Чужой монастырь

Впрочем, все эти – безусловно свойственные русской ментальности – неприятные нюансы иного пробуждения совершенно естественно и непреклонно меркнут перед тем, что обнаружил Костя Гамов, которого угораздило открыть глаза в очаровательном помещении. Оно было затиснуто между двух магистральных стен, шло уступами, площадками длиной метра два каждая. Очень сыро. Между стенами было не больше трех шагов. Они слагались из грубых тесаных камней, впрочем пригнанных друг к другу так плотно, что нельзя было просунуть и кончик ножа. Хотя ножа у Гамова не было, да и, как показали последующие события, он едва ли пригодился бы.

Вход в узилище был перекрыт мощной ржавой решеткой. Гамов, находящийся на последней, нижней площадке, поднял голову на затекшей шее (даже помогая себе рукой) и увидел падающие на прутья решетки размытые тени. Там, за решеткой, стояли двое и беседовали. Со своей позиции Константин едва ли мог разглядеть подробности… Сырые, надтреснутые слова на незнакомом языке падали одно за другим.

Гамов поднялся на ноги и, взобравшись на следующую площадку, ощупал свой изодранный скафандр, который сорвали с него при транспортировке в это уютное местечко с мокрыми каменными стенами, воссоздающими в памяти картонные ужасы детских аттракционов-страшилок. Скафандр был пробит в нескольких местах. Оранжевый же комбинезон, который положено надевать поверх скафандра, был разрезан на несколько неровных полос, залит чем-то едким, мерзким, определенно напоминающим по запаху нашатырный спирт, но с тошнотной кисловатой примесью. Гамов осторожно наклонил голову к правому плечу, и в мозгу шевельнулась застоявшаяся, тугая боль. Тяжелая, неповоротливая, как от удара массивным, тупым предметом.

На самой верхней площадке, той, что была ограничена ржавой решеткой, стоял большой чан из тускло поблескивающего серебристого металла. По стенке котла стекали мутные блики. На внушительную посудину был наброшен полог черно-белой полосатой ткани, который, однако, не закрывал всего чана, оставляя открытым небольшой прогал темного пространства.

Именно из этого не затянутого тканью прогала высовывалась почти белая рука, неподвижно зависшая на краю чана. Длинные, тонкие пальцы, как у пианистов. Стылая синева под ногтями, припухлости на запястье, схваченном, как браслетом, засохшей струйкой крови.

– Так… Нормально вчера погуляли, – неопределенно сказал Константин, поднимаясь еще на одну площадку выше и рассматривая и мертвую руку, и – на серебристой стенке котла – мутное собственное отражение с непомерно раздутой, словно флюсом разнесенной, правой щекой и дико выпученным правым глазом; в то время как левая половина лица ввалена и тоща, будто на средневековых гравюрах, дающих краткий экскурс в ад. – Это… интересно, кто это там?

Ответа на этот риторический вопрос, как и следовало ожидать, не последовало.

Если, впрочем… не считать ответом то, что белая кисть едва заметно дрогнула и скрюченные пальцы беззвучно проползли по краешку чана. Гамов невольно закрыл один глаз, вторым взглядывал быстро и мутно, как пугливый подросток на просмотре жутковатого японского ужастика, слабо адаптированного под европейскую ментальность.

По лбу Гамова потекло несколько холодных струек пота. Пота? Или же все-таки капнуло с потолка? Так или иначе, но он вытер ладонью увлажнившееся лицо, лихорадочно перебирая в голове подробности того, что произошло в шлюзе.

– Нормально вчера погуляли, – повторил он, – остальные, наверно, еще отдыхают…

И вот тут Гамов прикрыл рукой глаза, и встало перед мысленным взглядом короткое, яркое, жирно подтекающее зеленоватым дымом видение: человек в длинных одеждах, испачканных кровью, в перекосившейся лицевой маске. Темные волосы выбиваются из-под шапочки, сработанной из мелких металлических колечек, волосы спутанны и влажны. Человек вываливается на Гамова, кажется, прямо из разваливающегося и набухающего дымного столба, его глаза пронзительны, темны и тревожны, а в руке опадает каплями крови длинный темный клинок – и что, ЧТО остается делать землянину на арене этой бойни, где жизнь и кровь расточаются так щедро, так дешево…

Кисть снова дернулась. Теперь Гамов знал совершенно точно, что нет, не показалось. Эта рука принадлежит не трупу, еще не трупу.

