Зеркала и лабиринты

Посвящается Хорхе Луи Борхесу

Комментарии автора к «Творец»

«The time for your labor has been granted», то, что услышал Яромир Хладик в ответ на свою скромную просьбу, незадолго до исполнения назначенного ему приговора.

Едва ли мне суждено забыть то впечатление, которое произвёл на меня рассказ Борхеса «The Secret Miracle» после первого же его прочтения.

Взятая, присущая историческому роману, нота повествования в самом начале короткого произведения, столь быстро и динамично, минуя детали, погрузила меня в сознание автора «The Enemies» переживающего последние дни, отпущенные ему судьбой.

Росчерк пера Борхеса мастерски перевёл плоскость из исторического нарратива в биографическое повествование, которое столь же плавно вылилось в присущий автору мистический реализм. И когда Хладик, посетив Клементинум, взывал к господу, вопреки идеи «посеянной» в «почву нашего ожидания», мы наблюдаем за тем, как человек просит не о сохранении своей жизни, а о возможности завершить труд – отражения смысла его жизни. Через этот поступок, столь очевидно, проступает образ самоотверженности, которая чаще всего, в мировой литературе, изображается в откровенно-героических персонажах.

Разумеется, у Борхеса, Хладик не вступает в открытое противостояние с оккупантами, а его оппозиция «аншлюсу» носит именно интеллектуальный характер, автор демонстрирует нам пример того, как человек, перед лицом безвыходной ситуации, отказывается подчиниться страху и предать то – во что он верит. Более того, в этой метафоре угадываются черты фундаментального, античного мифа о Прометеи, дарующим людям огонь, вопреки очевидным, неблагоприятным для себя самого, последствиям.

Возвращаясь к «The Secret Miracle» вновь и вновь, я всё больше задавался вопросом, каково это – сделать выбор в пользу идеи, когда на кону стоит существование того, что эту идею создало – сознание автора.

Здесь я неоднократно обращался к идеям Умберто Эко, и своим собственным размышлениям о природе сюжета. Разве создавая «жизнь», верша судьбы на бумаге, автор не выступает в качестве «суррогата творца»? Будучи атеистом, меня менее всего беспокоит религиозная подоплёка этого вопроса, а вот её идейный посыл кажется мне занимательным.

Разумеется, я не склонен «очеловечивать» произведение с миром реальных людей, особенно принимая во внимание слишком явные различия между этими «мирами». Тем не менее, с точки зрения персонажа, его судьба, и судьбы его окружения, как и весь вымышленный мир целиком – зависят от «высшего» разума, вооружённого долей «креативности» и самонадеянностью, чтобы уподобиться «богу» в рамках по меньшей мере одного сознания.

Написание этой работы оказалось ещё более увлекательным процессом, чем я мог ожидать. А мой, альтернативный взгляд на концепцию, едва ли был бы возможен без той неизгладимой «борозды» на «теле памяти», оставленной прочтением «The Secret Miracle».

Ворон

Молодой Чан-Пэй загнал не первого скакуна по пути в столицу, столь срочным было его послание князю, который уже седьмой к ряду день ожидал своего гонца, не ведая ни минуты покоя. Придворные то и дело лебизили у скромного трона местного ставленника императорской власти, однако с тех пор как тревожные вести стали поступать с фронтиров княжеских земель, местный правитель обнаруживал себя в ситуации между молотом и наковальней. Так, во всяком случае, истолковывали ситуацию придворные вельможи, в особенности те из них, что уже какое-то время помышляли идеями о захвате местного престола. Сам же князь прекрасно понимал, что ситуация его куда как более плачевна.

«Если я не найду управы на это лихо», – мыслил князь, молча, не позволяя ни единому слову просочиться во внешний мир, сквозь вуаль его измышлений, – «то окажусь я между молотом и молотом, поскольку в отличие от наковальни, молот движется целенаправленно и неотвратимо».

Это умозаключение князя было совсем не далеко от действительности, поскольку приграничное лихо, столь внезапно выпавшее на долю княжеских земель, грозило прийти в столицу к княжеской твердыне, а если же местный правитель явит себя как неумелый администратор, то и сам император пошлёт в провинцию карательный отряд, положив конец затянувшейся династии местных вассалов.

Чан-Пэй ловко спрыгнул седла, вверяя своего скакуна, покрытого слоями пота, начавшего превращаться в плотную маслянистую плёнку на шкуре животного, придворным слугам, попутно распорядившись, чтобы животному обеспечили кормёжку и отдых. Сам гонец нуждался в отдыхе не меньше, однако сейчас, когда от ждавшего его князя гонца отделяли несколько сот шагов, усталость и слабость должны были быть умело скрыты под маской непреклонного профессионализма. В конце концов, ни князя, ни его вельмож не интересовало сколько дней Чан-Пэй провёл в седле, без нормальных еды и сна, и как всё его тело, отзываясь на каждый шаг, сообщало мужчине о необходимости отдыха.

«Вот уж воистину», – думал уставший гонец, – «оружие депешанта – его твёрдая память и железный зад[21 - Отсылка к роману Анжея Сапковского «Час презрения», а точнее к второстепенному персонажу, играющему, с одной стороны, эпизодическую роль в сюжете, а с другой – выступающему связующим звеном в повествовании и позволяющим читателю совершить краткий обзор положения дел главных персонажей саги. Персонажа зовут Аплегат, он секретный, королевский гонец, доставляющий послание путём буквального запоминания, сказанного отправителем, и воспроизведения этого послания – получателю, что и обуславливает необходимость в твёрдой памяти. Потребность в «железной заднице» обусловлена, как не трудно догадаться, необходимостью в кратчайшие сроки прибыть из пункта А в пункт В, проводя длительные отрезки времени в седле (примечание автора);]».

