Кортик фон Шираха

– За образец для башен-близнецов Фридрих Великий в XVIII веке взял римскую площадь Пьяцца дель Пополо. Название «Жандарменмаркт» появилось благодаря полку жандармов элитной прусской кавалерии, – Артем изобразил акцентом голос немецкого гида. – Тут конюшни были.

– Надеюсь, не вляпаюсь в конские подарки! – Оксана сняла туфли и взяла их в руку, оставшись босиком. – Пошли уж твое фото делать!

Босая Оксана и Артем подошли к памятнику Шиллеру в центре площади. Как Артем ни старался, смартфоном панораму всей площади снять не смог. Зато с разных ракурсов наснимал. Казалось, Оксана тоже увлеклась. Даже присела, позируя, на ступени драматического театра, хамски прогнав стайку китайских туристов, чтобы не загораживали фон.

Заняв значительное количество памяти фотогалереи мобильников, Артем с Оксаной вернулись к центру площади, где Артем попытался сделать эксклюзивное фото фасада театра сквозь кованую ограду памятника немецкому поэту.

– Может, пойдем? – нетерпеливо сказала Оксана. – Твоей девочке скучно!

– Сейчас, малыш! – Артем иногда позволял себе называть Оксану так, хотя ей это не очень нравилось.

Женщина тёплым, колдующим взглядом
Манит безумца к домашним усладам,
В тихие будни, от призраков прочь.
Нравом застенчива, в хижине отчей
Путника днём поджидает и ночью
Доброй природы покорная дочь.
Но мужчина в рвенье рьяном
Беспощаден и упрям,
В жизнь врываясь ураганом,
Рушит всё, что создал сам.
Страсти вспыхивают снова,
Укрощённые едва,
Так у гидры стоголовой
Отрастает голова.

– продекламировала Оксана.

– Это современная женская поэзия? – осведомился Артем.

– Это Шиллер. За фото памятника которому тебе наверняка дадут приз, – ответила Оксана и принялась обуваться.

Артему стало стыдно. Он взял Оксану за плечи, прижал к себе и поцеловал в губы.

– Ого! – сказала Оксана. – Это за стихи? Я тебе еще почитаю. Все время будешь целовать?

– Копи поцелуи! – Артем засмеялся. – Это ценный капитал.

– Если копить поцелуи, можно накопить на хороший секс! – Оксана засмеялась в ответ.

Они обнялись и Артем направил их тандем в сторону собора святой Ядвиги на Бебельплатц.

Глава 11

Отто прислонил велосипед к каменным глыбам основания собора святой Ядвиги. Обычно он парковался с тыльной стороны, так как пользовался особым отношением пастора Лихтенберга и входил в храм через заднее крыльцо. Хотя, конечно, дело было не в отношении к нему падре, а в том, что Отто просто стеснялся появляться в церкви с центрального входа, где на широкой лестнице его фигура в коричнево-черном обмундировании «Гитлерюгенд» была заметна издалека. В Германии, через год после прихода к власти Адольфа Гитлера, католическую церковь не жаловали, как и любую другую. Нацисты терпели католическую церковь с ненавистью, но расправиться окончательно не решались. К собору святой Ядвиги железная реформаторская рука Рейха добралась бы в любом случае в последнюю очередь. Этот храм был главным католическим приходом Пруссии с XVIII века, построенным с разрешения самого Фридриха Великого. К тому же Гитлеру – этому любителю величественных архитектурных строений – приходилось по вкусу здание собора, спроектированное по образцу римского Пантеона. Вообще признаки римского искусства встречались в Рейхе практически везде – от имперских орлов на штандартах легионов «СС» на параде до булавок и запонок офицеров, марширующих во главе колонн.

Все это было ярко, стильно, завораживающе и, главное, красиво. Внешняя мишура и зрелищность производили неизгладимое впечатление на молодых людей, а те, кто постарше, кому посчастливилось выжить во время Великой войны 1914–1918 годов, сегодня с особой гордостью или маршировали сами под краснобелыми знаменами с пауком свастики, либо восторженно вздымали руку в нацистском приветствии при виде марширующих легионеров.

