Ковчег

– Кто? Какого хрена вы здесь делаете? «Динго» должны была штурмовать ворота.

– Черт, – Пуля смотрит в одну, потом в другую сторонку. – А где эти ворота?

– На юг, метров двести.

– А юг где?

Сержант показывает рукой – там.

Мы ползем вдоль стены на юг. Мы, это я, Букса, Пуля, Умник, Глазунья и Курок. Шесть пехотинцев, добежавших до стены совсем не там, где следовало. Как же это произошло? Да легко! Может, сержант Благо неправильно сориентировался, может, лес повел нас не в ту сторону, а может, карты оказались неправильными. Да и неважно это. Из пятидесяти парней, с которыми мы какие-то жалкие минуты назад прятались от огня пулеметов за оградой из красного кирпича, прикрытые ветками жимолости и серым рочестерским небом, рядом со мной только шестеро, и, возможно, остальные не добежали.

Наконец мы находим заводские ворота. Точнее, место, где они раньше стояли. Саперный бог здесь славно повеселился, позавтракав неровным куском стены. Сами железные створы, искореженные и смятые в ржавый ком, отнесло метров на десять во двор.

Но это не спасло нашего братишку Кукушонка, который лежал тут же, слева от прорехи, глядя мертвыми глазами цвета грифельного карандаша в далекое серое небо, немилосердное, но справедливое. Кто-то забрал его оружие, снял жетоны, вытащил из карманов документы. Я протянул руку и закрыл бедолаге глаза. Если повезет, мы вернемся и всех похороним. А если не повезет – читай несколькими абзацами выше.

Но нам не повезло. Пока мы ползли к воротам, остатки роты «Динго» уже сняли пулеметное гнездо, и все, что нам оставалось, когда мы их нагнали – это сесть в захваченные заводские грузовики и отправиться дальше по дорогам войны. Чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Ни за Благо, ни за Кукушонком.

Оказалось, этот небольшой Рочестерский завод производил корабельное масло. Он не был стратегическим объектом, он почти никого не интересовал, так что охрана состояла из обычной пехоты да четырнадцати старых, давно не стрелявших станковых пулеметов. Ни минометов, ни артиллерии, ни минных заградительных полей. И я понятия не имею, почему на всех наших картах он значился страшным боевым словом «плацдарм».

И вот мы, выжившие под Рочестером пехотинцы Объединенной Армии, уезжаем на семи грузовиках прочь, так и не похоронив своих мертвых. Двести человек – вот и все, что от нас осталось. Я сижу на полу в последнем грузовике. «Сорок восьмой» на коленях, каска с глубокой царапиной в руках. Все-таки это была не щепка. Мать твою, мать твою, мать твою… Рядом, спиной к борту, сидит Пуля с незажженной сигаретой в руках. Он все мнет и мнет ее, а табак сыпется на его комбинезон. Букса сидит слева от Пули. В руках у него рюкзак с простреленной рацией Кукушонка.

– Теперь это просто бесполезная куча дерьма, – вздыхает Букса.

– Точно, – нервно кивает Пуля, глядя на руины завода. – Теперь это все – бесполезная куча дерьма.

Песенка рейнджеров Объединенной Армии

Видишь небо над горой,
Видишь бутсы на дороге,
Мой родной «сорок восьмой»,
И мои кривые ноги?

Это мы, и мы бежим,
Не за властью и наживой.
Мы бежим, мы бежим,
Потому что живы.

Кто нас ждет за поворотом,
Кто под соснами лежит?
Люди живы, в сборе рота,
Значит, рейнджер бежит.

Это мы, и мы бежим,
Не за властью и наживой.
Мы бежим, мы бежим,
Потому что живы.

Часть 1

Святой вопль королей

Из текста «More Light»

Когда высох бензин
Машины встали
Телевизоры умерли
Свет погас
Наши каблуки
Выбивали искры из асфальта
И только эти искры
Делали мир светлее[1 - Здесь и далее пер. автора]

Ной, ответ на вопрос репортера «Classic Rock», пресс-конференция «Broken Flowers» на «Download-2010»

Нельзя быть вечно молодым. Хочется, но нельзя. Не потому, что невозможно – нет ничего невозможного. Но необходимо повзрослеть, чтобы осознать, как много мы теряем, перестав быть молодыми. Когда тебе девятнадцать, ты врубаешь шнур в комбик – и все, ты король мира. О тебе никто не знает, о тебе никто не пишет, но ты король мира… Если вы спросите меня, кому я завидую, я скажу: «Самому себе много лет назад, когда я был королем мира».

Из статьи «Ноев ковчег: жизнь „Сломанных Цветов“», журнал «Rolling Stone»

Узкие, грязные улицы. Похоже, их не убирали со времен Второй Мировой войны. Однотипные пятиэтажки, ржавые гаражи во дворах. Огромное количество фабрик и заводов, большая часть – не работает.

Лица у людей – серые, глаза злые. Каждое утро они идут на работу, а вечером возвращаются с работы. Той же дорогой, изо дня в день. Дешевый алкоголь здесь самый ходовой товар. А в воздухе столько яда, что люди начинают задыхаться от избытка кислорода, выбравшись из городской черты.

