Кто готовил Тайную вечерю? Женская история мира

Первостепенное место материнского труда в истории эволюции человечества еще ждет своего признания. Из-за всеобщей завороженности образом Мужчины-Охотника повсеместно принимается как должное, что коллективная охота мужчин требовала больше навыков коммуникации и социальной организации, а следовательно, именно она повлекла за собой развитие и усложнение мозга и даже положила начало человеческому обществу. На это решительно возражает Салли Слокум:

Необходимость организовать питание детей после отъема от груди, обучение все более сложным социально-эмоциональным связям, новые навыки и культурные изобретения, связанные с более экстенсивным собирательством – все это требовало большего размера мозга. Мы уделяем слишком много внимания навыкам, необходимым для охоты, и слишком мало – тем, что требуются для собирательства и выращивания малолетних детей [курсив мой][11 - Там же.].

Именно женщины изобрели систему «общего котла» и дележки еды на всех детей – и это стало не менее важным шагом к групповому сотрудничеству и социальной организации, чем труд Мужчины-Охотника/Вождя, возглавляющего свою стаю. Кроме того, труд женщины – матери младенца, которому нужно много времени и пространства для взросления, включает в себя и другие многочисленные стороны материнской заботы (укрывать от холода и дождя, утешать, развлекать), игру, социальное взаимодействие с другими матерями и другими детьми. Современная психология убедительно показывает, что вся эта деятельность повышает то, что называется «коэффициентом интеллекта» – и, по всей видимости, именно она сыграла критическую роль в нашем интеллектуальном и психическом «отрыве» от человекообразных обезьян. Разумеется, баюкать ребенка, стимулировать его и играть с ним могут не только матери. Но все эти виды деятельности очень далеко отстоят от стереотипного образа свирепого первобытного охотника-мужчины[12 - Однако история Мужчины-Охотника до сих пор излагается как неоспоримая истина везде, как в научных, так и в популярных книгах для взрослых и детей. См. Lee and De Vore (above); S. Washburn and C. S. Lancaster, “The Evolution of Hunting,” in Lee and De Vore (eds.), Kalahari Hunter-Gatherers (Harvard, 1976); Sol Tax (еd.), Evolution After Darwin, Vol. II: The Evolution of Man (Chicago, 1960); Josef Wolf and Zdenek Burian, The Dawn of Man (London and Prague, 1978); Robert Ardrey, African Genesis (1961), The Hunting Hypothesis (1976) – и многие-многие другие.].

Значение связи между матерью и ребенком на этом не заканчивается. В мифе о Мужчине-Охотнике он изобретает и семью. Оплодотворив самку и загнав ее в пещеру поддерживать огонь, Охотник создает базовую ячейку общества, а затем обеспечивает ее, принося добычу. Американский журналист Роберт Ардри, главный популяризатор «гипотезы охотника», так наивно изображает половое разделение труда в обычной первобытной семье: «Мужчины отправляются на охоту, а женщины остаются на стоянке – по-нашему, одни идут на работу, другие сидят дома»[13 - Ardrey (1976), с. 91–92.]. Однако масса свидетельств опровергает этот сценарий «большого папочки», показывая, что древнейшие семьи состояли из женщин и их детей, поскольку все племенные охотничьи сообщества сосредоточивались и организовывались вокруг матери. Молодые мужчины уходили сами или их выгоняли, а молодые женщины оставались с матерями на изначальной стоянке и приводили туда своих мужчин. В этой женско-центрированной семье мужчины были чем-то случайным и периферийным: и ядро семьи, и основные связи в ней оставались женскими. Те же условия сохраняются и во множестве современных племен, так называемых «живых ископаемых», оставшихся на уровне каменного века. Как подчеркивает антрополог Уильям Айзек Томас: «Итак, дети принадлежали женщине и оставались членами ее группы. Ячейкой социальной организации всегда была женщина, ее дети и дети ее детей»[14 - W. I. Thomas, Sex and Society: Studies in the Psychology of Sex (1907), с. 228.].

