Личный враг императора

– Выявили, – поглаживая темный, с легкой проседью ус, кивнул ротмистр. – В двух верстах позади тащится. В сопровождении полуэскадрона драгун и пехоты. Восемь десятков штыков. Так с лету нашими не подступиться. Там еще на возах десятка два, а то и три отдыхать может.

– Может, – согласился я. – Значит, как-то нужно уравновесить шансы.

Я задумчиво поглядел на груженные пожитками летние коляски, переезжающие через мост. Молодой лейтенант-фузилер, понимая, чем может грозить заминка на переправе, срывая голос, кричал на какого-то осанистого старика в бобровой шубе, пытавшегося залезть без очереди на своем ландо перед телегами с армейской поклажей. Тот бушевал в ответ, даже в лес к месту засады доносились его крики, что он заслуженный профессор, что о его трудах благосклонно отзывался сам Наполеон и он не потерпит задержек. Между тем затык у моста становился все больше и скандал разгорался все громче.

– Этак они нам всю охоту испортят.

– И не только нам, – хмыкнул Чуев.

– Это как же понимать, Алексей Платонович?

– Я о разведке-то не договорил.

– Ну так уж, будь добр, коли начал, договаривай.

– Там у поворота видишь, роща на холме?

– Вижу, как не видеть?

– Вот, аккурат в той роще казачья сотня и схоронилась.

– Что же ты молчишь?

– Отчего ж молчу, Сергей Петрович? Вот говорю. Разведка только-только вернулась, я к ним корнета Муромского посылал.

– Из пополнения, что ли?

– Так и есть, из пополнения. Говорит, что семнадцать годов. Однако по виду так и не скажешь. Усы еще едва-едва пробиваются, так, пушок. Так он его специально чернит, чтоб старше казаться.

– Забавно. И что ж твой Муромский?

– Да вот, рассказывает, что стоят там казаки некоего есаула Неделина, и сей есаул вовсе не желает с нами заодно выступать. Говорит, волк с рысью добычей не делится.

– Ишь ты, поэт! – недовольно поморщился Трубецкой. – Баснописец. Буквально Крылов Иван Андреевич. Что ж, может, оно и к лучшему. Пошли своего корнета назад, пусть скажет есаулу, что мы отсюда уходим. Но при нем оставим самого корнета и пяток гусар. Добыча казачья нам безынтересна, но ведь волки-то, известное дело, больше вырежут, чем съедят. Так что если вдруг бумаги какие сыщутся или же в толпе найдется кто особо ценный, кому на тот свет рано отправляться, пусть возьмут под свою защиту.

– Ишь ты, как завернул! – покачал головой Чуев. – Кому рано на тот свет отправляться. То ни тебе, ни мне не ведомо.

– Может, ты и прав, почтеннейший Алексей Платонович, да только вариантов-то не много: либо мы кого от смерти спасем, либо всем тут конец настанет. Так что не в словах истина.

Чуев лишь махнул рукой, понимая, что спорить с Трубецким – последнее дело.

– Ну так вот, – между тем продолжил я. – Ты со своими людьми обойди колонну да с тылу шугани. Но в бой не вступай, как фузилеры откроют огонь, отходи на исходные позиции.

– Стало быть, гнать этих бедолаг волку в пасть?

– Не ты их с места сорвал да в дорогу погнал. Стало быть, не тебе за них и отвечать, ни перед государем, ни перед Господом.

– Все это отговорки.

– Хотя бы и так. Однако же покуда все они на русской земле, а стало быть, враги. Увы, но это правда. Раз с этим решили, я продолжаю. Пока вы загоняете дичь в западню, я снова превращаюсь в лейтенанта Зигмунда Пшимановского.

– Зачем?

– Как это зачем? Чтобы привести подмогу гибнущим собратьям. А заодно и предупредить начальника обоза, что впереди казаки. Для того чтобы расчистить дорогу, они вынуждены будут послать вперед драгун. Так что казакам будет чем заняться, кроме как потрошить чужие тюки и сундуки. И вот, когда здесь у переправы начнется настоящая заваруха, мы по золотому обозу и ударим. Ты свою позицию знаешь. Сигнал к атаке тоже. А я уж постараюсь сделать так, чтобы в этот момент оказаться рядом с начальником этого ломбарда на колесах. Только вы уж сработайте аккуратно, а то как-то глупо погибать, не дожив до победы. Я еще капитану Люмьеру обещал непременно отобедать с ним в его «Шантеклере».

Чуев вздохнул, не зная, улыбаться шутке боевого товарища или же крутить пальцем у виска. Затем перекрестил меня, словно прощаясь навсегда, и пробормотал чуть слышно:

– Храни тебя Бог, шальная голова!

Живопись и ваяние для Ротбауэра за последнее время стали делом привычным. Всего несколько минут – и вполне здоровый человек со стороны напоминал израненного, чуть живого инвалида. В первый раз, когда мне в голову пришла идея въехать в занятое врагом селение, сопровождая телеги с ранеными, эта процедура заняла около двух часов. Однако же со временем Ротбауэр стал настоящим мастером своего дела, предтечей искусства боди-арта. Спустя несколько минут голова моя была покрыта окровавленной повязкой, засохший потек крови спускался на щеку, рука на перевязи представляла собой настоящий бинтовой кокон, так что вполне скрывала руку с пистолетом. Конечно, управлять конем в таком состоянии было довольно неудобно, но все же вполне реально. Наклонившись к холке, я дал скакуну шпоры, пуская его в рысь, затем переходя на галоп.

