– Учебная виза без права работы.
– А чего ждешь?
– Большой любви с синим паспортом. И с маленьким лексиконом. И зубами чуть посерее.
– Да по херу это. Возьми да найди.
– А ты меня любишь, Баха?
– Я люблю тебя, Марк: ты мне бумажник нашел.
– Вот. Твою любовь мне есть чем купить. Остальное идет все на гамбургеры и оплату коммунальных услуг.
– Улыбайся чаще. И не порти людям мозги размышлениями.
– Я записал. Буду заучивать.
Я говорил вам про Манвела и как он заслужил себе право на жительство? Так вот. Тут все покупается. Ну почти все. И грин-карта покупается. Только в рассрочку. Ты скапливаешь тысяч десять–тридцать и покупаешь себе невесту. Или жениха. Женихи стоят раза в четыре дешевле, так как спрос на них ниже. Только совсем «ядерная» или принципиальная девушка не сможет найти себе нью-йоркский вариант бесплатного замужества в Штатах. За мои полгода здесь не знаю таких неудачниц.
Есть целые сайты с резюме кандидаток в «грин-картные» жены. В штате Нью-Йорк вся эта матримониальная история встанет в тридцать тысяч в карман невесты. Плюс-минус. Это на начальном этапе. Если не лень тащиться в Арканзас, то можно сэкономить тысяч пятнадцать. Играется свадьба, и в течение пары лет «новобрачных», один из которых не местный, иногда зовут в эмиграционные органы. Подтверждать, что их брак не фиктивный. Спрашивают, где супруги живут, какие сосиски жарят на барбекю и какие позы предпочитают. Просят показать фотографии. Соцсети. И прочую ересь. Тут не обойтись без фотошопа и прочих приколов. Бывает, что «невеста», получив заветные деньги, не выдерживает двух лет «совместной» жизни и делает ноги от «жениха» раньше времени. Тогда молодой человек садится в лужу, и план его американской ассимиляции катится… Ну понятно, куда катится. А если два года прошли и все хорошо – тадам! Грин-карта получена. Теперь можно разводиться, жить и работать. У Манвела все в этом плане сложилось.
***
Сегодня в «Плазу» пришли русские. Я сразу их вижу. Это была семья: мужик и женщина лет по сорок пять, и с ними дочь лет двадцати пяти. Красивая. Очень красивая: черные длинные волосы, рост где-то метр семьдесят. Они сели за один из столов, не за барную стойку, и стали изучать меню. Через пару минут они начали оглядываться в поисках официанта, но наши все носились с языком на плече. Был вечер. Людно. Вместо официанта к их столику подошел Зейн, чтобы принять заказ. А через минуту Зейн подошел ко мне, сказав что-то вроде: «Они вообще по-английски не секут, ты же знаешь этот ваш «пшеш-пшеш» язык?».
– «Пшеш-пшеш» – это польский, а я знаю русский, – ответил я Зейну.
– Да по фигу, сходи. Помоги, а? – сказал он.
– Yes, sir! – по-армейски ответил я ему.
Русская семейка удивилась, что к ним подослали русскоговорящего, но порадовалась. Они быстро заказали устриц, вина и что-то еще существенное пожевать. Я традиционно задержался чуть поболтать с соотечественниками. Они это любят и оставляют больше чаевых, если ты успеваешь им кратко поведать про свою жизнь.
– А вы тут как, Марк? – задал мужик обычный вопрос. У него было лицо серьезного человека, с которым он так и не расстался даже после двух или трех бокалов вина.
– Учусь, ну и вот работаю.
– Да, а я себя полной дурой чувствую, что даже про устрицы этому вашему, в бабочке, официанту объяснить не могу, – сказала дочь мужика. Она действительно была дочерью, ее звали Мария, и приехали они из Москвы в Нью-Йорк на отдых и шопинг. Я заметил, что шопинг, видимо, не удался, так как эта Мария была в легкой кожаной куртке и в подобии туфлей. А на улице был дубак.
