Муха в розовом алмазе

Лучше бы я этого не делал, а просто запустил в темноту рыжим ботинком Веретенникова, лежавшим под рукой: под полатями сидело голокожее четырехрукое чудовище с красными глазами; лицо его было вымазано кровью, потому что оно увлеченно грызло ногу, посиневшую ногу Зухры… Я узнал ее по родимому пятну в форме небольшой бабочки.

Увидев меня, чудовище освободило две руки, те которые были ближе к ногам, вскочило на четвереньки и быстро, так быстро, как бегают поросята, унеслось по штреку вон.

Я закричал и проснулся. Лучше бы я этого не делал, а просто запустил в убегающий кошмар рыжим ботинком Веретенникова. А так надо мной смеялись полчаса.

– Ты-то спал всего минуту-две, – улыбнулась Синичкина, после того, как остроумие Кучкина, так же, как и таковое Веретенникова, иссякло. – Поспи еще. Может быть, на этот раз тебе приснится приятное.

И заговорщицки подмигнула.

Выпив еще полстакана (вино предложил довольный Кучкин), я заснул.

И очнулся в… гареме. Вам бы там очнуться, вы бы поняли мои чувства. Кругом шелка, золото, зеркала, подушки, ковры. Представили? А теперь представьте там меня, едва выспавшегося после нескольких стаканов сряду. Представили? Но это еще не все, представьте себе Синичкину в тонком красном кружевном белье, Синичкину, возлежащую на подушках голубого шелка…

Представили? Вряд ли… Она была богиней. Участвуй она в любом конкурсе красоты, места со второго по последнее просто не присуждались бы из-за необозримого разрыва с ее неоспоримым первым… Но и это еще не все – по обе стороны от Анастасии сидели призывно улыбающаяся Ниссо и трогательно грустная Камилла в полупрозрачных одеждах. Они, втроем и порознь, так божественно выглядели, что, скажу честно, мне стало неловко. Я, небритый, взлохмаченный, опухший, и их глаза, смотрящие на меня, как на Алена Делона в расцвете творческих сил.

"Подвох, это точно подвох, – подумал я. – Наверняка они что-то задумали. Расслабят, заласкают и потом чемодан с потолка спустят! Или отведут на съедение к младенцам.

Но женщины продолжали смотреть на меня, как на лакомый кусочек, и я решил, вернее не я, мое мужское естество, решило взять себя в руки с тем, чтобы выжать из ситуации максимум впечатлений. Заметив перемену в моем настроении, Синичкина, не оборачиваясь, шепнула что-то черноглазой Камилле, та голубкой бросилась в глубь гарема и через минуту вернулась ко мне с тазиком для умывания.

Через пять минут, я был раздет донага, умыт и обстоятельно обработан благовониями. Закончив с этими процедурами (не скрою, принятыми мною с глубоким удовлетворением), Камилла передала меня в руки Ниссо (о, господи, какие у нее были пальчики! Пухленькие, беленькие, очаровательных пропорций!), и та, не спеша и наслаждаясь моментом, переодела меня в восточные одежды – белый шелковый тюрбан, голубой газовый халат, такие же шаровары, переодела и удалилась к Синичкиной, по-прежнему томно возлежавшей на своем царственном ложе.

Пауза, последовавшая за омовением и переодеванием, была своевременной. В ее продолжение я успел сжиться со своим новым образом, а затем и полностью раствориться в глазах режиссера волшебства, происходящего в гареме. И как только я это сделал (растворился), Анастасия воспарила со своего ложа, подошла, божественно ступая, опустилась рядом, придвинулась, нет, вошла в меня сладчайшим облаком сказочного тела и прошептала нежнейшим голосом:

– Ты не возражаешь, милый?

* * *

О господи, что было потом! Я, прошедший все, я, испытавший все, чувствовал себя мальчишкой, оказавшимся в объятиях сказочных фей. Я чувствовал, что мои душа и тело стали другими, стали волшебными, стали прекрасными, я чувствовал, что стал другим человеком… И чувства, доселе неведомые моему прежнему существу, – грубому, невежественному, нечувствительному, – открылись мне во всей своей глубине и непосредственности… Это были неземные чувства, тела девушек было неземными и, о боже, кощунство – я был неземным!

Но блаженство продолжалось недолго. Как только я вполне освоился со своей неведомой ипостасью, тишину штольни разорвал жуткий протяжный крик, крик человека навсегда расстающегося с жизнью.

7. Опять эта лампа! – Садомазохизм на грани фантастики. – Сказки для слабонервных. – Сашка "дедучит". – Жен осталось мало. – Перистые облака под сводом камеры.

Мне показалось, что кричали из рассечки, в которой мы с Синичкиной провели свою первую "ночь".

