Под зонтом Аделаиды

Неподалеку от нас цыган играл на испанской гитаре, поставив ногу на плетеный стул; мелодии, льющиеся из-под его пальцев, печальные и жизнеутверждающие одновременно, убаюкивали нас и заполняли собою паузы в разговоре. Я никогда не бывала в испанских ресторанах, но здесь мне сразу понравилось. Еда была вкусной, слегка пряной. У меня приятно кружилась голова. В зале было шумно и оживленно, но я слышала и видела только его – Мишеля.

– Возможно, мы выиграли это сражение, месье Панданжила, но война еще не закончена, – сказала я ему, чтобы нам обоим не обольщаться первым успехом. – Пока что мы только разозлили следственного судью, а это никогда ни к чему хорошему не приводит, уж поверьте. Особенно если у защиты в запасе больше нет козырей и плана дальнейших действий. Судья Ажа как опытный охотничий пес. Раз уж он схватил добычу, просто так ее не выпустит и отдаст только охотнику, то есть прокурору. Если понадобится, он составит список всех горожан, владеющих черными и красными перчатками, и лично обеспечит каждому железобетонное алиби лишь для того, чтобы доказать, что только вы можете быть виновным. С него станется…

– Зовите меня Мишель, – сказал в ответ на это мой клиент.

Он подцепил шарик сливочного масла и принялся намазывать его на кусок хлеба. Поначалу он расхваливал передо мной достоинства масла оливкового, настоящего, средиземноморского, того, что нам сразу поставили на столик, едва мы уселись, но потом отверг его и попросил принести обычное, сливочное, которое он открыл для себя, переехав во Францию, и к которому успел привыкнуть. Ногти Мишеля были подобны крошечным перламутровым ракушкам на кончиках черных пальцев. Они переливались, как звезды, когда в них отражался свет.

Я тоже взяла ломтик хлеба и потихоньку отщипывала от него в ожидании заказанной нами закуски – большой порции жареных анчоусов в одной тарелке на двоих, как принято у испанцев. Я сделала глоток шампанского – рот наполнился свежим фруктовым вкусом, перебившим горечь табачного дыма.

– Я не убивал… ту женщину, – сказал вдруг Мишель, подняв на меня взгляд от бутерброда.

Этот кусок хлеба с маслом казался маленьким и ослепительно-белым в длинных черных пальцах. Если бы я не вычитала в материалах дела, что Мишелю тридцать два года, его возраст определить не смогла бы. Я не знала, можно ли это считать особенностью его расы или он такой сам по себе. Мне казалось, что Мишель пребывает вне времени, по крайней мере физически, поскольку жизненный опыт, сделавший из него человека невозмутимого, степенного, мудрого, все-таки в нем ощущался. В ту пору я питала слабость к мужчинам старше себя. У них было то, чем сама я не обладала: спокойствие, уравновешенность. Да и потом, как говорят, многие женщины ищут отца в мужчинах, встречающихся им на пути.

– Я вас ни о чем не спрашивала, Мишель.

– Тем не менее я вам ответил. Мы с ней даже не были знакомы.

– В данный момент я озабочена совсем другим. Меня беспокоит, что у вас нет алиби. Следственный судья не замедлит шмыгнуть в эту брешь, как мышь за сыром.

Мишель смотрел на меня так, будто я говорила о вещах, которые его не касаются. Я же тем временем пыталась вспомнить, что еще прочитала в материалах дела. Согласно показаниям самого Мишеля, 25 декабря между одиннадцатью и двенадцатью часами утра он находился у себя дома, а поскольку жил он один, никто не мог подтвердить его слова.

– Будь я в это время на работе, у меня нашлись бы свидетели, – сказал Мишель, как будто прочел мои мысли. – Но было ведь Рождество…

Он пожал плечами и, откусив от бутерброда, провел языком по верхней пухлой губе, слизывая масло. Должна признаться, это вызвало у меня легкий трепет. Потом он долго жевал, а я задавалась вопросом: не является ли напускным его внешнее спокойствие? Или оно естественное? Мишель меня завораживал. Вернее, он меня приворожил – вот точное слово. Как будто этот человек был вне каких-либо земных представлений и правил. Его не пугала страшная машина правосудия.