Стоило мне отскакать пару сотен метров, как за спиной послышались улюлюканье, выстрелы и «ура», в казачьем исполнении удивительно похожие на вой голодной волчьей стаи.

«Началось, – понял я, погоняя коня. – Сейчас главное было войти в роль, к тому моменту, когда покажется голова вражеской колонны, перед французами должен появиться раненый лейтенант Пшимановский, а никак не князь Трубецкой. Вперед, вперед!» В голове моей возник образ перепуганной толпы, жмущейся к возам, фузилеров, пытающихся одиночными выстрелами отогнать мчащуюся в предвкушении кровавой жатвы конную лаву. Хлопки звучащих вразнобой выстрелов подтверждали нарисованную воображением картину. Они становились все реже, далеко не каждый фузилер мог произвести три выстрела в минуту, а стало быть, очень скоро ружье превращалось в род копья, которым пехотинец не слишком успешно мог защищаться от казачьей пики. Впрочем, пика в лесу – чересчур громоздка, так что, скорее всего, казаки ударили в клинки. Но это лишь затягивает расправу, продлевает ее на несколько минут, не более того.

Я погонял коня, радуясь, что легкий морозец прихватил дорожную грязь, уменьшая шансы споткнуться в какой-нибудь промоине и свернуть шею. Сейчас мною двигало лишь одно желание – поскорее оказаться среди верных собратьев по оружию, храбрых французов или уж кого там командование поставило в охрану золотого обоза. Вряд ли союзников, те при малейшей возможности сами готовы растащить на памятные сувениры честно награбленное имущество. Но и в этом случае не беда, главное, что конницы генерала Домбровского здесь нет, а стало быть, некому задавать мне неудобные вопросы, кто я такой и что тут делаю.

Передовой разъезд показался спустя минут десять. Темно-синие мундиры с красной грудью, воротником и оторочками неумолимо свидетельствовали, что передо мной солдаты 7-го драгунского полка 6-й дивизии тяжелой кавалерии, входившей в корпус того самого маршала Груши, которого впоследствии наглый лгун Бонапарт обвинит в своем поражении при Ватерлоо. Но до того часа еще было шагать и шагать, сейчас же этот полк, сформированный еще во второй половине 17-го века, считался полком «с традициями» и потому вполне годился для сопровождения ценного груза.

Я бросил коня в самую гущу всадников и рухнул на руки драгун, поспешивших на помощь раненому комбатанту.

– Там… впереди… у переправы… – Я вяло махнул «здоровой» рукой и закрыл глаза, ожидая, когда же меня доставят к командиру. Когда я открыл глаза, надо мною склонились встревоженные лица ангулемских драгун, как их величали до революции. Судя по начищенным каскам с плюмажами и конскими хвостами, дела в части обстояли вполне недурно, и с дисциплиной все обстояло отменно. Я знал, что пройдет еще две недели, и мало кто из сегодняшних образцовых вояк станет таскать этот роскошный, но тяжелый и холодный головной убор. При первой же возможности сменит его на какой-нибудь неказистый крестьянский треух, а то и вовсе суконный колпак. Но сейчас время этакого падения нравов еще не пришло.

– Надо перевязать его раны, – предложил один из склонившихся.

«Еще чего! – мелькнуло у меня. – Если я не желаю продемонстрировать этой братии случай волшебного исцеления, то нужно действовать как можно скорее».

– Пить, – стараясь не потерять отчетливый польский акцент, прошептал я. К моим губам тут же поднесли объемистую флягу, и в горло, заставляя резко закашляться, ударила струя отменного коньяка.

– Он приходит в себя! – радостно воскликнул кто-то рядом. Я приподнялся, и несколько рук подхватили меня, помогая встать.

– Лейтенант 1-го эскадрона 3-го полка 16-й дивизии Зигмунд Пшимановский, – негромко представился я.

– Капитан Монлери, – отозвался тот, кто протягивал флягу. – Что произошло?

– Впереди казаки. Не слишком много. Я заметил не больше полусотни. Они напали на колонну беженцев. Прикрытие сплоховало.

Капитан Монлери, должно быть, сделавший карьеру уже в годы Империи, а потому искренне полагавший храбрость величайшим достоинством солдата, как и ожидалось, моментально вскинулся:

– Мы должны помочь несчастным!

– Но с нашим грузом мы не можем распылять силы, – отозвался иной голос.

Я постарался не крутить головой и лишь скосил глаза, чтобы увидеть говорившего. Тоже капитан, на этот раз пехотный. И, судя по возрасту, начавший служить еще до первых сполохов революции. Основательный, с густыми седыми бакенбардами, наверняка немало повидавший на своем веку, он четко знал, что такое осторожность, и потому, вероятно, к своим годам так и не стал полковником. Но зато остался цел.

– Там гибнут наши собратья! – возмутился его душевной черствостью Монлери. – Там женщины, дети!

– Мы не можем рисковать, – не сдавался фузилер.