Это может быть Ливерпуль 60-х, Манчестер 70-х, Дублин 80-х, или Сиэтл 90-х. Обычная родина рок-н-ролла. Не важно, в какой дыре она находится в этот раз, главное, что жить там невозможно. И от того, что люди все-таки выживают в этом аду – становится так тревожно, что тянет завыть на луну. Или воткнуть шнур в комбик и взорвать этот мир направленной волной звука.

Вознесенск, город, который называли Red Manchester. Индустриальная преисподняя откинувшего копыта СССР, погребенная под обломками гигантов текстильной промышленности, пафосными осколками умершего режима и всем тем, что вылетало из-под гусеничных траков национальной катастрофы по имени Perestroyka. Индустриальный и экономический крах, безработица, полное отсутствие какой-либо определенности. Каждый следующий день хуже предыдущего. Надежда повесилась на ржавой пожарной лестнице дома напротив. Если в этой клумбе и могли вырасти цветы, то исключительно сломанные. Как и поколение детей, родившихся на изломе веков, социальных мегалитов и тотального перераспределения финансовых потоков.

Петр «Клин» Климовский

Ной носил куртку, перешитую, кажется из старого женского плаща. И ему все завидовали, потому что, черт побери, это была настоящая кожаная куртка.

Такое было время. Лично мне еще повезло, я не могу сказать, что голодал. У моих родителей была работа, на которой раз в два-три месяца выплачивали зарплату. В некоторых семьях не было и этого. А больше всего пугало то, что люди однажды перестали воспринимать происходящее, как что-то ужасное. Привыкли. Все, кроме молодых. Мы просто не успели еще врасти во все это дерьмо. Мы хотели вырваться. Я хотел вырваться. Я только об этом и думал. А куда? Образование уже не имело значения, никто не платил деньги за то, что ты знаешь. Платили за умение зарабатывать бабки, прятать бабки, грызть за бабки. Деньги липнут к деньгам. А нам было по шестнадцать лет, и мы ненавидели деньги. Так что сама ситуация не оставила нам другого выхода, кроме рок-н-ролла.

Максим Holler, хозяин «Holly Holler»

Не то, чтобы город умирал на наших глазах. Скорее, происходили какие-то мутации, попытки вползти в новое время на старых колесах. И сначала, конечно, ни хрена хорошего из этого не получалось. Я думаю, через это прошли если не все российские города, то большинство. 99 %. И тогда важнее всего было выжить. Не достигнуть чего-то, а банально выжить. Само собой, молодежь это не устраивало. Это как – помнишь? – в фильме «Курьер». Они мечтали о великом, молодежь всегда мечтает о великом. И чем больше дерьма вокруг, тем чище мечты. Вознесенск 90-х был настоящей выгребной ямой. Если уж говорить начистоту, он так и не выбрался из нее окончательно.

Глеб Боровков, барабанщик «10 Дигризли»

Мы просто ходили по улицам, и нам не нравилось то, что мы видели. Молодым всегда не нравится то, что они видят, а мы существовали в атмосфере, когда вокруг только рушили, и казалось, что это никогда не кончится. И мы убегали в музыку, фильмы, книги. А куда еще? Тут надо понимать… люди еще не знали, что можно просто взять и куда-то уехать. Даже у нас, у молодых, из башки торчал вот такой вот совок. Какая там заграница, даже просто сама мысль взять и сорваться с концами в ту же Москву казалась чем-то… не знаю, нереальным. Не в том смысле, что мы не могли поехать в Москву – могли, конечно. Но в Москву ездили на заработки, а мы хотели другого. Мы хотели уйти так, чтоб не пришлось во все это дерьмо возвращаться. Нам нужен был совсем другой мир. Так что да, мы убегали в музыку. Других дорог вообще не было.

Камиль Шарипов, гитарист «10 Дигризли»

В Вознесенске того периода нечего было ловить. Обычный с трудом выживающий провинциальный город обычной с трудом выживающей провинциальной страны. Все с рефлекторной надеждой смотрели в будущее, типа «завтра будет лучше, чем вчера». Даже песня такая была. Но нам не нужно было завтра, нам нужно было здесь и сейчас. Когда нечего ловить, остается ловить кайф. Все просто.

Ольга «Линда» Новикова, одноклассница Ноя, завсегдатай «Holly Holler»

Кто-то рассказал мне о фотографе Дэвиде Бейли, показал журнал с его старыми американскими фотографиями. И это было… Я как будто открыла окно в другое пространство. Дело не в одежде. Он передал улицу, движение, надежду на будущее. Позже я много о нем читала и смотрела этот фильм – «Мы сделаем Манхеттен». Он перевернул все. А я же именно об этом мечтала. О том, что мир перевернется и холодное станет теплым, черное белым, сегодняшний день – завтрашним. Мы все об этом мечтали. Конечно, то, что мы видели вокруг, было совсем не похоже на фотографии Бейли. Но только внешне. Мы тоже жили во времени, которое заканчивалось. Ведь в черно-белых фотографиях Бейли больше цвета, чем в любом современном цифровом фото. С нами было именно так. Вокруг все было либо черное, либо белое, либо – изредка – серое. И это серое уже казалось чем-то опасным. А мы хотели красок. И мы их видели там, куда остальные не хотели смотреть.