Нубук

– Объявляется посадка на поезд номер шестьдесят семь, следующий маршрутом, – разрезал мелкие шумки мощный голос из громкоговорителя, – Абакан – Москва. Поезд находится…

Я вскочил, взвалил на плечо сумку и тут же одумался, поставил обратно. Сел, достал сигареты. Куда спешить? Ведь сорок минут до отхода, еще успею залезть в вагон, успею устроиться, еще успею там одуреть.

И другие, вздрогнув, дернувшись, тоже замерли, расслабились, успокоились – поезд подан, посадка объявлена. Все нормально, можно не нервничать, потянуть время, еще раз перекурить, сказать что-нибудь доброе и ободряющее провожающим; сказать с тем слегка высокомерным добродушием, что свойственно человеку, отправляющемуся далеко-далеко.

Выжженная шлаком, мазутом, черная неживая земля, гравий, пропитанные креозотом шпалы, а на них то отшлифованные до зеркальности, то заржавелые ленты рельсов. Сейчас их много, они сплетаются, пересекают друг друга, расходятся в стороны, обрываются холмиками тупиков; на них стоят вагоны, тепловозы, цистерны, товарняки. Да, сейчас рельсами, кажется, занято все на много километров и влево и вправо, но скоро они соединятся, сольются, как ручьи, в одну полноводную реку и лишь время от времени, словно протоки, будут делиться разъездами, превращаться в разливы станций.

Посадочная суета постепенно стихла, люди рассовали свою поклажу под сиденья, на третьи полки; тут же многие ее доставали, найдя или не найдя что-то нужное, убирали снова. И вот удовлетворенно уставились в окна, привыкали к движению, к соседям, к неизбежным неудобствам и тесноте. Некоторые принялись за еду, выгрузив на стол непременный дорожный набор: морщинистая копченая колбаса, яйца вкрутую, огурцы, помятые, потекшие помидоры, толстыми кусками нарезанный хлеб, газировка или пивко и, естественно, добротно зажаренная курятина…

Мне тоже хотелось перекусить, ведь полдня протомился на привокзальной скамейке, но сумку с продуктами я опрометчиво – по примеру других – сунул под сиденье, а теперь лезть за ней, беспокоить соседей было неловко. Да и само поглощение пищи в окружении посторонних меня с детства стесняло. Будто я делаю нечто постыдное… Правда, в армии это исчезло, там все приходилось делать на людях: есть, мыться, ходить в туалет, одеваться и раздеваться, – но зато за пять последующих лет, когда общался в основном с родителями, я снова отвык от людей, даже слегка стал их побаиваться, разговаривая, порой даже не мог понять, о чем они ведут речь… Хотя это просто мои личные комплексы, моя беда, – надо привыкать, ведь впереди ждет большой мир, сотни незнакомцев окружат меня, и, если увидят, какой я на самом деле, это, конечно, не пойдет мне на пользу. Кому я буду тогда интересен? Необходимо научиться быть смелым и коммуникабельным, уверенным в себе, как уверен в себе Володька, как тысячи подобных ему, понявших, как надо правильно жить, парней. Володька предложил мне работать, а значит, общаться с людьми, располагать их к себе, к товару. А какой сейчас из меня располагатель? Я сижу, сгорбившись, в углу и исподлобья зыркаю по сторонам, опасаясь встретиться глазами с попутчиками. Нет, это не дело. Сейчас распрямлюсь, улыбнусь открыто, что-нибудь сказану, как положено нескучному, симпатичному попутчику, а потом попрошу соседей приподняться и достану пакет с продуктами. Буду есть аппетитно, вкусно, чтоб у всех потекли слюнки… Н-ну-с!.. Только сперва схожу в тамбур, выкурю сигарету…

Потихоньку поезд выбирался из Абакана. Из довольно большого города, вблизи которого я прожил пять лет, но почти не узнал его, не изучил, не увидел, чем он отличается от других городов, где побывал я за свою жизнь. Да и отличается ли он чем-то?..

