Кол Будды

– Ты угадывал?!

– Да… Это было нетрудно. Тем более, я могу посмотреть на человека и увидеть его старым. Или не увидеть. Это легко, – улыбнулся, – мне легко. Я смотрю на него, пожившего, и вижу его жизнь, написанную морщинами, складками кожи, выражением глаз, осанкой, точечными угрями…

– Точечными угрями?

– Да. У бесхозных стариков их много на лице. Зрение слабое, у старухи тоже, дети не приходят или им все равно. Короче, по ним видно, следит ли человек за собой или следят ли за ним…

– Ужас… – покачала головой Наташа.

– Этот метод называется у меня "Вычитание", – кичливо улыбнулся Смирнов. – Потому что я вычитаю клиента из увиденного старика и получаю жизнь.

– Ты мог бы зарабатывать неплохие деньги… – поменяла тему женщина, не пожелав представить себя дряхлой старухой. Или предстать таковой перед глазами мужчины.

– Мог бы… Но однажды, – я, окончив университет, уже работал геологом, – мне пришло в голову, что я ничего не угадываю. Пришло, потому что я был убежденным материалистом и был уверен, что угадать дату смерти кого-либо невозможно. Или рождение девочки Маши под Пасху, а мальчика Виталия под Новый год. Я пришел к выводу, что я не угадываю, а просто люди делают то, что я им говорю. И еще одно… К этому времени было несколько случаев, когда я желал человеку зла, и через некоторое время – обычно через два-три месяца – он погибал, попадал в неприятные ситуации или просто в пожизненную лузу. И я сказал себе "Стоп! Хватит. Хватит гадать и желать зла. А если ты его пожелаешь, то оно упадет на голову твоих детей".

Смирнов остановился, изловчившись, вытащил из кармана рюкзака бутылку с "Анапой", отхлебнул добрый глоток, и пошел дальше, держа ее за горлышко.

– Ну и что? Падало?

– Да… – Глаза Евгения Евгеньевича стали жалкими. Он хлебнул еще. И с уважением посмотрел на бутылку – вино было приятным на вкус.

– Как?

– Мне не хочется говорить. Сама увидишь.

– Ты мне гадаешь на будущее?

– Не понял?

– Ты сказал: "Сама увидишь". Я поняла это как предсказание, что я увижу и узнаю твоих детей.

Он внимательно взглянул на женщину.

– Как знать…

– Я побреюсь наголо, если это случиться.

Он залился смехом.

– Нет, не побреешься, я тебе не позволю!

– Ты – это что-то…

– Точно. Знаешь, большинство людей живут в виртуальном мире. Он неколебимо уверены в том, чего нет, они потребляют несуществующие вещи, вступают в призрачные отношения, отрицают мировой опыт, великие открытия, по крайней мере, те, которые не нужны для усовершенствования аудио-видеотехники, автомашин, кондиционеров и водяных матрацев. А я большей частью живу, стараюсь жить в более-менее реальном мире. Я стараюсь отправляться от реальных вещей. И потому кое-что вижу и кое-что понимаю…

– Что ты понимаешь?

– Да многое. Вот, например, сны, – Смирнов рассыпчато рассмеялся. – Знаешь, на работе есть у нас человек, умница, жена у него симпатичная и милые дети. Все его уважают, я тоже, но как-то по-другому. И знаешь почему? Однажды на междусобойчике мы говорили о сновидениях, и он рассказал, что часто видит сны, в которых у него один за другим выпадают зубы. А это классический сон, во "Снах и сновидениях" Фрейд писал, что он снится онанистам после мастурбации. Вообще, сон – это такая штука, которую лучше держать при себе…

– Да уж. А что ты еще видишь и понимаешь?

– Да многое. Я знаю, как живет моя бывшая жена Вера, знаю, что у нее на сердце, знаю, как живет с любовником…

– Почему знаешь?

– Я прихожу к дочери и вижу.

– Что видишь?

– Ну, вот, год назад она повесила в ее комнате фотографии высохших деревьев. И я почувствовал вопль ее души. Я понял, что их для меня повесили, бессознательно, но для меня. Нет, не для меня…

– Тебя не поймешь. То для тебя, то не для тебя.

