Вып. II. С. 218.].

Обращает на себя внимание отсутствие упоминаний московскими дипломатами почтовых станций, которые имели широкое распространение в Монголии в имперский период (XIII–XIV вв.), а также, как мы увидим ниже, и в период пребывания страны под маньчжурским владычеством, особенно в XIX – начале XX в. Судя по всему, к XVII в. в связи с феодальной раздробленностью почтовая система в Монголии исчезла, и правители не видели необходимости в ее восстановлении и поддержании.

Как следствие, не было никакой регламентации обеспечения проезжающих официальных лиц транспортом, продовольствием и проч., о чем постоянно упоминают в своих отчетах московские дипломаты – а ведь такое обеспечение еще со времен Монгольской империи было чрезвычайным сбором, взимавшимся с населения той местности, по которой проезжали послы. При этом степень обеспечения их лошадьми и кормами зависела либо от доброй воли принимавших их монгольских правителей, либо же от содержания привозимых ими посланий российских властей. Так, одни дипломаты выражают полное довольство получаемыми кормами во время поездки к монгольским правителям и пребывания в их ставках[95 - Русско-монгольские отношения 1607–1636. № 22. С. 64; № 26. С. 70; Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 57. С. 228; Материалы по истории русско-монгольских отношений. 1654–1685. № 25. С. 74; № 37. С. 89; № 48. С. 108.]. Другие же говорят, что их весьма скудно снабжали «кормом»[96 - Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 28. С. 105; Материалы по истории русско-монгольских отношений. 1654–1685. № 118. С. 233. См. также: Филиппов В.М. Новые данные о посольстве Сеиткула Аблина // Советское китаеведение. 1958. № 2. С. 139.]. В отдельных случаях причины недостаточного снабжения дипломатов продовольствием и транспортом оговариваются специально. Например, когда Алтын-хан Омбо-Эрдэни убедился, что посол В. Старков и его спутники не намерены отходить от жестких инструкций, данных им московскими властями, он существенно урезал количество продовольствия, предоставлявшегося им[97 - Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 28. С. 120; см. также: Шастина Н.П. Алтын-ханы Западной Монголии в конце XVII в. // Советское востоковедение. 1949. Вып. 6. С. 387.].

Послы же, проезжавшие через Монголию в Китай, как правило, жалуются на практически полное отсутствие продовольственного и транспортного обеспечения. И. Петлин после своей поездки в Монголию и Китай даже направил специальную челобитную царю Михаилу Федоровичу, прося «пожалования» за то, что во время путешествия он и его спутники «и голод, и нужу терпели, и всякой скором ели»[98 - См.: Мясников В.С. Новые документы о поездке в Китай Ивана Петлина // Советское китаеведение. 1958. № 1. С. 150.]. Ф. Байков тоже жалуется, что монгольские провожатые не только не предоставляли им лошадей, верблюдов и корма, но и даже запрещали послам покупать их в попутных монгольских стойбищах[99 - Демидова Н.Ф., Мясников В.С. Первые русские дипломаты в Китае. С. 132.]. Н. Спафарий пишет о необходимости покупать лошадей и верблюдов у местных тайшей, что приходилось делать довольно часто, поскольку монголы нередко воровали у них скот по пути следования[100 - Путешествие чрез Сибирь… С. 131, 135.]. Спутники Ф.А. Головина, направленные к Тушету-хану, сообщали, что он им провожатых дал, «а в подводах де и в кормах отказали»[101 - Русско-китайские отношения в XVII в. Т. II. С. 121.]. По всей видимости, монгольские правители не считали себя обязанными как-то обеспечивать иностранных дипломатов, которые всего лишь «транзитом» следовали через Монголию в другое государство.

В контексте особенностей налоговой системы следует сказать несколько слов и о государственном регулировании торговых отношений в Северо-Восточной Монголии. На основе сообщений русских дипломатов можно сделать вывод, что торговля в монгольских ханствах в этот период развивалась довольно стихийно и фактически никак не регулировалась. В посольской документации есть краткие упоминания о том, что китайские власти не пускали монголов для торговли дальше своих пограничных городов, сами брали от них скот и меха, в обмен предоставляя серебро, а также ткани – камку, кумач, бязь, атлас[102 - Русско-монгольские отношения 1607–1636. № 27. С. 88; Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 28. С. 119.]. Неразвитость торговли в Монголии в XVII в. подчеркивается также отсутствием каких-либо упоминаний московскими дипломатами (в том числе и ездившими в Монголию и Китай с торговыми целями) о системе торговых сборов или чиновниках, контролирующих сделки.

Семейно-правовые и наследственные отношения. Статус монгольских женщин. Находясь под строгим надзором монгольских чиновников, московские дипломаты практически не имели возможности ознакомиться с повседневной жизнью монголов и, соответственно, особенностями их семейных отношений. Тем не менее в их записках встречаются небезынтересные сведения, в частности, о статусе монгольских женщин.

В первую очередь речь идет о распространенной среди тюрко-монгольских кочевников традиции участия представительниц знати в политической жизни и наличии у них собственных улусов. При этом не только жены, но и матери ханов участвовали в дипломатических отношениях. Так, Алтын хан Омбо-Эрдэни в 1635 г. принимал посольство Я.О. Тухачевского в улусе своей матери, у которой они и оставались в ожидании его ответа[103 - Русско-монгольские отношения 1607–1636. № 102. С. 206; № 103. С. 218.]. Когда Б.К. Карташев посетил с дипломатической миссией вышеупомянутого Даин-Мерген-ланзу, к нему прибыли чиновники матери Алтын-хана «Чечен-катуны» (Сэчен-хатун) для ведения переговоров, так же активно она взаимодействовала и с посольством С.И. Неверова[104 - Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 8. С. 59; № 29. С. 145.].