Помню, в школе я очень увлекался географией, правда, увлекался довольно странно: у меня был толстенный атлас мира, карты на сотнях страниц. Каждое государство, каждый островок в каждом из четырех океанов, каждый штат Индии, каждая область СССР были там представлены подробно, до последнего, может, уже и не существующего поселеньица. И вот в чем странность – разглядывая карты, читая названия городов, я и не старался представить, не осознавал, что вот этот кружок – Тура, – или этот – Благодарный, – состоят из домов, людей, мест отдыха, что в них есть нечто особенное, чем они не похожи на другие плоские кружочки на пятнистой, веселящей глаза, но тоже плоской, идеально плоской карте… Лишь несколько кружочков, несколько названий рождали в голове ассоциации, – я там бывал, кое-что увидел, запомнил, или узнал из книг, из фильмов, передач, рассказов родителей.

Красноярск – там на горе стоит часовня, древняя, кажется, построенная казаками-первопроходцами, и я пацаном все пытался рассмотреть сквозь забитые железными листами оконца, что внутри, – вдруг лежат кучей кривые сабли, пищали, расшитые золотой нитью кафтаны… А про Лондон я много читал. Особенно у Диккенса. Ядовитые туманы, лачуги с погребами-ловушками, куда спихивают трупы ограбленных; полчища нищих, самых опустившихся, самых грязных, голодных нищих на свете, и тут же – представители благопристойных британцев, самых чистых и чопорных, пунктуальнейших в мире людей… Москву я чуть ли не каждый день видел по телевизору, и все равно она не была живой, населенной, а казалась скорее огромным музеем. Музей – Красная площадь, музей – Третьяковская галерея, музей – Останкинская башня, музей – Елисеевский гастроном… Купаясь в Амуре под Благовещенском, мой отец хорошо видел купающихся у противоположного берега китайцев, которые что-то, наверняка оскорбительное, кричали ему (это было в конце шестидесятых) и даже кидались камнями… О Ленинграде мне много, с раннего детства, рассказывала мама. Она там побывала однажды, лет в двадцать, влюбилась в этот город и передала свою любовь мне. Под ее рассказы я гулял по Невскому, по набережным каналов, любовался Новой Голландией, замирал перед Рембрандтом и Гогеном в Эрмитаже, сидел в уютных кафе на Васильевском острове… Потом были книги, множество книг, где главным героем был Петербург-Петроград-Ленинград, и даже самые мрачные рисовали этот город для меня притягательно, таинственно, как-то родственно; я даже отвел для таких книг специальную полочку, составив в ряд Гоголя, Достоевского, Пушкина, Блока, Леонида Андреева, Ахматову, Андрея Белого, Горького, разные исторические труды, путеводители, стихотворные сборники вроде «Петербург в русской поэзии». К стенам моей комнаты были приколоты открытки с видами Летнего сада и Петергофа, репродукции картин, что висят в Русском музее и Эрмитаже… И после окончания школы я, конечно, уехал туда. Первый раз, и совсем, как получилось, ненадолго. Сейчас представился случай снова попробовать. Я на восемь лет старше, мне есть теперь к кому ехать, у кого искать поддержки, кто обещал дать мне работу. Может быть… да нет! – должно, должно получиться.

5

Семьдесят пять часов. Семьдесят пять часов, и это только до перевалочного пункта, до Москвы. Три дня и три ночи. Меняется погода, пейзаж за окном, меняются соседи по тесному пеналу плацкартного закутка… Делать нечего. Лежать на верхней полке, пытаясь дремать или исподтишка разглядывая людей, быстро надоедает, и я жалею, что все-таки не взял из дому какую-нибудь интересную книгу, такую, чтоб затянула, и трое суток пролетели незаметно, да еще чтоб дочитывать, мысленно умоляя поезд замедлить ход, оттянуть момент, когда надо будет покинуть вагон, окунуться в бурный, хлопотный мир… Но книги нет, приходится подыхать со скуки. Да и какая настолько увлечет, что заслонит мои мечтания о скором будущем?..

