Время дальних странствий

Когда я был испанским принцем,
Я предрассудков не был раб.
Забыв свой сан, став разночинцем,
Я соблазнял дворовых баб.
Далась кухарка мне Агафья,
Давалась прачка, тем гордясь,
И лишь одна библиографья,
Что с ней ни делал, не далась.

С тех пор Толя не показывал мне своих стихов, говорил, что их не пишет, мол, вполне достаточно переводов. Не знаю, сказалась моя ехидная критика или нет, но мне до сих пор неловко за свою бестактность. Он не напечатал ни одного своего оригинального стихотворения. Скорее всего, сопоставлял свои стихи с высоким уровнем мастерства тех, кого переводил, и не хотел писать хуже них. Творческая робость.

Переводы у него получались великолепными. Он работал над ними, как лучший ювелир, выгранивая строки порой даже после того, как стихи были опубликованы (у меня в его книгах есть такие уточнения). Мне трудно понять, как можно ограничиться только пересказами, переводами в иную систему того, что придумали другие?

Меня обрадовала рецензия в «Новом мире» на сборник переводов Анатолия Гелескула. Запомнился один фрагмент. Прежде были переводы Верлена Ильёй Эренбургом. Они были похожи на стихи Эренбурга. Были переводы Бориса Пастернака. Они были похожи на стихи Пастернака. А в переводах Гелескула мы обрели подлинного Верлена на русском языке.

Не ручаюсь за точность, но смысл был такой. По-видимому, именно эту книгу «Тёмные птицы. Зарубежная лирика в переводах Анатолия Гелескула» подарил мне Толя в конце 1993 года. Написал: «Рудик! С наступающим (к сожалению)! Настоящее название книжки «Жизнь мелким шрифтом», да ещё неразборчивым и с опечатками».

На другой странице его отклик на текущие события:

«Романс (на два голоса)
Дискант: А из нашего окна
Демократия видна!
Баритон: А как шмякну из окна –
Не увидишь ни хрена.

«Весной все, кто выживет, соберёмся и сфотографируемся на память «(Армянская поговорка, современная)»

Книга действительно издана плохо, мелким шрифтом. А переводы отличные, рецензент был прав. Я подумал: теперь Толя начнёт писать своё, личное. Не свершилось.

Мы с ним были во многом антиподы. Книжная романтика, которой были заражены многие, поступающие в МГРИ, включая Толю, была мне чужда. Мне хотелось работать вдали от начальства и общаться с природой.

Занятной была его встреча со своей давней (со школы) неприятельницей.

Мы с ним часто посещали Библиотеку имени Ленина. Как я выяснил позже, на меня обратили внимание две подруги, решив со мной познакомиться. Одна из них – Марина Махова (по матери Алхазова), красивая девушкой кавказского типа, спортсменка – жила во дворе дома на Каланчёвке, где жил я напротив вокзала.

Когда она встретилась с Толей, выяснилось, что они знакомы визуально. Толя в детстве жил и учился в школе (отличник!) в дачном посёлке Загорянском, по той же Северной дороге, что и Монино. У Марины родители там снимали дачу. Толя летом временами пас коз. По словам Марины, он ходил в каком-то зипуне, временами расстилал его на земле и лежал на нём.

Иногда его козы ощипывали кусты недалеко от родника, куда Марина ходила за водой с собакой-боксёркой. Москвичка дачница смотрела на местного пастуха свысока. С помощью собаки она отгоняла от родника его коз.

Мы с Толей познакомились с Мариной зимой. Она пригласила нас на каток. В отличие от неё, мы не умели кататься на коньках, но приглашение приняли. Толя, как вскоре выяснилось, проявил незаурядную решимость. Это можно объяснить только тем, что Марина ему нравилась.

Поехали в Сокольники. У нас с Толей своих коньков не было – взяли напрокат. От большой круглой ледяной арены расходились лучами ледяные дорожки. Только что наступил Новый год, публики было сравнительно немного, в основном дети.

Угнаться за Мариной было невозможно, я кое-как ковылял ей вслед. Толя не смог сделать и одного круга. Упав раз, другой, он счёл за лучшее больше сидеть на льду, чем стоять на коньках. Вокруг него кружились дети, как вокруг ёлки.

После этого случая он некоторое время обижался на меня, заподозрив, что я, умея кататься на коньках, решил посмеяться над ним. Объяснение было другое: в отличие от него, я занимался спортом. Ноги были крепче и координация лучше.

Через несколько лет после памятного катания на коньках в Сокольниках мы с Мариной стали мужем и женой. Я переехал к ним в одноэтажную каменную постройку, в которой, как говорили, до революции была конюшня. Домик находился в глубине двора. Мастеровитый хозяин Сергей Николаевич Махов привёл его в порядок, оборудовал отличный подвал.