– Вы живете один? То есть… я имею в виду, нет ли у вас невесты, к примеру, которая могла бы сказать, что она была с вами?.. – Я осеклась, подумав, что на верняка покраснела, и уткнулась взглядом в тарелку.

Боже, я смущалась, как школьница, и ненавидела себя за это. Впервые он смотрел прямо на меня (я ощущала его взгляд, не отводя глаз от тарелки). Так прошло несколько секунд (мне они показались часами), а потом он отправил в рот остаток бутерброда. Находил ли он меня привлекательной? Чувствовал ли то же, что и я, – сгусток тепла в груди, покалывание в низу живота?

– У меня никого нет, – произнес Мишель и промокнул губы салфеткой.

Он тщательно подбирал слова, не разбрасывался ими, в отличие от большинства из нас. Каждое слово срывалось с его губ, как дань уважения к языку, как благодарность за дар речи. Он сопровождал свои слова изысканными жестами, которые вкупе с мускулистым поджарым телом – можно было догадаться, что оно именно такое под одеждой, – и природным изяществом производили чарующее впечатление. В нем чувствовалась тайна, некая загадка, которая не могла не вызывать интереса у женщин. По крайней мере, у меня.

– Я, разумеется, спросила об этом, чтобы узнать, может ли кто-нибудь подтвердить ваше алиби и… – Это была попытка оправдаться.

– Я завтракал в одиночестве, – перебил Мишель решительно, но вместе с тем дружелюбно. – Никто не может это подтвердить.

Для него вопрос был закрыт, нечего было добавить, нечего обсуждать. В нем чувствовалась готовность смириться с ситуацией – с обвинением, со злой насмешкой судьбы, с несправедливостью, обрушившейся на него, – меня это трогало до глубины души. И тот факт, что он провел Рождество в одиночестве, – тоже. Судя по всему, родственников во Франции у него не было. Возможно, не было и друзей? Мне казалось, что он отверженный, один против всех, и, хотя я считала, что ему нужен лучший адвокат с большим опытом, а не вчерашняя студентка юридического факультета вроде меня, я из эгоистических соображений не могла отказаться от этого дела и страстно желала защищать Мишеля изо всех сил, зубами и когтями. Но на самом деле мне просто не хотелось терять возможность видеться с ним, и его защита в суде представлялась мне единственным способом быть ближе к нему. Еще мне казалось, что ему тоже нравится мое общество. Ведь иначе он бы не пригласил меня на ужин, а просто поблагодарил бы за хлопоты и вернулся домой. Мне приходилось читать между строк – между его слов, выверенных и лаконичных.

– Нам и не понадобится алиби для вас, – сказала я, пытаясь убедить в этом скорее саму себя, чем своего клиента. – Следствие больше ничего не сможет вам предъявить. Фотография того репортера была единственной уликой против вас – и посмотрите, что мы с этим сделали! Теперь остается только ждать. Ждать новой атаки, но я думаю, этого не произойдет. Сторона обвинения полностью обезоружена, – сказала я, хотя была уверена в обратном.

Я слишком хорошо знала судью Ажа, чтобы опрометчиво полагать, что мне удалось одержать над ним верх. На самом деле я лишь раздразнила его.

Но я и виду не подала, что меня это тревожит, и, когда нам наконец принесли анчоусы, мы снова обменялись улыбками.

– Расскажите мне о Яунде…

Паэлью[7] нам подали под неистовые гитарные переборы – музыкант отошел от плетеного стула и теперь наяривал у нас над ухом. Я начинала опасаться, что парень собьет себе пальцы в кровь, так пылко молотил он по струнам. Из песни его я не понимала ни слова, но язык казался мне прекрасным, поэтическим, романтичным – он звучал как птичьи трели. Я гадала, почему Мишель выбрал именно этот ресторан. Бывал ли он здесь и раньше – один или в компании красивых женщин? А может, оказался тут впервые, как и я? Спросить его об этом я, однако же, не решилась из страха услышать ответ, который мне не понравится, и молча взялась за дегустацию желтого риса.

Вдруг Мишель переключил внимание на вход в ресторан. Я проследила за его взглядом и увидела, как порог переступил человек с огромной охапкой роз в руках. Он подошел к ближайшему столику, но посетитель, сидевший там, покачал головой под несколько разочарованным взором своей спутницы. Тогда продавец цветов подступил к другому столику, там обнаружился истинный джентльмен: он купил весь букет, приведя в восторг ужинавшую с ним блондинку и посетителей по соседству. Блондинка бросилась его обнимать, а продавец цветов обернулся к залу а стало быть, и к нам тоже, затем развел руками, будто извинялся, и покинул ресторан.

