Семь Чудес Рая

– Всему сущему? – вставила душа.

– Да, но без движения в духе останешься ты, – констатировал голос.

– Моя секунда еще не прошла? – заволновалась душа.

– Для осознания и принятия выбора, твоя секунда – вечность. Время в руках Творца безгранично, но не злоупотребляй им. Совет ждет твоего голоса, у тебя секунда.

Душа обратилась к просмотренному. Прожить жизнь, стирая в кровь ладони при обтесывании камней, любуясь сквозь облако доломитовой пыли на дерево, посаженное случайно и без желания, отказывая себе при этом в семейном счастье… Бр-р-р-р… не хочется. С другой стороны, замкнуться в тихом семейном мирке, окружив его валом отчужденности и самости настолько, что, закопавшись с головой, превратить собственную жизненную историю в могильный холм, на котором не то что дерево, крапива не захочет расти. Не хочу. И многим ли будет отличаться бытие с семьей под почти райским древом, дрожащей от дождя и холода вне стен, коими не озаботился я по причине пустых грез и мечтаний, от предыдущих вариантов? Нет, не многим.

Ветер, уносящий семя, одно из трех, не принесет покоя и удовлетворенности душе, ибо он… и есть мой голос. Голос, стремящийся сказать, поведать, направить, подсказать.

Осознание – это миг, тонкое пространство между тьмой и светом, промежуток от «не было» до «стало», и оно пришло к душе.

– Я выбираю Бога, – сильнее громов земных прозвучал голос души, – и передаю свое желание совету.

– Совет принял его, – ответил голос. – Твое воплощение начинается, ветер стих, в добрый путь.

Колыбель

Успокой меня, Боже,

Материнской рукой,

Что качнет из рогожи

Мой ковчег подвесной.

Знавал я одного молодого моряка, знаете, из тех, кто неприметен в бою и тих в компании, но вот именно такие недотепы, серые мыши, невзрачные и вечно отстраненные от всего, иной раз решают исход сражения, когда из орудийной прислуги, маленького человечка, всего лишь подносящего ядра к вечно голодному пушечному жерлу, по замысловатому капризу Фортуны становится вдруг испуганный юнга настоящим канониром и, заменив убитого прицельного, зажмурившись для верности, подносит фитиль к запалу, отчего заряд, выпущенный таким безобразным с точки зрения военной науки способом, влетает через ряд пробоин прямехонько в пороховой погреб вражеского линкора, превращая многопушечную махину в груду щепы, окутанную гигантским облаком дыма.

Но поскольку голос столь блестящего выстрела слился в тот момент с залповым хором, наш герой остался без заслуженной награды, хотя некоторые особо крикливые с верхней палубы пытались возложить лавровый венок победителя на свои бесстыдные головы. В конце концов виктория была поделена между командой равными долями рома и хвалебными речами, коих хватило бы и на потопление целой эскадры.

Ночью новоиспеченный канонир, болтаясь в полотняном гамаке, рассматривал балочное ребро квартердека, обгрызенное прямо над ним ядром противника в сегодняшнем бою. Не спалось. Молодой человек думал о превратностях судьбы, о случайностях и поворотах, придающих пресной, с легким оттенком уксуса жизни вкус хорошего портового вина. Еще утром противник, заметив их фрегат, втрое уступающий по вооружению, погнался за легкой добычей, не подозревая, что к полудню обречен на гибель неумелой рукой юнги, которому нынче ночью глаз не сомкнуть, ибо не глядя отправил на дно три сотни человеческих душ и явись перед ним сейчас архиепископ Мир Ликийских святой Николай Угодник да востребуй ответа за содеянное, так он и знать бы не знал, чего глаголить и как ответствовать.

Вспомнились ему тогда вдруг матушкины очи над колыбелькой и беленый каменный свод потолка. Качает маменька люльку, меняется лик ее с потолочной кладкой, потом назад, от белизны камня к голубизне глаз ее, и снова в темноту трюма, к обезображенной балке, которую надо бы укрепить, и боцман точно ткнет обрубленным пальцем в нее, но это завтра, а пока мама качает сыночка то ли рукой, то ли любящим взглядом.