Любопытство губит человека. Но, с другой стороны, именно любопытство стало катализатором множества открытий, без которых человеческую цивилизацию сейчас невозможно и помыслить. Некоторое время Костя Гамов стоял на месте, снедаемый нервной дрожью. Он крепко стиснул челюсти и замедлил дыхание, так что стали ощутимы и слышны удары сердца. Потом он приблизился к чану и прикоснулся сначала к его стенке, а потом к полосатому черно-белому пологу. Досчитал до десяти. Завораживающе мягко, приятно кружилась голова. Гамов подумал и сосчитал дальше – сначала до двадцати, потом – медленно, с гулкими паузами, за время которых проскакивало по три-четыре содрогания сердечного мешка, – до двадцати пяти.

И потянул полог.

Впрочем, не успел он разглядеть, кто лежал на дне чана, как загремела та самая ржавая решетка, вытягивая из отверстий в стене длинные, как клыки хищника, острия. Гамов вскинул голову. В проеме появились двое. Сейчас Константин имел полную возможность разглядеть здешних гостеприимных обитателей. Эти двое, очевидно, принадлежали к сливкам местного общества и представляли персонал тюрьмы. Оба были хороши. Обо всем этом свидетельствовали их плоские темные рожи, на которых красовались желтоватые, цвета сильно разведенного водой светлого пива, глаза, толстые, размазанные на пол-лица носы, плоские же серые губы (верхняя вздергивается при малейшем мимическом движении и открывает желтые зубы; зубные ряды фрагментарны и зияют щербинами). Одеты красавцы в грубой ткани серые штаны и накидки чуть выше колен. Накидки перетянуты плетеными веревочными поясами. Голова одного из парочки перетянута кожаным ремешком, на котором оттиснуты какие-то красноватые значки. Вид у обладателя ремешка куда более гордый и независимый, чем у его напарника. Костя Гамов мог бы предположить, что единственная сработанная из кожи деталь туалета придает некий статус, отличный от положения простого смертного. Однако никто не соблаговолил выделить ему время на такое предположение – его взяли за руки и потянули за собой. Гамов, в студенческой молодости как-то раз угодивший в КПЗ по возмутительному недоразумению, ожидал, что эти малорослые (ему по плечо) и желтоглазые товарищи будут грубо и злобно указывать землянину его жалкое и незавидное положение, – но напрасно. Ничего подобного… Желтоглазые были сдержанны и спокойны, даже скованно-спокойны, на Гамова поглядывали скорее с любопытством… Константин отметил также, что, проходя мимо чана, откуда высовывается эта страшная, белая и уже замершая, снова обездвиженная рука, они как-то приседают, словно стараясь казаться еще меньше, и вжимают головы в широкие костистые плечи.

На выходе из подземного узилища стоял третий. Этот был другой, и хватило одного взгляда, чтобы уразуметь это. Третий был высок, ростом не ниже Гамова, с почти детским лицом и очень нежной кожей, перламутрово переливающейся изнутри. Гамов видел таких же – быстрых, смуглокожих, пластичных, с движениями одновременно плавными и рвано-хищными – там, в шлюзе. Те, что передвигались на гравиплатформах; те, что смеялись, получая безусловно смертельные раны и корчась уже на земле…

Желтоглазые недоделки подтолкнули Гамова к смуглолицему. У того были большие неподвижные глаза и отсутствующий взгляд. Он впустил в эти глаза, в расширенные зрачки отражение Костиного лица и, помедлив, застыл. Облизнул губы нежным розовым языком. Потом раздвинул углы рта в улыбке, которая может означать решительно все что угодно: презрение, иронию, любопытство. Все, кроме страха. Глядя на это нежное, полудетское лицо, на высокие, красивые скулы и темные глаза, Гамов вдруг подумал, что страх несвойствен этому типу, который, верно, не совсем в себе. Быть может, под воздействием препарата соответствующего профиля?

Смуглолицый что-то сказал – коротко, негромко, отрывисто. Желтоглазые тотчас выхватили из-под одежды короткие, грубо выделанные клинки из тусклого темно-желтого металла и, вскинув их в полусогнутой правой руке на уровень лба, с двух сторон приступили к Гамову. Глядя в мускулистую спину смуглолицего, Константин проследовал длинной галереей с темными нишами по левую руку и маленькими, забранными редкой решеткой окнами под потолком, по правую.