В сущности, чем больше биологических свидетельств мы изучаем, тем лучше узнаем, чем обязано человечество первым женщинам. Например, именно благодаря ним большинство из нас – правши. Как объясняет Найджел Колдер: «Более умелое владение одной рукой – у современного человека, как правило, правой – женский феномен»[15 - Calder, с. 142–143.]. С незапамятных времен женщины приобрели привычку носить младенца на левом боку, там, где его успокаивало биение сердца матери. Это освобождало правую руку для работы – и, по всей видимости, подтолкнуло эволюцию человека в направлении доминирующей праворукости. В поддержку «женской природы праворукости» Колдер указывает на тот факт, что вплоть до наших дней маленькие девочки осваивают преимущественное владение одной рукой, как и речь, быстрее и увереннее мальчиков.

И наконец, еще одно биологическое наследие, полученное мужчиной от женщины – и заслуживающее большей благодарности, чем получает сейчас. Мужской половой орган у приматов не слишком впечатляет. Средний Кинг-Конг не напугает женщину размерами своего мужского достоинства, а скорее вызовет сочувствие: на фоне этой горы мускулов его скромный пенис будет смотреться жалко. Однако самец человека обладает в этом плане непропорционально крупными размерами, позволяющими ему с гордостью считать себя властелином творения – по крайней мере в области ниже пояса. И этим он обязан женщине. Объясним попросту: когда femina сделалась erecta, когда поднялась на задние лапы и зашагала на двоих, угол ее вагины сместился вперед и вниз, а сама вагина сдвинулась глубже в тело. Соответственно этим изменениям развился и мужской пенис, по тому же эволюционному принципу, что и шея жирафа: вырос, чтобы достичь того, до чего иначе добраться не получалось[16 - Morgan, с. 58–63. Необычно длинный пенис человеческого самца подробно рассматривает также Десмонд Моррис в «Голой обезьяне» (Desmond Morris, The Naked Ape (1967), с. 65, 75).]. Той же необходимостью обусловлен уникальный человеческий эксперимент: секс лицом к лицу. Будущее вида требовало, чтобы мужчина все-таки как-то входил в женщину. Однако та легкость, с которой большинство пар во время сексуального контакта переходят от фронтальной позиции к позе «сзади» и наоборот, постоянно напоминает нам о вкладе женщины в эволюционную биологию.

В сущности именно биология женщины заключает в себе ключ к истории человечества. Триумф эволюции состоялся в женском теле, воплотившись в одном ключевом адаптационном приспособлении, обеспечившем будущее нашего вида. Это был биологический переход от течки приматов к человеческой менструации. Об этом редко говорят, обычно не упоминают вовсе, однако именно ежемесячная женская менструация сохранила род человеческий от вымирания, обеспечила ему выживание и успех.

Дело в том, что течка самок у высших приматов – механизм крайне неэффективный. Самки крупных обезьян, шимпанзе, горилл и орангутанов, входят в течку редко и рожают по одному детенышу раз в пять-шесть лет. В результате весь вид оказывается под угрозой вымирания; в наше время крупных человекообразных обезьян мало, и сохранились они лишь в самых благоприятных условиях. Но самка человека может зачать не раз в пять-шесть лет, а двенадцать раз в году: выходит, ее репродуктивные возможности в шестьдесят раз выше, чем у ее сестер-приматов. Не охота, а именно менструация стала грандиозным эволюционным скачком. Благодаря женской, а не мужской адаптации человек выжил, распространился и покорил землю.