– Да это очень просто. Мы с Верой сошлись через эти высохшие деревья, в том числе, и через них, сошлись. Она устроилась в наш отдел, ей выделили стол, и она, осваиваясь, положила под стекло фотографию высохшего дерева. Я заинтересовался, стал спрашивать, почему именно это – девушке двадцать два, а высохшее дерево – бесспорный символ бесплодия, символ безнадежности. Она, естественно, ничего не сказала. Но когда мы сблизились, я узнал, что у нее проблемы с деторождением, и были проблемы с женихами.

– Так она же родила тебе дочь?

– Это я ее родил. Я околдовал Веру, я сказал, что моя дочь родится, несмотря ни на что, и она родилась.

Смирнов хлебнул вина. Уже давно понятие "моя дочь" стало для него не радостным и жизнеутверждающим, а болезненным и тревожным.

– Но почему она повесила фотографии в комнате дочери? Что она этим хотела добиться?

– Не она, а подсознание. Вера два или три года живет с любовником, он не жениться, и детей не хочет. И она повесила эти фотографии, в расчете на то, что они, как когда-то, помогут ей преодолеть трудности. А в комнате дочери их повесила, а не в своем с милым гнездышке, чтобы использовать мою – тьфу, тьфу, тьфу, – нечистую силу. Чтобы я опять помог ей выйти замуж и родить. Я сразу это понял и возмутился, очень нервно возмутился, в основном из-за того, что она эти свои законные сухие деревья дочери подсунула, беду свою подсунула… Знаешь, эти волшебные реалии мало понятны неподготовленному человеку. Кстати, еще пару слов о символах. Ни матери, ни бабушке, не нравится, когда Полина ласкова со мной. И она грубит, говорит мне гадости. Но рисует мне символические картинки, расшифровывая которые, я понимаю, что она – моя, что она любит.

– Какие это символические картинки? – Наташа понимала, что попутчика несет, что он выговаривает больное. И улыбнулась: "Чем больше дури в голове, тем больше слез".

– Ну, последний раз она мне показала рисунок, на котором были изображены три картины, висящие на стене. На правой узнавалась бабушка, на левой – мама, то есть Вера. А посередине висел портрет то ли кота, то ли человека. Сама Полина стояла у портрета бабушки, и в руках у нее была маленькая картинка, похожая на иконку. "Ты нарисовала этот портретик малюсеньким, чтобы никто меня не узнал?" – спросил я, и она заулыбалась смущенно и радостно…

Смирнов замолчал, глотнул из бутылки. Наташа, некоторое время шла, скептически кривя губы. И спросила, когда пауза затянулась

– А почему ты развелся?

– Теща развела. Я ей помог.

– Как?

– После двух лет супружества я посмотрел в свое будущее. Единственный раз посмотрел. И все увидел. И не смог тянуть резину.

– А теща? Почему она тебя невзлюбила?

– Почему невзлюбила? Отнюдь. Я появился в их доме, как инопланетянин, нет, как Ральф, знаешь такого? – Наташа покивала. – И она узнала, что есть на земле другая жизнь, отличающаяся от ее жизни, как вода в стакане отличается от горного потока, другая любовь, другие люди. Я пытался вытянуть ее из норы, попытался освободить, но она не из тех.

– Не из каких?

– Не из тех, кому можно помочь. Непластичная и гордая. И я оставил ее в первобытном состоянии. Когда уходил с чемоданом, она сказала, с горечью сказала: "Ты ведь со мной ни разу не поговорил…" Я понял, что если бы я своевременно упал ей в ноги, то она взмахнула бы волшебной палочкой, и Вера вновь бросилась бы мне на грудь.

Смирнов нервно засмеялся. Глотнул вина. И увидел впереди семейную троицу, сидевшую на клетчатом пледе у самого моря и евшую белесый от незрелости арбуз. Движения их были вялыми, лица, даже у шестилетнего на вид мальчика, ничего не выражали и, казалось, что и в будущем зеркалам их душ не суждено оживиться сильными эмоциями.