Повернувшись к Мишелю, я наткнулась на его пристальный взгляд и почему-то покраснела.

– Кажется, вас решили оставить без роз… – Он указал на пару, купившую все цветы, и я подумала, что он сейчас встанет, подойдет к тому мужчине и предложит деньги, чтобы получить хотя бы одну розу, но Мишель, к моему величайшему изумлению, взял тканевую салфетку и принялся складывать ее так и сяк.

Пальцы его работали с невероятной ловкостью, будто он занимался этим всю жизнь. Я даже позавидовала такому мастерству, потому что в его руках мало-помалу рождалась и наконец расцвела белая роза. За всю свою жизнь я не видела цветка прекраснее.

Перед отходом ко сну я решила бросить последний взгляд на фотографию, снятую репортером на площади. Конечно же, за спиной Розы не было видно человека, который ее душил, иначе все было бы слишком просто, а расследования убийств никогда не бывают простыми, нет, не бывают.

Заблаговременно позаимствовав лупу у моего помощника Клода, я рассмотрела снимок через увеличительное стекло. Сердце заполошно колотилось в груди – я была уверена, что сейчас непременно найду какую-нибудь важную деталь, которую упустили полицейские. Но я ничего не нашла. Разве что пришла к выводу, что убийца был не выше Розы – возможно, это наблюдение нельзя сбрасывать со счетов. Да, зонт позади нее, скрывавший убийцу, не особо возвышался над головами – однозначное указание на то, что душитель одного роста с ней или даже чуть ниже.

Я заглянула в материалы дела. Рост Розы Озёр составлял один метр семьдесят два сантиметра. Рост моего клиента – метр восемьдесят девять. Не исключено, конечно, что он пригнулся, но зачем? Нет, Мишель Панданжила не мог быть убийцей, которого мы разыскивали, и это меня обнадежило.

Эжен Слабосиль оказался господином лет пятидесяти. Всю свою жизнь он, видимо, провел, не выпуская из рук фотоаппарата: оттиски и пленки копились в коробках из-под обуви, и сотни таких коробок громоздились по углам, их явно уже некуда было класть. Его кабинет в «М-ской газете» больше походил на фотоателье, чем на рабочее место репортера. Здесь даже стояла медная кювета, над которой сушились на бельевых веревках свежие снимки.

У Эжена были чернявые прилизанные волосы, усы, и в дополнение к лишнему весу он носил костюм на несколько размеров больше, который висел на нем мешком.

В кабинете было душно, так что я расстегнула пальто. В итоге, разговаривая со мной, репортер, казалось, обращался к моему декольте и лишь изредка, с усилием отрывал от него взгляд. Я мысленно дивилась – на что только рассчитывает такой тип, как он, заигрывая с такой женщиной, как я? На то, что ему кинут парочку любезностей, как кидают крошки голубям? Увы, пылким вниманием нас всегда удостаивают не те, от кого мы этого ждем. Я чувствовала на себе взгляд Слабосиля и вспоминала о том, что Мишель за ужином ни разу, ни единого разика не посмотрел на мою грудь, хотя, признаться, я втайне желала противоположного. Но, возможно, на подсознательном уровне именно это мне в Мишеле и нравилось – то, что он не такой, как другие мужчины.

Вкратце представившись, я перешла к делу:

– Мне бы хотелось взглянуть на все фотографии, которые вы сделали на главной площади двадцать пятого декабря. – Я положила тот единственный снимок, что был в моем распоряжении, на стол и постучала по нему ногтем, вынудив тем самым репортера на пару секунд оторваться от созерцания моего декольте. – Вы что-нибудь снимали непосредственно перед этим и после?

Он взял вырезанный из газеты снимок и принялся внимательно его рассматривать, будто видел впервые. Должно быть, оценивал, правильный ли выбран ракурс и годное ли было освещение. Посвятив изучению собственной работы несколько секунд, Слабосиль отложил бумажку и возобновил изучение моего декольте с тем же старанием.

– Я отдал полиции все, что у меня было.