А ведь женская менструация – не просто телесный феномен, такой же, как прием пищи или дефекация. Современные комментаторы указывают, что это так называемое «женское проклятие» помогло не только увеличить потомство первых людей, но и рассеять тьму первобытного разума. В своем прорывном труде о менструации «Рана мудрости» (The Wise Wound) Пенелопа Шаттл и Питер Редгроув подчеркивают связь между лунным и менструальным циклами, существующую в первобытных обществах, и предполагают, что именно эта особенность женской физиологии пробудила в человечестве способность понимать абстракции, строить связи и мыслить символами. По мнению Элизы Боулдинг, эти ментальные функции родились на той стадии развития древнего общества, когда женщины научили мужчин пониманию чисел, счету и календарю: «У каждой женщины есть «календарь тела» – ежемесячный менструальный цикл. Несомненно, она первой заметила связь между лунным циклом и циклом собственного тела»[17 - Boulding, с. 83.]. Другие женщины-ученые посмеиваются над наивностью известного профессора Джейкоба Броновски, в документальном телесериале «Возвышение человечества» пресерьезно описавшего доисторическую оленью кость с тридцать одной зарубкой как «пример первобытного календаря, отражающего лунный месяц». В своей заметке «Появление сами-знаете-кого» Вонда Макинтайр пишет: «Да неужели? Лунный месяц длиной в тридцать один день? По-моему, куда более вероятно, что на этой кости зафиксирован женский менструальный цикл»[18 - Этот аргумент Вонды Макинтайр можно найти также в кн.: Joanna Russ, How to Suppress Women’s Writing (Texas, 1983), с. 51–52.].

Объективно говоря, это молчаливое свидетельство невосполнимо утраченного прошлого может фиксировать и лунный цикл, и менструальный, и тот и другой, и вообще что-нибудь третье. Однако характерно это привычное, бессознательное отрицание женских действий, женского опыта, женских ритмов, даже женской способности считать, из-за которого даже не рассматривается версия, что оленья кость принадлежала женщине и отражала события ее личной жизни.

Никакого внимания не уделяется и последствиям того, что легкая и нерегулярная течка сменилась у женщин полноценной менструацией, с кровотечениями в различном, но всегда значительном объеме, занимающими одну неделю из четырех. Как справлялись с этим первобытные женщины? Просто присаживались на груду листьев и ждали, пока пройдет? Уж очень похоже на пассивную «хранительницу очага» из мифа о Мужчине-Охотнике – и вряд ли стоит ожидать, что собирательницы пищи, от которых зависело выживание племени, могли 25 процентов своего времени просиживать без дела. Но если во время менструации женщины двигались, поток крови должен был раздражать кожу на внутренней поверхности бедер и заставлять ее болезненно трескаться, особенно в холодную и ветреную погоду, а в жарком климате к этому добавлялась опасность инфекции. Причем такие повреждения едва ли успевали бы зажить до следующей менструации.

Женщины должны были искать решение; и нетрудно предположить, какое. Известно, что в дикой природе самки обезьян во время течки подтираются охапками листьев. В современных культурах, находящихся на уровне каменного века, женщины шьют или вяжут одежду, слинги для детей, сумки или мешки для того, что им удается собрать. Скорее всего, первые женщины изобрели себе менструальные слинги или пояса с какими-то подушечками, впитывающими кровь. И в наши дни как маори, так и эскимоски пользуются «прокладками» из мягкого мха, а индонезийки изготавливают своего рода «тампоны» из растительных волокон. Женщины племени азимба в Центральной Африке делают из растительных волокон «прокладки» и удерживают их на месте при помощи овального слинга из мягкой козьей шкуры, прикрепленной к ременному поясу[19 - Elaine Morgan, с. 116, описывает гигиенические процедуры у самок обезьян; Sheila Lewenhak (с. 20, 23–24) пишет об изготовлении слингов в каменном веке; Paula Weideger, History’s Mistress (1985), с. 133–134 – пишет об экспериментах с тампонами.]. Сложно не прийти к выводу, что женщины, сумевшие благополучно вынянчить и вырастить человечество, способны были эффективно решать и проблемы с собственным телом.