Толя оставался холостяком. У него была сестра Галя. Оказывается, она мне писала (но, вроде бы, не послала) письмо в экспедицию.

Интересней была его разношёрстная компания. У всех были прозвища, истоки которых я не знал: Абон, Гапон, Билли Бонс, Штанишка, Чиж, Сид… У Билли Бонса было внешнее сходство с пиратом из романа «Остров Сокровищ» (хотя больше бы подошёл Джон Сильвер): покалеченная нога и пояснение Толи, что это важный пахан, на которого было покушение. По-моему, в нём Толя с опаской и не без некоторого восторга видел нечто криминально-романтическое. Вскоре этот человек погиб при невыясненных обстоятельствах.

Сидом называли Исидора Хомского, младшего брата известного театрального режиссёра. Он тоже поступил в МГРИ из романтических соображений, но быстро понял, что в этой отрасли ему делать нечего. Поступил во ВГИК. Использовал свой способ «ловить бабочек». В парке Эрмитаж изображал юного невинного молодого человека. Внешне он напоминал блиставшего тогда «Фанфан-тюльпана» – артиста Жерара Филипа. Сид привлекал не слишком молодых дам, с которыми, по его словам, было особенно занятно…

Ему довелось быть помощником режиссёра Марлена Хуциева на съёмках фильма «Мне 20 лет» («Застава Ильича»). Насколько я понял из его откровений, в кино его более всего привлекала доступность красивых женщин. С Толей они обсуждали сюжет фильма, в котором главным героем будет юный цыган. Они воображали, как вечерами у костра он поёт цыганские песни… «А в маршруте, – добавил я, – пляшет «Цыганочку».

С его компанией у меня связана пренеприятнейшая история с участием КГБ. Но об этом расскажу в надлежащем месте подробнее. Возможно, это было связано с тем, что одним из давних приятелей Толи был Андрей Зализняк, лингвист, будущий академик РАН, знавший десятки языков. Как я предполагаю, такого уникума стала использовать наша разведслужба. Это версия, не более того. Не могу представить, по какой ещё причине могли компанией Толи заинтересоваться «компетентные органы».

Мне непонятно стремление некоторых людей знать несколько языков. Порой считают знание иностранного языка признаком культурного человека. По такому критерию я не имею отношения к культурному сообществу. Я – искатель смыслов. Хочу познавать Природу, человека, Бога, общество, Жизнь. Для этого достаточно знать русский язык.

…Толе хотелось быть цыганом. Он какое-то время работал осветителем в цыганском театре «Ромен». Деталей я не знаю. Один раз он привёл меня в театр на свой балкончик, откуда высвечивал сцену. Видно, в цыгане его не приняли.

Я никогда не видел его злым. Даже не представляю себе его в таком состоянии. Он, безусловно, был добрым человеком. И это замечательно. Но, как мне казалось (не знаю, насколько это верно) был трусоват. Что неудивительно, если учесть его слабое зрение и не особо крепкое здоровье. Почти отшельнический образ жизни на даче в Загорянке, который он выбрал для себя, позволял избегать конфликтов семейных и социальных.

Ему пришлось перейти на заочное отделение то ли Горного, то ли Нефтегазового института. Так он сделал по требованию матери. Она считала, что ему необходим диплом о высшем образовании. А у него без всякого диплома высшее образование было, только не по геологической специальности.

Иногда пишут, будто он участвовал в трудных экспедициях на Кавказе. Хотелось бы знать, кем и как он работал. В другом месте я прочёл, что его отчислили из МГРИ из-за какой-то подпольной студенческой газеты. Пишут, будто его отец – жертва политических репрессий. Это ложь. Да, его отца брали под стражу (за что, не пишут эти фальсификаторы) и отпустили за недоказанностью обвинения. После этого он стал доктором технических наук, профессором. Ничего себе – жертва!

Как горный инженер Толя никогда и нигде не работал. До получения диплома он числился в какой-то горной или геологической организации на Кавказе, которой руководил ученик его отца. Иначе ему не разрешили бы учиться заочно. Вот и всё.

Когда в 1957 году я проходил военные сборы в Мцыри, недалеко от Тбилиси, Толя в воскресенье приезжал ко мне с большой бутылкой белого вина. Мы устраивались в сторонке от лагеря и мило беседовали. Это было замечательно. Однажды он меня и ещё одного студента провёл по улице Руставели в Тбилиси. Мы посетили какой-то духан, где попробовали аджарские хачапури, пили вкусные воды Лагидзе.

То, что имя Анатолия Гелескула стало отчасти легендарным, это хорошо. Вот только не надо спекуляций и лжи, тем более, с политическим душком.