В княжеском зале, как только Чан-Пэй переступил порог просторных покоев, воцарилась непроницаемая тишина, вельможи, до сего момента слонявшиеся из стороны в сторону в свойственной им манере демонстрации собственной значимости, удалились в тень, оставив князя один на один с прибывшим гонцом. Чан-Пэй остановился на полпути к княжескому трону, дабы убедиться, что ему дозволено говорить, князь же сделал один единственный жест, движением глаз он призвал мужчину приблизиться и немедленно доложить.

Рассказ Чан-Пэйя

Двадцать-пятого дня третьего месяца я добрался до села Хун, что лежит на самой границе наших земель, едва не соприкасаясь с неведомым миром, полным опасностей и невзгод. Еще на подходе, когда от самого села меня отделяли несколько лиг, я стал свидетелем тревожных явлений. Снег, поспешно отступающий под натиском всё более яркого солнца, даёт свободу вещным водам, которые, словно подвижные, серебряные нити, сливаются в целые реки, не отмеченные ни на одной из карт, что мы располагаем в нашей столице. Срочность моего дела не позволяла мне искать обходных путей, посему я пробирался через непредвиденные препятствия, в надежде, что опасения наши окажутся преувеличением. Однако, когда я оказался на одной из полян, укрывшихся меж лесов, что так бережно охраняют село Хун, мне открылась прискорбная картина.

Наспех сооружённые, деревянные помосты были завалены телами людей, чья плоть уже была тронута тленом и зубами диких зверей, нашедших в этой ситуации собственную выгоду. Сколь бы отвратительным мне это не казалось тогда, но я должен был убедиться, найти либо подтверждение, либо опровергнуть свою догадку. Осмотрев несколько тел, выбрав те из них, что менее остальных пострадали от самой природы, я понял, что слухи, дошедшие до нашей столицы, не были пустым трёпом. Жители Хун пали жертвой, но не оружия, как следовало из донесений ранее, причина их смерти крылась внутри. Странная болезнь, практически не оставившая следов внедрения в их тела, унесла их жизни.

В тот момент, стоя под лучами весеннего солнца, которое, как если бы желая утешить меня в скорбный час, принялось дарить мне своё тепло едва ли не с летней силой, я вспомнил все эти россказни об иноземцах, что пришли в нашу страну. Говорили, что с собой они несут оружие, имеющее общность природы с нашим собственным, но шагнувшее далеко вперёд, отчего ставшее куда более смертоносным. Говорили так же, что иноземцы явились, чтобы свергнуть наши священные порядки, погрузив нашу страну в бесконечный хаос, как они уже сделали с некогда великими владениями Чалукья[22 - Чалукья – название древней королевской династии, правящей территорией, которая впоследствии стала южной Индией, еще до объединения пре-индийских царств в одно государство (примечание автора);].

Однако удивлению моему не было предела, когда там же, среди многочисленных тел наших соотечественников, я нашёл тела иноземцев, тех самых, рассказами о которых нас пугали. Это были люди бледной кожи, которая, тем не менее, уже успела приобрести бронзовый отлив под солнцем южных широт, однако теперь только смерть и тлен отражались в этих ликах. Ростом они были выше всякого из несчастных жителей Хун, завидной ширины в плечах и одеты на манер свойственный всем варварам, живущим за пределами наших земель.

На телах иноземцев также не было следов ранений, ничего, что бы указывало на причину смерти из вне. Припоминая россказни об эффективности варварского оружия, я преодолел естественное отвращение и обыскал доступные мне тела пришлых. Ничего найти не удалось ни оружия, ни ценностей, ничего, что могло бы пролит свет на события, разыгравшиеся здесь некоторое время назад.

С сердцем тяжёлым от смятений, я покинул траурную поляну, под звук разливающихся ручьев, щебетание птиц и в свете яркого солнца. Мой путь теперь устремлялся под гору, вынуждая моего скакуна то и дело маневрировать между стволов вековых сосен, избегая прикрытых еще не растаявшем снегом и сплетением корней рытвин, угрожавших поломать моему коню ноги, а мне – шею.

Вскоре, к собственной неожиданности, посреди чащи, я обнаружил вырубленную не так давно просеку, заканчивающуюся группой наспех сооружённых укрытий, столь скромной была их конструкция, что я бы не осмелился назвать их домами.

Осторожно приблизившись, я узнал в сооружениях характерные черты нашего зодчества, на сердце у меня отлегло, и рука ослабила хватку на рукояти меча.

– Есть кто живой здесь? – оповестил я о своём приближении.

Сперва я услышал, как захрустел валежник, сухие ветки лопались, по мере того, как кто-то выбирался из одного из домишек.

Так передо мной предстал мужчина в преклонных годах, одетый в полевую форму с фетровой шапкой за плечами. Его длинные, совершенно седые усы, теперь нацепляли ошмётки древесной коры и прочего сора. Прищурившись, старик всмотрелся в моё лицо.

– Моё имя Чан-Пэй, добрый человек, – представился я, не покидая седла. – Я гонец князя Сун-Фэйя, из столицы. Я прибыл, как только смог, до нас дошли тревожные слухи….

Старик широко улыбнулся, обнажив редкие, гнилые зубы.

– Его милость князь направил своего человека сюда, к нам! В нашу глушь!

Было видно, что мужчине плохо удавалось контролировать свои чувства, и я поспешил его успокоить, перейдя к делу.

– Нам стало известно, что некоторое время назад на территорию Хун вторглись иноземцы с оружием. Скажи, старик, правда ли это?

Старик уставился на меня, его, испещрённое морщинами, лицо выражало удивление.

– Иноземцы вторглись говорите? С оружием? Когда же это было? Где такое случилось?