Несомненно одно: подобные предметы, как и другие свидетельства технологий первобытных женщин, не могли дойти до наших дней. Да если бы и дошли, кто бы счел их достойными внимания? На всех уровнях, от научных исследований до художественных фантазий, общий интерес вызывают все стороны жизни первобытного мужчины. Но ни в научных, ни в популярных сочинениях мы не встретим ни малейшего внимания к тому, что антрополог Дональд Джохансон, первооткрыватель первобытной женщины-гоминида «Люси», презрительно отметал как «аргумент от течки» – хотя бы упоминания о важности биологического перехода женщин к менструации. Как писал Джохансон: «Я не верю в то, чего не могу увидеть и потрогать – а ископаемой течки я никогда не встречал»[20 - Donald C. Johanson, Maitland A. Edey, Lucy: The Beginnings of Humankind (London and New York, 1981), с. 340.]. И в самом деле, как ее потрогаешь?

Целые поколения комментаторов-мужчин, как и Джохансон, сознательно закрывают глаза и на сами факты эволюции первобытной женщины, и на их важные последствия. Вместо этого они настаивают на изображении первобытных женщин как сексуальных игрушек для мужчин. «Их откармливали для брака, этих скво каменного века, – писал Герберт Джордж Уэллс. – Женщины были рабынями старшего из мужчин, он распоряжался ими и их защищал». Какова эротическая фантазия![21 - H. G. Wells, The Outline of History (1920), с. 94, 118.] Для Роберта Ардри появление менструации – всего лишь удача для мужчин. Когда самка примата входила в течку, рассказывает, истекая слюнками, Ардри – она «ловила сексуальный джекпот… устраивала развлечение для всех, и сама получала максимум мужского внимания»[22 - Ardrey (1976), с. 83.]. Но течки случались нечасто и продолжались недолго; чтобы привлечь охотника домой с холмов, требовалось что-то посерьезнее. Так что первобытная женщина научилась обращать течку в менструацию. Это сделало ее сексуально доступной и готовой к мужским ласкам круглый год; теперь она в любой момент могла отдаваться своему повелителю и получать за это долю добычи – первый исторический пример освященного временем quid pro quo.

Теория ранней сексуальной эволюции женщины как «развлечения для всех» звучит и в объяснении физических особенностей тела современной женщины. Мужчина-Охотник, встав на две ноги, разумеется, возжелал секса во фронтальной позиции. Как игриво объясняет нам Десмонд «Голая Обезьяна» Моррис, женщина повиновалась его желанию «сделать секс сексуальнее», отрастив груди. Когда обнаружилось, что «пара мясистых полукруглых ягодиц» уже не привлекает мужчин так, как прежде, женщине пришлось «сделать более стимулирующим вид спереди»[23 - Morris, с. 65, 75.]. А то, что размеры женской груди увеличились вместе с размерами новорожденного младенца – разумеется, простое совпадение.

Из такого андроцентричного взгляда на эволюцию женщины выходит, что все изменения ее тела совершались ради блага мужчины, а не ее собственного. Ради мужчины развился женский оргазм – достойная награда усталому добытчику в конце дня. «Тогда на помощь мужчине приходила женская изобретательность, – снисходительно хвалит женщин Ардри. – Мужчина мог вернуться усталым, но желание женщины придавало ему сил»[24 - Ardrey (1976), с. 100.]. Так в последнем своем эволюционном воплощении Мужчина-Охотник становится секс-гигантом – а женщина, этакая плейстоценовая Девушка «Плейбоя», жаркая, страстная, готовая к ласкам 365 дней в году, ждет его в пещере, чтобы продемонстрировать полный набор забавных игр со своими новыми приобретениями, грудями и клитором.