– Просто думала, что зимой тут теплее. Дважды дурочка, – сказала она и белоснежно улыбнулась. Я поболтал еще пару минут и откланялся.
Зейн, поджидая меня у терминала заказов, спросил, как все прошло.
– Все гуд. Им очень понравилась твоя бабочка, – ответил я. Зейн хотел было улыбнуться, но понял, что это не комплимент, а стеб, и нахмурился.
Когда мои соотечественники рассчитывались, мужик сунул мне пятьдесят долларов в руку.
– Спасибо, Марк, – сказал он.
– Устрицы вам понравились? – вежливо, по-официантски спросил я.
– Устрицы я терпеть не могу. Спасибо за хороший пример, – ответил он.
Скажу честно, я не понял, что он имел в виду, но полтиннику порадовался. Уже потом, под конец дня, я попросил Зейна этот полтинник мне разменять. Десятку я отдал Бахе, который носил блюда моим согражданам, и десятку Манвелу: он эти самые блюда потом уносил. Так у нас устоялось: чаевые от своих – русских, арабов, кавказцев – мы делили между собой.
***
В выходные мы закрываем ресторан в одиннадцать вечера. Выживаем гостей, моем столы и барные стойки, получаем талон об окончании смены с точным, до минуты отработанным временем. Потом мы грабим нашу витрину. Все тащат роллы и сырно-рыбные булки, каждая баксов по десять. Я роллы не ем, а недобор компенсирую сэндвичем с ветчиной. Тоже десять долларов, кажется. Бесплатно. Красота.
Уже в метро, заменив туфли на беговые кроссовки под все те же черные брюки и белую рубашку, я еду и давлюсь всухомятку наворованным. После метро до дома еще идти минут десять. Я живу в Бруклине, на Кингс-Хайвей, линия метро F.
***
В квартире прямо напротив моей кто-то умер вчера, еврей или еврейка. На лестничной клетке с самого утра раздавались шарканье подошв и разговоры в несколько голосов. Через приоткрытую дверь была видна гостиная с кучей старых стульев и сдвинутыми буквой П овальными столами. За ними сидели трое мужчин и пожилая женщина в выцветшем халате.
На первом этаже в подъездном предбаннике висело что-то похожее на расписание выступлений скорбящих гостей с названиями тем для беседы на иврите. Время и даты стояли в английском формате.
Сами прибывающие на невеселое торжество мужчины и несколько женщин были при полном параде: черные плащи, шляпы, длинные юбки и прочие «симпатичные» аксессуары ортодоксального иудейства. Или неортодоксального. Убей, не знаю. Короче, хасидов. Кажется, так их зовут. Многие мужики приходили с айподами, женщины с шуршащими пакетами из продуктовых лавок с Кингс-Хайвея. Все некрасивые. Женщины, не пакеты. В черном, в толстых колготках и башмаках.
Я стараюсь пройти мимо этих людей очень быстро. Я не еврей, и, несмотря на все мое любопытство, мне немного неловко.
Снаружи – Оушен-Парквей, проспект, как река, берущий начало где-то в холмах бруклинского даунтауна и впадающий в океан. Буквальный океан. Атлантический. Моя шестиэтажка, выстроенная, как и все дома для людей на пособиях, в форме креста, завернута в леса и веревки. Активная стадия ремонта.
Здесь всегда дует ветер. Километры воды в двух шагах от места моего обитания приносят свежую влажную пыль. Вообще, конечно, ничего они не приносят, но звучит это очень красиво. Нагнал я пафоса, да?
Сегодня тепло, солнце щурит глаза пешеходов, отражаясь в витринах и на ржавых вывесках окрестных трущоб. Все окна супермаркетов и стены жилых домов для иммигрантов-бюджетников заклеены рекламой вакцины от гриппа: красивая кудрявая девушка на ней показывает свои банки и сжатый бицепс на левой руке. Двадцать семь долларов за процедуру.