Гордость за нацию, обида за поражение в почти выигранной войне, ненависть к предателям, укравшим победу, злость на свалившуюся нищету – все эти чувства нового поколения немцев заставляли вибрировать каменные мостовые. Тяжелые сапоги штурмовиков и звуки военного марша только усиливали вибрацию, но не являлись ее причиной.

Войдя внутрь, Отто вежливо поздоровался с проходящим мимо священником, который, узнав его, сделал приветственный жест.

– Пастор Лихтенберг у себя? – спросил Отто. – Я с поручением…

Даже в помещении храма Отто стеснялся сказать, зачем он здесь. В последнее время ему все труднее давалось понимание необходимости общения с падре. В Германии появился новый Бог. Он был во плоти и крови, он взывал с каждой афиши, с первых газетных полос. Его голос звучал по радио, из динамиков на площадях и улицах, его имя скандировали все от мала до велика, здороваясь и прощаясь; его именем клялись в верности и любви, на него молились и ему поклонялись. «Он даже больше, чем Иисус, – думал Отто. – Иисус говорил, что он сын человеческий и доказывал божественное происхождение делами: исцелением больных, превращением воды в вино и кормлением пяти тысяч человек пятью хлебами. Но никто в его родном отечестве не верил ему. Его преследовали и не раз хотели побить камнями. А вот Гитлеру – верят. Гитлер накормил не тысячи, а миллионы. Его не преследуют, а за ним идут. Гитлер – дух, глас и сердце всего народа, ему не нужно говорить, что он – мессия, это и так ясно!»

Зачем же юный член «Гитлерюгенда», мечтающий о карьере в СС, Отто Шульц ходит к католическому пастору Бернхарду Лихтенбергу? Отто все чаще задавал себе этот вопрос, но неизменно ответ был один – родители. Он их любит и пока не готов их расстроить отказом посещать церковь. Тем более его никогда не спрашивали о тех пфеннигах, которые тратились на эклеры в кондитерской Оттилии. Мать полагала, что деньги идут на пожертвования в храм и относилась спокойно к тому, что после каждого визита в церковь Отто приходил домой без единой мелкой монеты в кармане.

– Падре у себя. Но ты подожди, он сейчас занят, у него посетители. Иностранный журналист. Посиди тут, если не торопишься, – священник указал рукой на скамью у дверей комнаты пастора Лихтенберга.

Отто послушно присел. Посидев минуты две, встал и подошел к двери. Она – старая и рассохшаяся, со следами червоточин, давно не умела закрываться плотно, оставляя щель, через которую можно было отчетливо слышать каждое слово разговора внутри.

– Святой отец, вы же знаете, я к вам с благословения Его высокопреосвященства кардинала Конрада фон Прейзинга. Пишу книгу о великой Германии. Точнее о нынешнем периоде жизни великой Германии.

Приятный мужской голос, произнесший эти слова с ударением на слово «нынешнем», принадлежал явно французу. Вероятно, это и был тот самый журналист-иностранец, о котором Отто предупредили.

– Я понимаю, дорогой мой Ксавье, со своей стороны отвечу на любой ваш вопрос. Но, вы должны понять, я не могу давить на уважаемого аббата Штурма. То, что вы просите, может существенно навредить ему. И нам… Вы же понимаете…

Отто сразу узнал голос падре. Тот говорил с французом как с другом, называя его «дорогой». Отто передернуло. Его командир штаммфюрер Клаус фон Шерер никогда при упоминании о Франции или французах не забывал добавлять ругательство.

«Французские свиньи убивали на войне моих товарищей. И если бы не чертовы политики, продавшиеся чертовым французам, мы бы сейчас были в Париже, а не выплачивали контрибуцию до XXI века!» – четко формулировал основания ненависти к соседнему государству и его населению штаммфюрер.

– Месье Отклок… – раздался незнакомый тихий голос. – Я очень хочу помочь, но факты, о которых вы просите рассказать, могут навредить и вам… Если вы их опубликуете, то вряд ли сможете просто пройтись по Берлину в следующий приезд… Без последствий пройтись…

– Отец Штурм, – ответил французский голос. – Давайте так, вы мне рассказываете о перевоспитании священников, которое испытали на себе, а я не публикую материал без вашего согласия и благословения. Я просто его подготовлю. Я лишь надеюсь, что с вашей помощью буду иметь представление о том, что тут происходит, и я смогу писать о других фактах, тем более в преддверии Олимпиады, объективно. Если вы благословите публикацию, люди узнают правду. Если нет, они ее почувствуют.