Меня Толя удивлял и огорчал тем, что он резко ограничивал своё творчество поэтическим переводом и отдельными эссе. Возможно, это было печальным следствием того, что я называю «комплексом отличного ученика». Я уверен, что он был способен на большее.

Ему крупно повезло: организовал свою жизнь по своим принципам. Это удаётся немногим. И ещё: во второй половине жизни он женился на Наталии Родионовне Малиновской, дочери маршала и Министра обороны СССР. Точнее, она вышла за него замуж. Она – филолог и культуролог, испанист – была очарована его переводами с испанского.

В последние годы жизни Толя тяжело болел. Сказывалось, в частности, что он был заядлым курильщиком. Благодаря жене его отлично лечили в госпитале. Он сильно ослаб, потерял зрение. Она ухаживала за ним, как сиделка, помогала переводить стихи (на слух), организовала издание его книг.

Толя относился к той небольшой категории людей, которых с полным основанием следует считать интеллигентами. Я называю так тех немногих, у кого духовные потребности преобладают над материальными.

Чтобы показать его стиль, мысли, интонации, приведу его письмо поэту и переводчику Давиду Самойлову.

Милый Давид Самойлович!

Вы будете смеяться, но я вернулся из Гранады. Прожил там неделю, питаясь кактусами (плодами, разумеется). Упомянутые плоды зреют у цыганских пещер и очень питательны; сам я жил не в пещерах – там сейчас дискотеки, – а рядом, буквально в двух шагах, на окраине старого города, мавританского до мозга костей: белизна, зной, отвесные улицы шириной в ладонь (моя называлась Cuestadecabras – «Козья тропа»), глухие стены, синие от солнца, а на стенах – изразцы с изречениями. Один мне так понравился, что мне его подарили: «Не спеши, ибо время не кончается».

Высоко над пещерами – Альгамбра (о ней молчу – это не восточный дворец, как на фотографиях, и вообще не архитектура, а замершая мысль. Принесла же нелёгкая христиан!). А ещё выше – вечные снега.

Что ещё? Дети на улицах здороваются – как в вологодской деревне, люди улыбаются – это здесь главное занятие. И когда улыбаются, становятся красивыми. Бутылка отличного вина стоит как пачка сигарет. Ни на то, ни на это денег у меня не было, но друзья не дали умереть от жажды. Но сейчас мне уже кажется, что я всё это придумал и привычно вру.

Вообще Андалузия немного похожа на Армению, только населённую украинцами (кроткими и, похоже, такими же упрямыми). Среди них вкраплены конопатые узбеки – это и есть знаменитые цыгане; какая в них кровь, не знаю, но только не цыганская. А цыганки, хитаны – те же хохлушки, но много толще (свидетельство в пользу упомянутых кактусов). Каков их родной язык, определить сложно, потому что андалузцы говорят еле ворочая языком, а цыгане вообще не ворочают.

Как ни странно, привыкаешь, и когда где-нибудь у пещерной дискотеки встречный стаскивает кепку и скорбно произносит несколько неопределённых гласных, каким-то шестым чувством улавливаешь смысл, что-нибудь вроде: «Когда нечего курить, мир выглядит иначе, сеньор, и хуже, чем он есть». Так здесь просят на выпивку (я, конечно, набирался опыта, да вряд ли пригодится). На одну такую тираду я для пробы ответил по-цыгански, что на счёт мира я согласен, да у самого нет ни гроша. Хитан страшно выпучил косые глаза, сказал: «Пардон, месье» и перешёл на французский. Я постыдно стушевался.

В Альгамбру я попал по приглашению Гранадского университета; приглашения были раньше, но как-то в меня не попадали (даже не знаю, кто по ним ездил), а это угодило. На самом деле, как я и думал, Гранадскому университету до меня такое же дело, как мне до него, а всё это устроили мои друзья. Лет десять мы не виделись, я даже не писал никому, чтоб душу не травить, думал – в преисподней встретимся. И вот – свиделись. Кто мог знать, что права человека до такого докатятся!

Кстати, рядом с Альгамброй, вплотную – не изгадить же нельзя – стоит препохабный модерновый дворец (какой-то миллиардер построил). Вот из него Чингиз Айтматов разглядел, что в Испании социализм. Скоро и коммунизм будет, потому что компатриотов наших тут перебывало изрядно, бродят по лавочкам и, матерясь, меняют крашеные ложки на средиземноморские кораллы. В местной газете я прочёл, что здесь недавно гастролировал известный русский переводчик «Цыганского романсеро» Похиляк – или Помелюк, забыл фамилию, он же корреспондент ТАСС (и читал доклады, шаромыжник. Платные, это уж как пить дать. На подобном фоне я выглядел даже прилично). Ещё две трогательные гранадские детали.