Вокруг моего дома очень много кабинетов лойеров, зубных и ортопедов с отформатированными под латынь кириллическими именами: Nick Korsunski MD; Tanya Katz MD; Abe Shpakov MD PhD. Это значит, что район тут хороший, раз здесь практикует белая косточка эмиграции – эскулапы и правоведы. Ими непросто стать. Пролетарии обживают места намного грязнее. Впрочем, это они сами их превращают в такие, как Брайтон или Джамейка. В срач. С тараканами и прочей «радостью».
Я живу тоже с врачом, точнее с медсестрою на частичной занятости в какой-то больнице. В смысле она снимает двушку и сдает одну комнату мне и руммейту[5 - соседу по съемной комнате] Юре. Ей лет пятьдесят, у нее большой старый джип и короткие толстые ноги. За пятнадцать лет в США это все ее приобретения.
Ее зовут Мария Михайловна, и хотя в Америке отчеством никто не пользуется, она продолжает на нем настаивать. Она та еще тварь: постоянно что-то мутит с моими счетами за коммуналку, не дает провести Интернет в нашу комнату, много советует по моему внешнему виду: то «Марк, ну-ка оденься теплее», то «а шапка-то тонкая». Выносит.
Но это не самое страшное. Эта Мария говорит. Она говорит постоянно, говорит обо всем, и ее не заткнуть. Способ спастись только один. Надо знать до секунды, когда она встает на работу, идет по нужде, что-то готовит на кухне, – все для того, чтобы не столкнуться с ней в лобовую и молодости не завянуть от скуки.
– Марк, раз ты сегодня на отдыхе, поставь и наряди тогда елку, – сегодня я не успел увернуться от говорящей метелки.
– Да пошла ты в жопу, старая слякоть, у меня раз в год выходной, и срал я на все твои елки!
Это я только так думаю. Никакую елку я, конечно, ставить не стану, но промолчу. Еще рано. Еще квартплата за месяц не кончилась. И да, у меня сегодня выходной.
Сегодня, правда, очень тепло на улице. За декабрь я уже успел привыкнуть каждый день продуваться до кашля по пути на станцию метро и выздоравливать в тот же вечер на работе. И солнце тоже приятно, совершенно, как оказалось, не слепит. В теплый зимний солнечный день этот город в центре пахнет копченными на открытом огне кренделями и хот-догами, возле метро – типографской краской и бомжами, а на моей русской окраине – хлебом и выхлопными трубами. Но, вообще, в Нью-Йорке в декабре очень холодно.
Бруклин под солнцем очень вкусный и симпатичный, правда. Когда у тебя пустота и в холодильнике, и на всех полках для сыпучих продуктов, когда твои окна выходят во двор, куда не проникает свет, и живешь ты с болтливою иммигранткой и соседом-задротом, тоже, кстати, смертельно болтливым, внешний мир становится очень выпуклым и аппетитным. Солнце, три зеленых светофора подряд. Все в радость.
От дома мне нужно пройти метров сто двадцать туда, где кофейня – мое развлечение на выходной. «Бейгл Бой» называется. Тут всегда очень жарко и вокруг всегда люди. Я знаю, что никогда в жизни не заговорю с ними просто так, и никогда их больше не увижу, и, вообще, все они, скорее всего, хорошо прожеваны бытом, выходят на улицу только по делу, заходят в кофешопы действительно только с целью поесть и потом идти дальше. Но это неважно. Мне нравится быть среди незнакомых людей и смотреть на их беготню и общение. Да, завтра я тоже возьму ноги в руки и буду куда-то опаздывать. Но сейчас, в полпервого дня, я буду сидеть и делать как можно меньше движений.
Мне повезло: я пришел в ее смену. Она, та, от которой весь внешний мир на какое-то время сжимается до размера ее лица и, может быть, чего-то еще, у меня есть в каждом магазине, на каждой улице, в любом помещении, на работе.