– Однако мне кажется странным, что вы не сделали больше ни одного снимка толпы. А если в процессе проявки оказалось бы, что негатив засвечен? Вы ведь работаете в крупной газете и, судя по тому что мне о вас говорили – а уж я о вас наслышана, поверьте, – вы настоящий профессионал, величайший мастер своего дела, месье Слабосиль…

Лесть достигла цели. Репортер открыл было рот, чтобы поведать мне все свои секреты, но почему-то сдержался.

– Я действительно профессионал, так что засвеченных негативов у меня не бывает, потому-то и хватает всегда одного-единственного снимка.

«Облом, – подумала я, когда он осклабился, довольный собой. – Один ноль в пользу фотографа-извращенца».

– Видите ли, дорогуша… – Он в очередной раз уткнулся взглядом мне в грудь, и ему понадобилось некоторое время, чтобы в своем воображении вылезти из-под моей блузки.

– Мэтр, – поправила я.

– Видите ли, мэтр, – продолжил он не без усилия, – фотографирование – это как охота. Да-да, я еще и охочусь по выходным. Методология у этих двух искусств, на первый взгляд таких разных, одна и та же. Контроль над дыханием, пока палец лежит на кнопке или спусковом крючке, фокусировка зрения, точное определение цели и понимание, где она находится, а также внимание к деталям. Объект для снимка нужно выслеживать, как кабана или лань.

И в том и в другом случае у вас есть шанс всего на один выстрел…

Должно быть, эту аналогию между охотой и фотосъемкой он давно обдумал и обкатал не в одном разговоре. Но меня она не впечатлила. Репортер лгал, это было очевидно. У охотников действительно не бывает второго шанса – куропатка улетит, олень убежит после первого неточного выстрела, – но у фотографов все иначе.

Я распахнула пальто пошире, чтобы лучше было видно грудь. Выражение лица Эжена изменилось. Даже предполагать не решаюсь, о чем он думал в тот момент. Подвинулась поближе к его столу и взяла свернутую свежую газету, лежавшую перед ним. Раскрыла ее и пролистала с самым что ни на есть безмятежным видом. Он наблюдал за моим фортелем с любопытством, не догадываясь, что я затеяла, но его это и не волновало, поскольку чувственности, сквозившей в каждом моем движении, было достаточно, чтобы лишить его любых опасений, а заодно стремления найти причину моего маневра. Вероятно, он решил, что я ищу какую-то определенную статью, водя пальцами по газетным столбцам, или просто просматриваю заголовки сегодняшних новостей.

– Так вы уверены, что у вас нет других снимков с площади? – уточнила я.

– Абсолютно уверен, дорогуша, – отозвался он.

Тогда я откинула лацкан пальто, положила правую руку на левую грудь и принялась ее мять и оглаживать. Репортер сначала нахмурился, потом заулыбался. Даже скользнул жирным языком по губам. Я убрала руку и покосилась на свою грудь. То, что я увидела, меня вполне удовлетворило.

– А я вот уверена, что они у вас есть, Слабосиль. И если вы не отдадите мне их прямо сейчас, я выбегу из вашего кабинета в слезах и каждому встречному буду жаловаться, что вы пытались сорвать с меня блузку.

Улыбка мгновенно исчезла с лица репортера. Он уставился на черные от типографской краски следы пальцев, испачкавшие мою белую блузку. А я тем временем вытерла руку о темное пальто. Сначала взгляд Слабосиля снова обрел осмысленность, которой его лишила похоть, затем в глазах появился страх. Еще я прочитала в них оторопь и горькую обиду, как у ребенка, которому сначала дали конфету, а потом отобрали.

– Это нечестно! – выпалил он.

Приемчик с моей стороны, конечно, был гадостный, но человек передо мной – и того хуже, так что я не испытывала и намека на чувство вины.

– Никто вам не поверит! – заявил репортер, но это было похоже скорее на попытку успокоить самого себя, чем на угрозу мне.

– Хотите, заключим пари? Судя по тому, как вы таращились на меня похотливым взглядом с самого начала, я не удивлюсь, если ваши порочные пристрастия к юным особам здесь всем хорошо известны.

Я резко встала, повела плечами, скинув пальто до локтей, шагнула к выходу и в тот момент, когда уже взялась за дверную ручку, услышала позади тихий, оробевший голос – явный признак моей победы:

– Запамятовал я. Кажется, у меня все-таки есть еще один снимок в запасе, мадам.