В свете всех известных нам свидетельств, всего богатства научных источников, указывающих на центральную роль женщины, чем объяснить господство и стойкость мифа о Мужчине-Охотнике? В представлениях Чарлза Дарвина о возникновении человечества такого персонажа нет: у него первобытный человек – общественное животное, он трудится в «общем теле» своего племени и без племени не выживет. Но более поздние дарвинисты, такие как Томас Гексли и Герберт Спенсер («величайший сукин сын во всем христианском мире», по Карлайлу), переосмыслили эволюционную битву за выживание как соперничество не между генами, а между индивидуумами. К 1925 году ученые уже воспринимали это как факт: профессор Карвет Рид из Лондонского университета открыто предлагал переименовать первобытного человека в ликопитека [волко-человека] за его якобы хищную волчью алчность – предложение, с энтузиазмом поддержанное его коллегой из Южной Африки, еще одним несостоявшимся беллетристом, Раймондом Дартом:

Предшественники человека отличались от ныне живущих человекообразных обезьян тем, что были мясоедами и убежденными убийцами: они набрасывались на живую добычу, забивали до смерти, расчленяли, разрывали на куски, утоляли свою хищную жажду горячей кровью жертв и жадно пожирали их теплую, еще трепещущую плоть[25 - Charles Darwin, On the Origin of Species by Means of Natural Selection (1859), The Descent of Man (1871); Thomas Huxley, Ethics and Evolution (1893); Herbert Spencer, Principles of Biology (1864–I867); Carveth Read, Origins of Man (1925); Raymond Dart, “The Predatory Transition from Ape to Man,” International Anthropological and Linguistic Review V.i., n. 4 (1953).].

Как видим, здесь образ Мужчины-Охотника раскрыт так, чтобы подпитывать и раздувать мужские фантазии о насилии и разрушении. «Мы – дети Каина, – торжественно провозглашает Ардри. – Мужчина – хищник, убийство с помощью оружия – его естественный инстинкт». За ним это повторяют множество крутых парней, от Конрада Лоренца до Энтони Сторра: «Простая истина в том, что мы [кто эти «мы»??] – самый жестокий и безжалостный вид, когда-либо ходивший по земле»[26 - Robert Ardrey (1961), с. 316; Konrad Lorenz, On Aggression (1966); Anthony Storr, Human Aggression (1968) с. i.]. Естественная агрессия мужчины находит себе естественный выход в подчинении всех вокруг: «Женщины, мальчики и девочки, – писал Герберт Уэллс, – жили в страхе перед старшим мужчиной». Для Ардри «доминирование, революционная социальная необходимость даже в беззаботной лесной жизни, сделалось для охотников повседневным условием выживания»[27 - Wells, с. 77–78; Ardrey (1978), с. 91.]. Так «охотничье прошлое» мужчины позволяет оправдывать любые акты мужской агрессии, от нечестности в бизнесе до изнасилования или избиения жены, а «право на власть», якобы присущее «первобытному вожаку», очень удобно распространяется на цивилизованную жизнь.

В сущности, почти нет таких сторон современной жизни, таких лестных заблуждений о «естественном» инстинкте мужчины подчинять и разрушать, которые не искали бы себе происхождения и объяснения в мифе о Мужчине-Охотнике. Поколения самых авторитетных ученых воспевали хвалы ему и его товарищам: «Наш разум, интересы, эмоции, общественная жизнь, – сладко поют американские профессора Уошберн и Ланкастер, – всем этим мы обязаны охотникам былых времен». Стоит ли говорить, что это совершенно безосновательно: Дональд Джохансон называет «охотничью гипотезу» продуктом «живого воображения» Ардри и «позором антропологов». В профессиональных кругах вся эта концепция теперь изгнана в пустыню между посмеянием и забвением, и психолог доктор Джон Николсон – не единственный специалист, признающийся теперь: ему, мол, «стыдно, что когда-то и он был ею увлечен»[28 - Washburn and Lancaster, с. 303; Johanson, с. 65; John Nicholson, Men and Women: How Different Are They? (Oxford, 1984), с. 5.].