Он не сразу понял, что вышел из здания под открытое небо. Да и само открытое небо – голубовато-серое, с тускловатыми прожилками и тяжелыми, угловатыми, напоминающими куски прессованной глины облаками, – так не походило на небесный купол Земли. Гамов обернулся, меряя взглядом низенькое здание с полуобвалившимся фасадом и невнятной дырой прохода, из которого его только что вывели. Лепная бахрома пущенных по балкам и карнизам украшений, траченных временем и людьми, выглядела откровенно жалко. Как единственный кариесный зуб в гнилой пасти нищего, торчал над западающей крышей здания шпиль, по бокам которого висели неподвижно два полуразложившихся трупа. Очевидно, архитектурная эстетика здешних мест вполне допускала такие стихийные вольности…

Гамова подтолкнули к повозке, запряженной двумя… лошадьми?.. Животные, впряженные в это, с позволения сказать, транспортное средство, определенно напоминали земных лошадей, однако были ниже, мощнее, обладали более короткими ногами и увесистыми крупами, а приплюснутые зубастые морды определяли некое сходство с земными рептилиями. Однако это были, без сомнения, лошади, и использовали их как тягловую силу. Бежали они, впрочем, настолько резво, насколько позволяла чудовищная дорога, что-то среднее между мостовой и канализационным стоком, по которому непрерывно текла и журчала дурно пахнущая жидкость. К запаху этой жидкости примешивался еще один, сладковатый, тошнотворный, и Гамов, насторожив свою память, попытался угадать, вспомнить, что же это за знакомый запах.

Вспомнил. Давно это было… Летом, после окончания первого курса, когда Константин подрабатывал в похоронном агентстве. Очень забавное было то трудоустройство. Масса впечатлений. Одно из впечатлений – первое посещение морга, где в воздухе стоял вот такой же сладковатый трупный запах, перемежаемый острыми парами медикаментов и химикалий.

В повозку к Гамову сел и смуглолицый. Его лицо казалось вырезанным из твердой породы дерева. Удивительная бедность мимики!

Маршрут поездки с сопутствующими достопримечательностями разглядеть было невозможно, так как, сев напротив Константина, парень с полудетским лицом задвинул за собой решетку и энергичным движением спустил на нее полог. При этом под нежной кожей перекатились такие мускулы, что у Гамова отпало всякое желание противиться судьбе или хотя бы обозначать сопротивление. Ну даже в теории.

Тряска продолжалась около десяти минут, по оценке Гамова – хотя он сомневался, уместно ли тут применять земные величины.

О том, ГДЕ он находится и ЧТО произойдет с ним в ближайшем будущем, которое уже не рискнешь промерить земными единицами, он предпочитал не задумываться.

Тряска и подпрыгивание на ухабах прекратились, и затянутая решеткой повозка с земным гостем остановилась. Смуглолицый откинул полог, оттянул задвижку, и створка, сыто поблескивающая темной смазкой, отошла, давая проход наружу. Гамов увидел весьма просторную площадь, посреди которой высилось нечто темное, громоздкое, очертаниями напоминающее пирамиду. Со всех сторон площадь была обнесена строениями. Смуглолицый поднял руку, указывая на высящееся прямо перед ними здание с тремя купольными башнями, с резными несущими колоннами и живописной аркадой, на которой были разложены огни. С фасада здание было обнесено крытой галереей, по которой двигались – словно в заданном ритме и согласно амплитуде – люди в одеяниях темных и полосатых, с покрытыми головами и с лицами, перехваченными масками.

У входа в колонную галерею, завершенную фронтоном, в свете двух мощных факелов вытянулись двое смуглокожих атлетов, похожих на того, что сопровождал Гамова, как родные братья. Нет, у них не было столь значительного сходства черт, но какая-то запрограммированность внешнего облика, отсекающая все лишнее и не дающая места фантазии, делала этих людей похожими как два восковых слепка с одного и того же ключа.

Оставалось узнать, какие двери открываются этими ключами.

И стоит ли вообще входить…

Впрочем, мнения Гамова никто не спрашивал, и уже через пару минут и две сотни шагов оказался он на той самой открытой галерее, освещенной такими же факелами, что и на входе. Среди множества людей в темных и полосатых одеждах… Под взглядом рыжеволосого человека, который стоял, положив руку на искусно изваянную желтую статую какого-то нелюдя, своим купольным затылком доходящую рыжему до пояса.

Гамов сразу же, пуганым диким инстинктом, понял, что этот рыжеволосый тут главный. И кажется, именно его видел он в шлюзе во время того скоротечного боя, и именно этот человек с рыжими волосами, обтекающими характерное лицо с точеным носом, тяжелыми надбровными дугами, применил оружие, похожее на хищного электрического ската.

Смуглолицый, приведший Гамова, склонился перед рыжеволосым и бросил короткую гортанную фразу, оканчивающуюся словом «Акил». По тому, как оно было произнесено, землянин угадал, что это имя рыжеволосого.

Акил.

– Ты свободен, Таэлл, – произнес многоустый Акил, тот, кто шествует рядом с пророком, один из Двух, предводитель сардонаров. Нет смысла перечислять все титулы рыжеволосого, ибо они наслаивались по мере его свершений, а равно и досужей молвой и добирали в своем числе практически каждый день. – Иди, гареггин.