Я бросился туда бегом. Бросился, в чем был. Добежал, расплескивая лужи, распахнул дверь, взглянул внутрь… и увидел серебряную лампу Али-Бабая. Она, напоминая о недавней трагедии, маячила под помостом. На ковре у стены стоял кальян, источавший тонкий запах курящегося опия, посередине постели на тигриной шкуре лежал на спине Веретенников. Голова его была приподнята, приподнята в страхе, потому что Валерий, оцепенев, смотрел на обнаженную Лейлу, сидевшую на нем верхом. Обращенное к нам лицо девушки потрясало застывшим на нем глубочайшим отпечатком испугавшего нас крика. А причина крика и последовавшей за ним смерти сидела в ее левой груди, прекрасной груди с игрушечным соском. Это была заточка…

Заточка сидела в груди Лейлы так, что не оставалось ни малейших сомнений, что всадил ее мой товарищ. Решив в этом убедиться, я осмотрел правую ладонь Веретенникова. На ней виднелись отчетливые отпечатки рельефа арматуры, из которой была сделана заточка, и не только отпечатки, но и кровоточащие ссадины от торцевых заусениц.

Меня передернуло, я отбросил руку. Валерий обернул лицо (зрачки – огромные), хотел что-то сказать, но не успел: повалилось тело Лейлы. Ему на грудь.

Вопль, изданный Веретенниковым, едва не погасил лампу.

– Ты чего? – отпрянул я.

– Мышцы у нее окоченели… Там… – ответил Валерий дрожащим голосом. Из глаз у него текли слезы.

Вошел Кучкин. Последние часы он забывал припадать на больную ногу. Вошел, потоптался у помоста, с интересом разглядывая острие заточки, торчавшее из спины Лейлы и придумывая реплику по существу.

– Садомазохизм на грани фантастики… – наконец, сказал он. – Но Али-Бабая с Зухрой они не переплюнули. У них позиция была похлестче.

– Она, кажется, пенис его прихватила, – поморщился я. – Ты знаешь, что в таких случаях делают?

– Отрезают! – рассмеялся Сашка.

– Шутишь!

Кучкин не ответил. Оглядев меня, он прищурился: – А халатик этот голубой тебе идет! Дашь поносить?

И, взглянув на Веретенникова, продолжавшего всхлипывать, засунул руки в карманы и ушел, посвистывая.

Я пошел за ним. Пошел к Синичкиной, потому что не было сил оставаться во власти смерти, оставаться и смотреть на перепуганного до слез друга, друга-убийцу, обкуренного опиумом, друга, на котором лежит убитая им девушка. Не было сил оставаться и разнимать живое и мертвое, не было сил лезть куда-то и что-то там откуда-то вынимать.

Выслушав меня, Анастасия заулыбалась и сказала, что зажим пениса – это чепуха, сказки для слабонервных, надо только взять себя в руки и пенис сам собой выскользнет из влагалища. И, накинув халатик, пошла разбираться в злополучную рассечку.

Веретенникова в ней не оказалось. Лейла, еще теплая, была на месте (острие заточки торчало из ее спины так откровенно, что смотреть было горько и страшно), а Веретенникова не было.

– Теперь ты понял, кто нас гасил потихоньку? – сказал мне Кучкин сзади. – Я этого гада сразу по глазам раскусил. Шанокур он. Он ведь в семидесятые-восьмидесятые годы в Средней Азии работал, да?

– Да, в экспедициях ВСЕГЕИ, – пробормотал я механически. – По космическим снимкам выявлял, где что растет, а по тому, что растет, определял, на какой глубине подземные воды.

– Вот-вот, растет… Мак, конопля… Потом героинчик.

– Глупости.

– Конечно, глупости. Я же не спорю. Кстати о заточках. Знаешь, я часик назад рассечку исследовал, в которой Али-Бабая с супружницей задавило… Так просто, от делать нечего исследовал…

– И что? – повернулся я к Сашке.

– А то, что закольчик этот не сам по себе упал. Там, на кровле, странные какие то царапины. И совсем свежие.

– Ну и что? Трещины на кровле всегда ломиками простукивают…

– Там следы от клиньев металлических были… – не совсем уверенно проговорил Сашка.

– По твоему получается, – резюмировала Синичкина, – что кто-то, зная, где Али-Бабай частенько проводит свое свободное время, тайно подготовил закол к обрушению и дернул за веревочку после того, как Али-Бабай под него с женой улегся?

– Да ну вас к чертовой матери! – взорвался Кучкин и ушел прочь.

"В кают-компанию, – догадался я, – вино с расстройства пить. Что-то он нервный очень в последнее время…"

И повел Синичкину следом.

– Похоронить ее надо, – сказала она по дороге, взяв меня под руку. – Здесь тепло и сыро, запах дойдет до…

– До гарема? – не смог я не улыбнуться.

– Да…