Отто, до этого сомневавшийся в праведности своего поведения подслушивающего чужую беседу, при упоминании французом Олимпиады, отбросил сомнения и превратился в слух.

– Они называют это концерт-лагерем, – с горечью произнес человек, названный отцом Штурмом. – Будто это смешно. Его пресса пишет, что Дахау – это место наказания, а в Хойберге, где я оказался, условия курортные.

– Я читал интервью штурмбанфюрера – начальника лагеря, что в Хойберге политических заключенных «не карают, а перевоспитывают», – произнес француз с уже явной интонацией интервьюера. – Что думать о таких заверениях? Этот вопрос мог бы особенно заинтересовать католические круги нашей страны. Ведь именно туда в основном отправляют священников, заподозренных в… скажем, в не слишком восторженном отношении к режиму.

– Я служил в Вальдхайме, – аббат Штурм явно поверил французу и решился на рассказ. – За мной пришли в январе. Зимой, триста километров до этого курорта кажутся вечностью. Я думал, самое сложное – это дорога. Я ошибался… Из вагонов нас выгрузили на станции Балинген. Не на центральном вокзале само собой. Потом на машинах. По каменистой дороге вверх на плато. Оттуда и правда дивный вид. Синие гребни Альп до самого горизонта, даже не поймешь – это еще горы или уже облака… Курорт для перевоспитания… Наверное…

Аббат Штурм замолчал. Никто не прервал молчания, Отто слышал даже тиканье настенных часов в комнате пастора, в промежутках между биением собственного сердца.

– На первый взгляд – неплохо, подумал я. Не может же быть, чтобы посреди этой божественной красоты кому-то пришло в голову соорудить ад.

– Как он выглядит, этот ад? – спросил француз.

– Полтора десятка двухэтажных бетонных бараков. На первом этаже – два помещения, разделенные вестибюлем. Эти домики строились еще до войны для летнего детского лагеря. Поэтому в них ни отопления, ни туалетов. Нижние комнаты рассчитаны, ну, максимум на десять человек. Точнее детей. А они умудрились поселить туда взрослых… Точнее не поселить, а втолкать вдвое больше. Железные кровати. Постельного белья нет. Все спят на мешках, набитых соломой, которую меняют раз в месяц, когда она совсем уж превращается в вонючую труху. Брать с собой личные вещи запретили, даже туалетные принадлежности. Не важно, надолго ли вы отправились отдыхать: месяц или полгода – ни мыла, ни расчески. Перед дверями каждого барака установлена рогатка, так что остаются только узкие проходы справа и слева, которые постоянно стерегут два охранника с пистолетами. Рогатка обмотана электрическим проводом. Так что, если захотите вырваться, то вас или поджарит током, или пристрелят охранники. Умывальники и туалеты расположены в нескольких метрах от бараков, но туда только по расписанию и под конвоем. И еще: в некоторых бараках окна зарешечены, но кто там живет – им повезло, у них есть окна. Это привилегированные узники. В остальных бараках окна заколочены, внутри полная темнота.

– Отец Штурм, вы сказали «привилегированные узники»? В лагере есть деление на привилегированных и других? – опять подал голос француз.

– Вообще заключенные в Хойберге делятся на три класса. Распределяют всех сразу по прибытии в соответствии с личным делом узника, поступившем из гестапо. Первый класс охранники, шутя, называют раем. Туда попадают те, кто не является открытым политическим врагом нацистов. Они хотят таких переделать в своих, в себе подобных.

Потому и не слишком жесткие меры. У них-то как раз и окна в бараке. Даже посылки с воли разрешены – еда и белье.

У заключенных первого класса подъем в шесть, пять минут на умывание. Потом чашка кофе и хлеб. Потом, как величайшая милость, – работа. Не особо трудная: уборка территории, ремонт, по хозяйству что-нибудь. В час дня обед по баракам. На комнату выдают одну общую лохань, из которой все едят одновременно. Но разрешены вилки и ложки. После обеда снова работа или физические упражнения. Вечером – еще кусок хлеба. В восемь часов все лежат на своих соломенных тюфяках. Я бы не поверил, что это рай, если бы сам не оказался в аду. Есть с чем сравнить.