Тот, кого он назвал гареггином Таэллом, отошел на несколько шагов и, став спиной к колонне, замер как изваяние. Рыжеволосый Акил уставил в Гамова неподвижный взгляд. Наверное, у них у всех такая манера гипнотизировать взглядом гостей и замирать в жалком подобии мхатовской паузы. Даже слова, произнесенные на этом языке, тягучие, вязкие, как строительная замазка. Единожды испачкав в них язык, уже, верно, не хочется разевать рот, так что неудивительно, что они все тут такие молчаливые и сдержанные, подумал Константин.

И тут произошло самое забавное. Рыжеволосый Акил поднял руку, сломав неподвижность этой живой скульптурной композиции из двух или трех десятков людей, и все они разом рухнули на пол, широко разбросав руки и ноги и до отказа выгнув шеи, – так что прямо к Гамову обратились все лица, совершенно неподвижные, белые и темные. Сам Акил опустился на одно колено, то же сделали и смуглолицые парни в узких кожаных, тесно шнурованных на щиколотках штанах. Акил шевельнул поднятой вертикально ладонью, и один из гареггинов поставил к ногам Гамова чашу, похожую на лепесток цветка и едва заметно покачивающуюся. В ней была тягучая темная жидкость, пахнущая свежо, остро, дурманяще. Избавившись от чаши, гареггин многоустого Акила снова опустился на одно колено и замер как часовой.

Рыжеволосый произнес медленно, напевно:

– Йэлльнал кам тьерро уст, сайлем Ленннааар!

Когда он почти пел последнее слово, лежащие люди опускали головы, припадая лицами к полу.

– Они что… как будто поклоняются мне? – вырвалось у Кости Гамова, которому словно вложили в голову заранее заготовленное, вполне уже сформировавшееся объяснение того, что происходит тут, в этом здании с колоннами.

И стоявший напротив землянина гареггин, тот, что подавал чашу-лепесток, хоть и не мог понимать слов Константина, наклонил голову, будто в знак согласия…

2

– Такой грязи я не видел даже в подземном гараже, где мой тесть держит свой древний «крайслер», – заявил нанотехнолог Хансен, за то немногое время, что члены экипажа были вместе, уже успевший прославиться своим несносным характером. Теперь возможности для проявления всех наиболее чудовищных черт этого характера были поистине безграничными.

– Да ладно, – по-русски возразил ему капитан Епанчин, – ты, друг, еще не видел гаражного кооператива в Мытищах, где стоит ржавая «победа», до сих пор записанная на мою тещу. Так тут на фоне тамошних реалий вполне себе ничего. Конечно, внутри такого солидного НЛО, размером едва ли не с пол-Европы и уж заведомо больше Мытищ, ожидаешь увидеть что-то поприличнее, чем вот этот подвал и вот этот опухший хозяин-карлик… Воняет от него – да-а-а!

– Кес ке се – Митиссчи? – прозвучал высокий голос, звонко и с расстановкой выговаривающий каждое слово.

Франкоязычный член экипажа, как и положено приличному и чрезвычайно политкорректному французу, был родом с острова Мартиника. Повторимся, француз был настолько политкорректен, что являлся, собственно, француженкой. У мадемуазель Элен-Николь Камара была отличная стройная фигура, в настоящий момент неузнаваемо изуродованная скафандром и комбинезоном, крупные белые зубы и большие невыразительные, чуть навыкате, глаза, унаследованные Элен от прабабушки, занимавшейся заготовкой сахарного тростника на плантациях.

Этот разговор происходил в запертом наглухо подземном трактирчике Снорка, откуда тот, по предварительному требованию людей в оранжевом, выставил всех посетителей. Землянам в самом деле требовалось время перевести дух, собраться с мыслями, подкрепиться, обработать раны. Впрочем, о последнем пункте можно было заботиться не особенно серьезно, так как все те, кто удрал с бойни в транспортном шлюзе, отделались царапинами и травмами больше морального свойства. Хотя – при одном взгляде на тотальную антисанитарию, царящую в славном заведении Снорка, – никто из пятерых беглецов и не заикнулся о том, что можно пренебречь медпомощью…

Космонавты уписывали копченое мясо под осоловелым взглядом хозяина Снорка, нервно курсирующего от стойки к стене и обратно. Несносный Хансен даже запил трапезу вином и тотчас же объявил, что большего дерьма ему пить еще не приходилось.

– Да и мясо какое-то странное, – присовокупил он. – Неудивительно, что этот тип такой серый, с желтыми глазами. У него наверняка несварение желудка от этой дикой пищи.

Других, однако, заботили не только проблемы пищеварения.