– Мэтр.

– Мэтр…

Я обернулась. Его взгляд тотчас снова скользнул в мое декольте, как мышь в нору, – должно быть, это был рефлекс, потому что репортер сразу спохватился и отвел глаза:

– Вы правы, я профессионал, и у меня не бывает испорченных негативов, но вторую фотографию я всегда снимаю на всякий пожарный, для подстраховки, как у нас говорят. – Он примолк, морально раздавленный, однако быстро понял, что просто так я не уйду, и, добавив: – О, сейчас я вам ее покажу! – взвился с кресла, как подброшенный пружиной.

Все выходные я, охваченная исследовательским азартом, провела с лупой в руках, разгадывая ребус, точнее играя в «найди десять отличий». Фотография, которую мне отдал Эжен Слабосиль, была снята за несколько секунд до той, что уже была в моем распоряжении, и первое отличие сразу бросалось в глаза – на ней не было больших черных рук, обхвативших шею Розы Озёр, так что неудивительно, что полицейские ею не заинтересовались (репортер поклялся мне, что предоставил им оба снимка).

Еще на второй фотографии не хватало нескольких зонтов – их пока не открыли. Но люди вокруг жертвы убийства и там, и там были одни и те же, в том же количестве – ни больше ни меньше. Люди с теми же выражениями лиц и с глазами, устремленными в одном направлении. Все их внимание было обращено к сцене и спектаклю, который на ней разыгрывался. У Розы вид был завороженной зрелищем. У ее соседки, толстой блондинки, похожей на младенца-переростка, – тоже.

В кадре не было ни единого черного лица; ни одного человека с кожей темнее, чем у остальных, не наблюдалось. Преимущество черно-белых фотографий в том, что на них резче проступают контрасты – будь Мишель Панданжила в тот момент поблизости от Розы Озёр, он выделялся бы среди бледнолицых зрителей, как нос посреди физиономии. Можно ли было считать это прогрессом в нашем деле? Я пока еще не знала. Если Мишеля не видно на снимке, это не значит, что его не было на площади – он мог скрываться под каким-нибудь зонтом из тех, что окружали Розу Озёр, мог затаиться в ожидании своего часа. Стоит мне опрометчиво бросить судье Ажа эту крошку, он устроит из нее пир на весь мир.

В конце концов я положила оба снимка на кухонный стол и пошла готовить рагу из баранины, чтобы отвлечься. Был вечер воскресенья, и я еще не догадывалась, что через несколько часов вся эта история примет совершенно неожиданный оборот.

Часть третья

Кристиан и Мариза Озёр

Адвокат может выстраивать защиту двумя способами.

Первый, наиболее распространенный, – это доказать, что подзащитный не имел возможности совершить преступление, в котором его обвиняют. То есть убедить суд в том, что у него есть алиби. Alibi – латинское слово, означающее буквально «в другом месте», а в юридическом смысле это установленный факт, что в инкриминируемое время (как правило, в момент смерти жертвы, определенный судмедэкспертом) подозреваемый не мог находиться на месте преступления. Учитывая, что род людской не наделен даром вездесущности, алиби следует считать одним из лучших, а может, и лучшим доводом защиты. Надо только его обосновать, то бишь удостоверить, что обвиняемый в означенное время действительно был далеко. А Мишель Панданжила в интересующий нас момент находился у себя дома один… один-одинешенек, всеми заброшенный… что-то я, кажется, отвлеклась… в общем, он был дома без свидетелей, которые могли бы это подтвердить.

Второй способ снять обвинение со своего клиента – это самостоятельно найти убийцу. Вести расследование параллельно с полицией, землю носом рыть, копаться в грязном белье, лазить по помойкам, опрашивать случайных свидетелей, проверять и перепроверять их показания, искать мотив, собирать доказательства, обрабатывать подозреваемых, чтобы в конце концов вычислить настоящего преступника и швырнуть его в зубы правосудию с надеждой, что оно выпустит предыдущую жертву. Тогда гиены отползут от вашего клиента и примутся рвать на части новую добычу. В целом адвокаты довольно редко применяют второй способ на практике. И не потому, что для этого им не хватает способностей; наоборот, адвокаты – заправские сыщики, и зачастую в расследовании преступлений они куда компетентнее и эффективнее, чем сотрудники полиции, ведь мы финансово заинтересованы в установлении истины, тогда как какой-нибудь полицейский инспектор исправно получает зарплату в конце месяца, независимо от того, раскрыл он дело или нет. Тем не менее повторяю: мало кто из нашей братии берется за поиск истинного виновника, и нетрудно догадаться почему. Потому что нередки случаи, когда через много дней, порой недель, а то и месяцев скрупулезного расследования адвокат и правда находит настоящего преступника. Догадайтесь с трех раз, кто им оказывается. А я вам скажу – его собственный клиент…