Однако Мужчину-Охотника, раз уж он овладел коллективным воображением и рыщет теперь по его полям и лесам, чрезвычайно сложно оттуда изгнать. Немногие замечают даже самое очевидное: почему на протяжении тысячелетий он бегает по лесу в полном одиночестве? Где в его истории женщина? О ее развитии – если не считать эволюции сексуального аппарата – не говорится ни слова. «В ходе эволюции, – заявляет ведущий французский авторитет, – мужчина увеличивал размеры тела, мышечную силу и скорость, развивался его разум, знания и воображение, однако женщина едва ли разделяла с ним все эти достижения»[29 - De Riencourt, с. 6.]. То же, каждый по-своему, твердит и бесчисленное множество историков, археологов, антропологов, биологов по всему миру. Такое впечатление, что мужчина в одиночку эволюционировал за всех нас! А что же первобытная женщина? А она, ленивая и зависимая, этакая первобытная «душечка», слонялась вокруг пещеры, ожидая, когда господин и повелитель вернется с охоты – и эволюционировать ей не требовалось.

Однако, прославляя достижения первобытной женщины и разоблачая льстивые выдумки мифа о мужчине-охотнике, важно не удариться в другую крайность – не начать отрицать реальную деятельность мужчин так же, как историки прошлых лет отрицали деятельность женщин. Вклад мужчины в выживание нашего вида становится более нормальным, естественным и даже, парадоксальным образом, более заслуживающим восхищения, как только мы признаем, что первобытные люди не могли выжить друг без друга и действовали в тесном сотрудничестве.

Охота была не одиночным героическим приключением, а групповой деятельностью

Как объясняет Майра Шекли: «Успешная охота, особенно на крупных животных, бродящих стадами – оленей, лошадей, мамонтов, бизонов и шерстистых носорогов – требовала объединяться в стаи»[30 - Myra Shackley, Neanderthal Man (1980), с. 68.]. И до наших дней в охотничьих сообществах, когда нужно загнать или убить добычу, ради этой цели объединяются все, включая женщин и детей. Да, и женщины прекрасно охотятся на более мелких, неторопливых или безопасных животных. Так, в XVIII веке один торговец из «Компании Гудзонова залива» в Канаде обнаружил эскимоску, которая в течение семи месяцев выживала с помощью охоты там, где «на тысячу миль вокруг не было ничего, кроме ледяной пустыни»[31 - Peter Farb, Man’s Rise to Civilization as Shown by the Indians of North America from Primeval Times to the Coming of the Industrial State (1968), с. 36–37.].

Охота не означала борьбу и драку

Напротив, вся цель групповой организации состояла в том, чтобы первобытному человеку не приходилось встречаться со своей добычей лицом к лицу и с ней сражаться. Первые люди, как показывает Шекли, вместе трудились над тем, чтобы этого избежать: «Животных гнали к обрыву и заставляли бросаться навстречу гибели (именно это, несомненно, произошло на месте верхнепалеолитической стоянки в Солютре), или при помощи огня загоняли в болото (этот метод использовался в Торральбе и Амброне)»[32 - Shackley, с. 68.]. Кроманьонская пещерная живопись из Дордони во Франции выразительно изображает мамонта, упавшего в яму и напоровшегося на острые колья: такие ловушки известны по всему миру. Такой метод охоты даже не включал в себя убийство – достаточно было дождаться, пока животное умрет само. Вообще большинство способов охоты не предполагает прямую агрессию, нападение, смертельную схватку со зверем: гораздо чаще добычей охотников становятся медленные и безобидные животные вроде черепах, больные и раненые, рожающие самки или же туши, убитые и брошенные другими, более свирепыми хищниками.

До, во время и после охоты мужчины и женщины полагались на умения друг друга

Антрополог Констебл описывает первобытное племя юкагиров в Сибири, у которых при проверке ловушек мужчины шли впереди, а женщины, следуя за ними, брали на себя разделку туш и доставку их на стоянку[33 - J. Constable, The Neanderthals (1973).]. Поскольку туши животных использовались для еды, изготовления одежды, укрытий, орудий из костей, украшений – словом, для самых разных ремесел, большинством из которых занимались женщины – неудивительно, что разделка туш была их обязанностью. Как напоминает нам Майра Шекли:

Помимо еды на животных охотились ради их шкур, костей и сухожилий, необходимых для изготовления одежды, палаток, ловушек и множества разных бытовых предметов. Подходящие шкуры высушивали, а затем размягчали животным жиром. Одежду кроили каменными орудиями, а затем сшивали сухожилиями, продетыми сквозь дырки, проделанные каменным орудием или костяным шилом… Нет причин полагать, что одежда неандертальцев была так примитивна, как любят изображать на картинках… Остатки скорлупы от страусовых яиц на мустьерских стоянках в пустыне Нигер заставляют предположить, что неандертальцы хранили в них воду, как и нынешние бушмены… А как использовались перья экзотических птиц? Археологических свидетельств о таких украшениях не сохранилось, так что неудивительно, что им совсем не уделяется внимания[34 - Shackley, с. 206.].

Как видим, мужчина-охотник не был бесстрашным одиноким агрессором, героем тысячи смертельных схваток. Единственным регулярным и неизбежным занятием, в котором находилось место мужской агрессии, была защита своих: забота о младенцах и защита группы – вот единственные занятия приматов и первобытных людей, в которых наблюдается несомненное половое разделение труда. Так что, когда первым мужчинам приходилось сражаться и убивать – этим они занимались не для развлечения, а ради выживания, в смертельном страхе, защищая свою жизнь и жизнь своих близких.

Поскольку столь важной частью работы мужчины была защита своей группы, важно пересмотреть и общепринятые представления о половом разделении эмоционального труда, согласно которым нежность, ласку и заботу проявляли только женщины, а мужчины бродили где-то поодаль от костра – этакие огромные волосатые громилы, существующие лишь затем, чтобы трахаться и драться. В реальности первые мужчины, как и первые женщины, стали людьми, только научившись заботиться о других. Согласно антропологу Джону Стюарту, скелет, открытый в пещерах Шанидар в современном Ираке, рассказывает любопытную историю:

Этот мужчина был искалечен… потерял правую руку выше локтя. Он был стар – лет сорока, что по неандертальским меркам равно нашим восьмидесяти – и страдал артритом. Кроме того, он был слеп на левый глаз: это показывает шрам на черепе с левой стороны. Очевидно, что такой калека не смог бы выжить без активной помощи… То, что у его семьи было и желание, и возможность поддерживать функционально бесполезного члена сообщества, много говорит об их развитом общественном сознании[35 - Там же, с. 94.].

Так что там насчет «безжалостного мужчины-охотника, гордо шагающего в будущее»?[36 - Lowe and Hubbard, с. 114–115.] Не правда ли, он становится более человечным и живым?

Это не значит, что доисторические женщины не сталкивались с насилием и даже насильственной смертью. В Эрингсдорфе (Германия) были найдены остатки женщины – жертвы каннибальского убийства, погибшей от 150 до 200 тысяч лет назад. Она была ранней неандерталкой. Ее забили до смерти каменным топором, после смерти отделили голову от тела и вскрыли основание черепа, чтобы извлечь мозг. Рядом лежали останки погибшего одновременно с ней десятилетнего ребенка[37 - Shackley, с. 107–108.].

Знали доисторические времена и сексуальное насилие. В Истурице (Атлантические Пиренеи) найдена необычная кость, вырезанная в форме рукояти ножа: на ней графично изображен пронзенный копьем бизон, который, извергая фонтан крови, бьется в предсмертных судорогах. А на другой стороне рукояти, в очень похожей позе – пронзенная женщина: она ползет на четвереньках, а сзади над ней похотливо склонился мужчина, явно намеренный с ней совокупиться, хотя набрякшие груди и округлый живот ясно показывают, что она беременна. Французский антрополог Жорж Анри Люке видит в этом мрачном предмете «любовный амулет» – хороша любовь![38 - Robert Graves, The New Larousse Encyclopaedia of Mythology (1959), с. 6; см. также G.-H. Luquet, The Art and Religion of Fossil Man (Oxford, 1930).]