Фантом

– Есть и такое, коли согласишься и Путь, и одр соединить.

Не простое это дело, доложу я вам со свойственной мне прямотой, людей судить, карать или миловать, чаще, конечно же, первое, оно и проще, и спокойней, а то, глядишь, дрогнет сердце, защемит в груди, глаз заслезится и отпустишь воришку или насильника на все четыре стороны, ему бы подлости свои и безобразия творить где-нибудь в другой, хоть и в соседней провинции, так нет, и недели не прошло, снова в кандалах пред очи твои, и тут уж, ясное дело, не до сантиментов – сразу, без жалости и сомнений, на плаху. И главное, что обидно, надует губы негодяй, разволнуется и начинает возмущаться, оскорблять и меня, и родственников, грозит расправой (в его-то положении) и проклинает весь род мой до седьмого колена включительно. Но ведь я же дал шанс, не далее третьего дня, а ты, волчье отродье, дважды в одну воду, тьфу, и вспоминать не хочется. Хотя был один, до сих пор думаю о нем с благодарностью и… содроганием.

В самый канун местных весенних торжеств, когда иудеи, народец, прямо скажу, странноватый и даже неприятный, неистово празднуют исход своих предков из Египта, будто те, сбежав от хозяев и проболтавшись в пустыне сорок лет, насовершали подвигов, достойных почитания и ежегодного упоминания незрелыми потомками, кстати будет напомнить, нынче снова порабощенными, представители их священничества притащили ко мне молодого мужчину их же поганого рода, в странном волнении и с воплями: «Суди обманщика и распни его». Несчастный, смерти которого толпа желала с каким-то нечеловеческим рвением и безумной страстью, произвел на меня весьма благоприятное впечатление: держался он спокойно, даже умиротворенно, внимательные, но мягкие глаза смотрели прямо, и хоть губы его были сжаты, казалось, Царь Иудейский, а именно так уничижительно-насмешливо величали незнакомца галдящие без умолку «подданные», счастливо улыбался.

– Почему эти люди так ненавидят тебя? – спросил я бедолагу, успевшего за столь короткий срок «стояния пред очи мои» навлечь на свою голову бесконечные проклятия соплеменников, чьи перекошенные физиономии я, не без удивления, наблюдал за его спиной.

В своем ответе Царь Иудеев был краток:

– Они не принадлежат себе.

Толпа взвыла, ну, ровно так, как если бы юркий ретиарий ухитрился из безнадежного положения на спине насадить на свой трезубец зазевавшегося мурмиллона. Этим что суд, что бойня – все развлечение, подумал я о прыгающем в нетерпении племени Моисея, вслух же, обращаясь к собравшимся, громко произнес:

– Каждый чей-то раб, над всяким стоит хозяин, – сладкая виноградина упала в мой рот. – Взять хотя бы меня, я, прокуратор Иудеи, подчиняюсь Римскому императору. Принадлежать себе, и только себе, невозможно в этом мире, – вторая ягода отправилась вслед за первой.

– Кому же принадлежит император Рима? – подал голос нахальный иудей, и впрямь возомнивший себя царем, коли осмелился перечить мне, гражданину и римлянину, властителю в данный момент времени его судьбы. Я задумался над коварным выпадом обвиняемого, но, убоявшись внутренних рассуждений на эту щекотливую тему, ответил вопросом на вопрос:

– А ты, что думаешь ты… о себе?

Царь Иудеев, по всему, также предпочел не ответствовать, но вопрошать:

– Ты рассуждаешь сознанием раба, ибо раб сам, как и твои рабы, как и твои хозяева.

Священник, один из тех ревнителей веры, что привели на суд бедолагу и орали теперь громче всех, заводя толпу и травмируя собственные связки, извиваясь, как степной шакал, протиснулся ко мне и зашептал на ухо, обдавая лицо зловонным дыханием. Выслушав, не без отвращения, его доводы, я обратился к Иисусу, так святоша назвал обвиняемого:

– И кто же сделал нас несвободными, не тот ли Бог, сыном которого ты называешь себя?

– И да и нет, – словно соревнуясь в краткости изложения своего мнения с самим собой, ответил Иисус.

– Как это возможно? – удивился я, раздавливая зубами очередную виноградину.