Иногда по узкому проходу прошлепывают симпатичные девушки куда-нибудь в тамбур или туалет и обратно, и те несколько секунд, пока вижу их, одетых так по-домашнему, таких близких, распаренных духотой вагона, отводят шершавые лапы скуки, зато колет тоска. Ведь я не отважусь ничего сказать им, тем более – познакомиться, я могу лишь тайком поглядывать на их гладкие, стройные ноги, на миловидные лица… Зато есть смелость воображать. Как приеду, устроюсь, как у меня будет достаточно денег, квартира, и тогда любая девчонка станет моей.

Ближе к вечеру, на вторые сутки пути, в Новосибирске, население нашего вагона сменилось почти что полностью. Вместо уже вроде обжившихся, примелькавшихся людей появились шумные, крепкотелые, закаленные путешествиями, с огромными, в синюю и красную полоски баулами. Поругиваясь и тут же пересмеиваясь, они распихивали ношу куда придется и, сняв обувь, без промедлений ложились на голые верхние полки или усаживались на нижних, облегченно отдуваясь. Воздух наполнился названиями городков и станций: «Чулымская… Барабинск… Куйбышев… Чаны… Татарск…» А в ответ текли ворчливые, брезгливые шепотки старожилов вагона: «Челночники… спекулянты… заполонили все, как проходной двор, скажи…»

Мне, наверное, повезло. В моей купешке не произошло особенной суеты, хотя все трое соседей в Новосибирске сошли. Но на их месте обосновался только один челночник, точнее, челночница – немолодая, хотя и более-менее еще привлекательная женщина, не такая крикливая и нахрапистая, как ее коллеги, – спокойно уложила баулы средней величины под нижнее сиденье, придавила крышку задом, выложила на стол билет, не дожидаясь появления проводницы.

Еще двумя новыми попутчиками оказались пожилые мужчины, мясистые и помятые, в неновых, потасканных костюмах, но зато со свежими, яркими галстуками на груди; с портфелями. Наверняка командировочные, какие-нибудь низшие начальники, которые не могут позволить себе прокатиться в нормальном купе…

– Н-ну-ф-ф, – протяжно и сложно выдохнул один, темноволосый, густобровый, устраивая раздутый портфель рядом с собой. – Наконец-то…

– Да-а, – удовлетворенно произнес второй, поменьше, хилее, с двумя глубокими залысинами; и, тоже усевшись, проверив что-то во внутреннем кармане пиджака, полушепотом предложил: – Что, давайте?

Густобровый мотнул головой:

– Погоди. Тронемся, тогда уж, спокойно.

Второй вроде бы согласился, отвалился к стене и прикрыл глаза, но через минуту встрепенулся:

– Нет, нельзя тянуть – остыну, с мысли собьюсь. Давайте, Юрий Сергеич!

– Можно и так пообсуждать.

– Да как так-то? Там, на перроне, там нервы были: придет – не придет, влезем – нет, а теперь…

– Успокоились? – хохотнул густобровый.

– Н-так, новый стимул нужен. Допинг, так сказать.

– Вот-вот, в том-то и дело, что на все нам допинг…

Поезд дернулся, чуть катнулся вперед.

– Уже поехали? – лысоватый с надеждой потянулся к окну.

– Да не, локомотив подогнали. Или какие-нибудь прицепные вагоны. – Не спеша, посапывая, густобровый стал снимать галстук. – Этот здесь с полчаса стоит.

Я посмотрел со своей верхней полки в сторону выхода. Свободно, все, кому надо, видимо, влезли, отыскали свободное место.

Что ж, выйти, поразмять кости, выкурить сигаретку? Новосибирским воздухом подышать… С Новосибирском у меня кое-что связано – он мог стать мне очень близким городом, но не сложилось.