– Маменька, – шепчет юнга, – неужто вы родили меня убить столько людей?

Мурашки бегут по коже, совсем юного канонира начинает трясти.

– Тише, тише, сынок, – отвечает женщина. – Каждый приходит в этот мир для чего-то: кому и мухи не обидеть, а тебе – потопить целый корабль.

– Но я не хотел! – восклицает юноша.

– Какого черта? – слышится из соседнего гамака.

Мама улыбается, глаза ее светятся нежностью:

– Всякая работа на Бога в почете, даже самая грязная.

– Но не убийство, маменька, – уже не скрывая слез, шепчет юнга.

– Сначала стрелять научись, – ворчит гамак слева.

Боковая волна, ухнувшая в правую скулу фрегата, отрывает юнгу от матушкиных глаз и кидает в объятия боцмана:

– Разговорчики, салага, твое бормотание слышно на полубаке. Если не заткнешься, отправишься в гости к морскому черту, там наговоришься.

Он раздраженно выпускает из своих лап гамак, и юноша возвращается к сиянию материнских глаз:

– Война, как и жизнь в целом, – это энергообмен. Любишь – делишься светом, убиваешь – питаешь тьму. Либо наполняешь Бога, либо отнимаешь у него.

– Не пойму, мама, – забывшись, снова вслух вопрошает юнга.

– Чертов слизняк не даст спать, – гамак соседа начинает недобро вибрировать.

– Нет ничего страшного, когда черпаешь из бесконечности, но восполнять ее – вот это поистине прекрасно.

– Богу все равно, убийца перед ним или святой? – возбужденно шепчет молодой человек.

Вместо ответа мама отталкивает от себя колыбельку, и перед глазами проплывает потолочный свод – небеса младенца с лампой вместо солнца и трещинами меж камней взамен невидимых линий созвездий. Корабль путешественника в этом космосе останавливается в дальнем пределе и вновь возвращается в земную юдоль, к материнским рукам.

– Бог видит разницу только в выборе, – спокойно отвечает она, – берешь или возвращаешь.

– Надо же, – выдыхает удивленно юнга.

– Надо бы тебя утопить, и прямо сейчас, – переходит к угрозам соседский гамак.

И колыбель медленно опускается в пучину, зеленой вуалью затуманивая взор, веки смежаются, и ребенок засыпает…

– Юнга, – голос незримой рукой хватает за грудки и вытряхивает из гамака юного матроса. Он большими глотками хватает воздух ртом, открывает глаза:

– Я утонул?

– Недалек тот час, сынок, – его заряжающий недовольно смотрит на помятый вид напарника.

– Боцманский свисток и дьявола поднимет с того дна, где он обитает, да видно, только не тебя. К орудию, нас догоняют.

Он бросился на опер-дек, к своей «малышке», юнга последовал за ним, не осознавая происходящего: то ли во сне, то ли наяву. Открыв пушечный порт, юнга, даже не взглянув на восходящее солнце, подкатил к «малышке» дюжину чугунных шаров, зафиксировал их петлей и замер в ожидании команды. Через мгновение тихо стало на всех палубах – на то он и военный фрегат: все быстро, четко и в срок. Стрелки оседлали ванты, канониры просушили запалы, боцман отсвистал «К бою готов».

Прицельный выставил рыжую бороду через порт наружу и глянул в фарватер. Подержав красный мясистый нос на ветру пару минут, он убрался внутрь и авторитетно заметил: – К полудню догонят, можешь доспать.

Юнга свернулся калачиком вокруг смертоносных зарядов, закрыл глаза и… белый свод потолка сменился маминым лицом.

– Меня ждет бой, мама.

– Тебя ждет выбор, сынок.

– Выбор чего, мама?