Царь Иудеев, как оказалось, неожиданно проявил словоохотливость:

– Отец Небесный погрузил детей своих в воды Океана собственного Творения, но не бросил, как слепых котят, на утопление, а поместил в Ковчег, ибо мы не помним, как существовать в нем (Океане) без опоры, да снабдил веслами, чтобы не оставить нас просто воле волн и ветра, и не приковал цепями, как рабов галерных, дабы всяк мог бросить «работу», если выбился из сил, и смягчить мозоли. До тех пор пока мы не «договоримся» друг с другом и не наляжем на весла вместе, Ковчег будет крутиться на месте, ведь любой желающий сейчас дергает киль, гребет или сушит весла, по желанию слоняется без дела по палубе или поглощает без меры запасы продовольствия и питья в трюме. Но стоит кому-то подняться и сказать: «Идем туда», – его начинают ненавидеть и, скорее всего, бросят за борт.

– Распни его, – завопила толпа, гневно потрясая руками и взывая к своим богам поскорее ниспослать на голову крамольника громы и молнии.

– Знаешь, выслушав тебя, я почти готов согласиться с ними, – виноград придавал мне сил и успокаивал появившуюся вдруг дрожь в коленях.

– Тебе не остается ничего другого, ты в Ковчеге, они сейчас, а не твой далекий император управляют тобой, – наглец неплохо чувствовал себя перед лицом судьбы и держался все более уверенно. Пора было поставить нахала на место:

– Подобными речами ты выпрашиваешь помилование, хитрец.

Иисус перестал «смеяться» глазами и растянулся в настоящей улыбке:

– Не распнешь меня, они, – он кивнул назад, на возмущенных столь долгим судилищем соотечественников, – сделают это с тобой.

Сотник, стоявший по правую руку, шагнул вперед, жестом я остановил его: – Под моим началом две тысячи легионеров, выкуривших из нормандских лесов дикарей, пьющих кровь вепря на завтрак и сковырнувших со склонов северных гор их визгливых остроносых обитателей, грызущих камни, отчего зубы их острее римских мечей. Этот сброд, – взор мой повторил траекторию взгляда Царя Иудеев, – ничего не сможет противопоставить воле прокуратора. Поверни я этот перстень, – крупный рубин на указательном пальце взмыл вверх, – и Лонгин утопит площадь в крови иудеев.

Иисус безразлично пожал плечами:

– Я только что именно об этом и сказал тебе, ты в безвыходном положении.

Он начинал раздражать меня, словно не я судья, а стоящий напротив со связанными руками человек, не помогал даже виноград, который я, сам не замечая, начал запихивать в рот горстями. Наконец, прожевав терпкую, сладкую массу, я решил съязвить:

– Из-за нахождения в Ковчеге, не иначе.

Иисус перестал ухмыляться и спокойно подтвердил, не обращая внимания на сарказм:

– Да, хотя в действительности его не существует.

– В чьей действительности? – не смог сдержаться и взревел я (иудеи притихли, как по команде). – Ты либо сумасшедший, либо играешь со мной. Поберегись, говорю тебе, Царь Иудеев, не переступи Рубикон, за коим пустота.

– Представь, кто-то кусает тебя меж лопаток. Как ты увидишь, что там? – нисколько не смутившись, сказал Иисус.

– Мне понадобится зеркало, – выпалил я и, ругая себя за несдержанность, подумав, добавил: – Два зеркала.

– Или чьи-то глаза за твоей спиной, – подсказал обвиняемый, снова улыбнувшись.

– Если нет своих на затылке, – его глаза обезоруживали, и я успокоился, оказавшись полностью под его влиянием.

Иисус хохотнул:

– У Отца Небесного они, скорее всего, есть, согласен, неудачный пример. Хорошо, пусть ты – Целостный Океан, разбиваешь себя на капли, что произойдет?

– Появится множество очень маленьких океанов, – ответил я, подумав, все же он ненормальный, и не более того, не преступник уж точно.

– Верно, по сути, ничего не произойдет, никакого самопознания.

Царь Иудеев развел руками:

– Но если каждую каплю поместить в…

– Амфору, – подсказал я.

– Из глины, – подмигнул загадочно он, – то есть ее форму, не меняя природы.

– Вот для чего нужен Ковчег, – воскликнул я (непоправимая ошибка для судьи и прокуратора), – набить трюм амфорами с морской водой. Глупость какая-то.

– Ковчег, чтобы капли не растворились в Океане, а «собрались» рядом, – тон обвиняемого в мошенничестве на религиозной почве стал нравоучительным.

– Да зачем? Кому это нужно? – раздраженность снова вернулась ко мне.

– Не доводилось ли тебе наблюдать, как срезанная ветка, воткнутая в землю, прорастает древом того же сорта, но совершенно иной формы, а при ловкости и умении садовода, соединяющего меж собой различные виды, новое растение родит и отличающиеся от родительских плоды?

– Твой Бог возжелал своего обновления, перерождения, видоизменения? – я ухмыльнулся, разглядывая невероятного фантазера.

– Самопознания, – поправил он.