Так или иначе, я все же решила найти другого вероятного подозреваемого и по этому поводу обратила свое внимание на Кристиана Озёра, вдовца Розы, ибо у задушенной женщины были муж и ребенок – сын Эдмон двух лет от роду.

Возможно, это был ложный след, но он должен был помочь мне хотя бы ненадолго отвлечься от мыслей о Мишеле Панданжила и в случае мало-мальского успеха подать голодным судьям, жадным до свежей плоти и крови, новое блюдо на подзаправку. Чем богаче меню в таких случаях, тем лучше.

При проведении «нормального» расследования, то есть в работе над делом об убийстве, когда в руки полицейским с первых секунд не падает снимок жертвы с черными пальцами на шее и по странному стечению обстоятельств в городе, где произошло душегубство, не живет чернокожий человек, так вот, при «нормальном» расследовании полицейские сразу бы допросили вдовца жертвы. Общеизвестно, что большинство убийств совершаются теми, кто жертву близко знал, а зачастую и жил с ней под одной крышей.

Первое, что меня удивило, когда я немного покопалась в биографии убитой женщины, – это ее место жительства. Я думала, Роза Озёр – горожанка, но она жила не в М., а в нескольких километрах по П-ской дороге, среди полей, на огромном земельном участке, почти целиком превращенном в сельскохозяйственные угодья. И у меня сразу возник вопрос: почему Кристиан Озёр, если придерживаться версии, что это он – убийца, не избавился от жены где-нибудь на безлюдных тропинках в своей фермерской глуши? Фруктовые сады, горы, лес – укромных местечек, где можно тихонько, чтобы никто не заметил, убить и закопать человека, там хватало с лихвой. Зачем же рисковать, совершая преступление посреди толпы из пяти сотен зевак на центральной площади самого большого города в регионе? И поскольку этот вопрос неизбежно прозвучал бы в суде, на него надо было заранее найти ответ.

Когда я приехала к Кристиану Озёру он наводил порядок в сарае. Услышал шум двигателя остановившейся машины, обернулся и, уперев руки в бока, воззрился на меня с любопытством, но без особого удивления, как будто привык, что в его саду может в любой момент припарковаться чужой автомобиль.

В его владениях все было устроено самым обычным для сельской местности образом, но для нас, горожан, привыкших находиться в окружении стен и оград, это могло бы показаться странным и чуждым. Как будто бы здесь, на природе, чувство собственности, столь развитое у людей в черте города, не имело значения. У нас – ворота, двери, консьержи, а у самых богатых – личная охрана и сторожа; чтобы кого-то найти, нам приходится преодолеть множество препятствий. Здесь же от меня требовалось просто катить на машине по грунтовой дороге среди персиковых садов, а потом я сразу оказалась в садике у частного дома.

Люди, не испорченные городским образованием, считают немыслимым ломиться в чужой дом, если их туда не пригласили, потому и оград не строят.

– Месье Озёр? – уточнила я, опустив стекло в своем автомобиле.

Мужчина у сарая кивнул. Лицо у него было сморщенное, как подсохшая оливка, и цвет тоже казался оливковым – такой оттенок обретает кожа тех, кто много времени проводит на солнцепеке. На щеках вдовца топорщилась трехдневная щетина. Он был невысок и коренаст, наверняка физически очень силен и крепок, как человек, годами трудившийся на земле, но те же труды состарили его раньше срока, сообщив фигуре усталый и поникший вид. На Кристиане была рубашка в желто-черную клетку с закатанными рукавами и короткие, чуть ниже колен, рабочие штаны. «Как можно так одеваться посреди зимы? Неужели январские морозы ему нипочем?» – мысленно удивилась я. Затем поправила прическу, бросив на себя взгляд в зеркало заднего обзора, вышла из машины и одернула платье, приводя его в порядок.