Дело в том, что после окончания школы, подумывая, куда пойти дальше учиться, я узнал: оказывается, в нашем пединституте принимают экзамены и в Новосибирский университет. Были раньше такие наборы – из национальных республик посылали целые группы учиться в престижные вузы. И экзамены льготные – прямо по месту жительства, принимают их тоже местные преподаватели… Я хоть и не представитель коренной национальности, все же был допущен. Тогда, в восемьдесят девятом, национальность еще не была главным, главным было место рождения и проживания. Это потом русских, то есть всех «некоренных», стали заменять «коренными». От продавцов в государственных магазинах до директоров заводов…

С детства я увлекался географией и историей. Сперва перевес был на стороне географии, но поездить по миру не удавалось, а узнавать про дальние края из книг и телевизора, изучать атлас мира вскоре показалось мне пустым занятием, самообманом. И тогда я переключил свой интерес на историю. Собирал книги, хроники, составлял карты крестовых походов и завоеваний Кортеса, знал подробности Семилетней войны и Медного бунта; из разрозненных источников пытался выстроить подробный ход Ледяного похода и Новороссийской катастрофы 1920 года… (А какие доступные источники, кроме «Тихого Дона» и «Хождения по мукам», мог иметь обычный советский подросток в то время?..)

Родители, конечно, поддержали мое желание поступить в университет на исторический факультет, и я, почти не обращая внимания на недоумение Володьки по поводу того, что предаю нашу с ним мечту о Питере, подал документы… За первый экзамен – история СССР – я получил пять, а за следующий – сочинение – 4?/?2. На два оценили грамотность… Узнав о провале, я почему-то совсем не расстроился, не подумал, что теперь-то наверняка попаду в армию, а первым делом позвонил Володьке и радостно сообщил: «За сочинение – пара. Еду с тобой!»

Потом, слушая в строительном училище лекции о технологии замеса бетона, несущих стенах, декороблицовке, и тем более на первом году службы, я, конечно, жалел, что так небрежно написал то сочинение, что не использовал шанс… Новосиб, универ, Академгородок – там, наверное, так интересно, и ребята – не эти будущие маляры и штукатуры, не горластые кретины с погонами на плечах; я бы мог стать ученым, специалистом по истории, например, Хакасского каганата, державы татаро-монголов. А вот вместо этого учусь класть кирпичи, марширую по три часа подряд, «тяну ножку», выворачиваю шею по команде «р-равняйсь!». Да, ведь мог бы вместо этого…

Но постепенно о несбывшемся подзабылось, досада слегка притупилась. После армии грянул переезд, наступила деревенская жизнь; связки книг по истории лежали нераспечатанными вот уже без малого пять лет, и лишь изредка, когда взгляд попадал на какой-нибудь корешок с надписью «История Средних веков. Том 2» или «Очерки истории государственных учреждений дореволюционной России», в груди что-то сжималось и кололо и мерещился никогда не виденный университет, слышался никогда не слышанный голос профессора… Но только что толку – слов не разобрать, здание университета расплывчато и бесцветно, а сорняки на грядках близки и реальны, и я бежал в огород, зло хмыкая, матеря побередившие душу книжонки.

И вот он – Новосибирск, за стеной вагона…

– Вы куда, молодой человек? – удивилась проводница, преграждая мне путь в тамбур.

– Покурить.

– Хм, проснулись! Через две минуты отправление… Почти час стояли, нет, надо обязательно в последний момент…

– Ясно. – Я пошел обратно.

Тронулись, и мои соседи незамедлительно расстелили на столе газету, достали из портфелей пакетики с беляшами, копчеными окорочками, выставили поллитровку «Земской», четыре бутылки пива «Сибирская корона», пластмассовые стаканчики.

Густобровый набулькал в стаканчики водки, сладостно выдохнул:

– Ну, поехали! Давай, Борис Михалыч!

– Можно? – усмехнулся тот, мягко чокнулся с попутчиком.

Выпили, глотнули вдогон водке пивка, взялись за беляши.

– Так чем же ты мне возражать-то хотел? – пожевав, спросил густобровый. – Чем тебе моя позиция не глянется?

Лысоватый, будто услышав команду, утер платком жирные губы, торопясь, воспламеняясь волнением, начал:

– Вот смотрите, Юрий Сергеич, вы, как я понял, за либерализм этот, за…

– Но – с оговорками! – тут же перебил его густобровый. – С оговорками!