Трилогия Иводзимы

– Ну… Я в смысле, мы же ко мне едем, а я и имени ее не знаю.

– Маска.

– Что?

– Все ее называют Маска. А настоящего имени я не знаю. Хочешь, спрошу.

– Не надо. Маска так Маска.

Над головами пассажиров вспыхнул экран, несколько раз мигнул, а потом на нем сформировалось смоделированная мультяшная голова Дока-Умника. Мэри однажды рассказала Игги, что это не совсем голограмма, скорее уж граффити. Специально запрограммированные наночастицы разбрызгивают по вагону. В определенный момент они собираются на потолке, выдают заложенную в них информацию, после чего снова расползаются. Бороться с ними очень сложно. Во-первых, пойди, поймай их, а во вторых, каждая наночастица по отдельности не несет совокупной информации и легко маскируется под молекулы пластиковых панелей.

– Доброе утро, – воскликнул Доктор Умник. Игги подумал, что либо в механизме этого гало что-то слетело с катушек, либо тот, кто их программировал, не продумал приветствие. В разгар вечернего часа пик странно слышать такие слова. А потом Игги подумалось, что если это все таки сбой, то где гарантия, что эти нано-частицы не примут тебя за носителя и не поселятся на тебе. Ходи потом, светись.

– В рамках месяца просвещения, – вещал между тем Доктор Умник, – я расскажу вам о некоторых визуальных корнях черной культуры. Начнем с этого странного внешнего вида, прошедшего сквозь века технического прогресса и космическую экспансию. Приспущенные штаны и бейсболка козырьком назад. Те, кто считает, что тем самым молодые люди пытаются действовать на нервы окружающим и всячески эпатировать благовоспитанную публику – безусловно, прав. Однако здесь имеются и исторические предпосылки. О которых большинство людей, предпочитающих внешние элементы черной культуры, не знают. Предпосылки эти созданы системой, и тем, что черная культура плотно замешана на элементах тюремного быта. Итак, начнем с бейсболки. Тут все просто, леди и джентльмены. Наденьте бейсболку и попытайтесь выглянуть из зарешеченного окна. Козырек будет вам мешать, но стоит повернуть бейсболку козырьком назад, и вуаля – никаких проблем, любуйтесь недоступными пейзажами свободы сколько влезет.

На голове Доктора умника появилась темно-синяя джинсовая бейсболка.

– С брюками еще проще. В тюрьмах у арестантов отбирали брючные ремни, вот штаны и болтались, как придется.

Из брюк мультяшного лектора с щелчком исчез ремень, и штаны устремились в область колен.

– Вот незадача, – усмехнулся Доктор Умник. – Однако давайте копнем еще глубжеуууээ…

Гало пошло волнами, звук поплыл. Через секунду экран нано-граффити погас, и вместо него появилась надпись: «Администрация Департамента путей и сообщений приносит извинения за временные неудобства».

– И все-таки иногда их умудряются отлавливать, – пробормотала Мэри.

– А мне всегда интересно то, что Док рассказывает, – признался Игги.

– Всем интересно, – кивнула Мэри, – но это незаконно. Криминал-арт, Игги. К тому же, парни, которые делают Дока, в свое время плотно общались с ублюдками, которые теперь называются «Осколками войны».

– С террористами? Не может быть!

– Может, напарник. Просто их дорожки разошлись. Одни решили добиваться своего при помощи страха, другие – при помощи просвещения. А самое большое дерьмо в том, что у этих двух фишек общие корни.

Игги молчал, пытаясь освоиться с только что полученной информацией. Фуникулер скользил в бетонном тоннеле сквозь заселенные уровни планеты. Пассажиры, только что внимательно следившие за лекцией Доктора Умника, мгновенно его забыли. Большинство ехало, уставившись на свои ручные консоли, остальные равнодушно смотрели в пространство. Надпись с извинениями беззвучно растаяла, оставив над головой пассажиров только пластик неприлично-телесного цвета.

– Я не понимаю, – сдался, в конце концов, Игги. – Меня учили, что… ну как бы… – тут Игги вспомнил раз и навсегда зазубренную фразу из учебника истории, – что чем общество просвещеннее, тем дальше оно от самой идеи насилия.

– Перестань пугать меня, – отшутилась Мэри, – в твоем исполнении эти зауми хуже самого дерьмового мата.

– Нас заставили выучить эту фразу, – сконфуженно объяснил Игги. – В школе. Но это же правда.

– Правда, – кивнула Мэри, – если воспринимать просвещение, как стадию становления человека. Но обычно его воспринимают, как инструмент. Ты подумай, кто обычно развивает все это террористическое дерьмо? Умные ребята, интеллигенция. Вот в истории моей страны были такие парни, и кое-кто из них считал, что изменить мир, можно только взрывая бомбы. Их так и звали – бомбистами. Та боевая организация состояла из чертовски просвещенных людей, Игги. Большинству мы с тобой и в подметки не годимся. А все эти минеры-студенты, бывшие типпи с Бета-Массачусетса во времена Кшешинского? Не, Игги, идея с просвещением клевая, только почему-то не работает ни хрена.

Игги подумал, что выскажи он что-нибудь подобное, то выглядел бы идиотом, который залез пальцами в чужую тарелку. А у Мэри это все получалось как-то очень запросто и до обидного стройно.

Остаток пути до станции Вест-Поинт они ехали молча.

19. Тако

Слушай, я тебе врать не буду. Китайцы умеют делать жратву. Серьезно, может быть, это единственное, что они умеют делать качественно, сечешь?

Тако сидел, обложившись пластиковыми боксами с фаст-фудом, и вовсю орудовал палочками, поглядывая, как Брабек возится в студии. Скульптор от еды отказался. Сказал, что пока сыт вот этим, и показал троды пришпиленные к коже. Наноамфетамины. Когда успел, а?

Рисовая лапша с этими вот грибами, это я тебе скажу, приятель, очень. За это можно родину продать. Следишь за мыслью? Шутка такая. У Тако нет родины. Родился там, вырос сям, назвали в честь чувака, который пел всю эту старую ерунду, типа рок-н-ролл. Неплохо пел, девкам нравилось. Потом гетто, да? На планете Суари. По-французски – вечер. В гетто Тако не смог прижиться. Да если уж говорить как есть, Иводзима первое место, где он прижился по-настоящему. А Брабек – стал первым настоящим делом Такеши Тераучи. Потом пришла идея типографии, и крутятся в голове уже новые идеи. Но началось все именно с Брабека.

И вот теперь, сидя в кабинке из дешевого пластика, поедая китайскую лапшу, Тако очень четко почувствовал, что этот этап его жизни подходит к концу. Понял он это еще раньше, там, в гостиничном номере, глядя, как голый, абсолютно безволосый Брабек надиктовывал на его ручную консоль список необходимых покупок. Но почувствовал только теперь. Палочки зависли в воздухе, аппетит улетучился, чего с Тако не случалось очень и очень давно. Жизнь научила желтолицего парнишку из черного гетто есть тогда, когда подворачивается возможность. Так? А тут он прямо сам себя не узнавал, понимаешь, о чем я говорю? Как будто сломалось что-то внутри, и царапало сердце.

Брабек говорил, что у Тако есть странное чутье на произведения искусства. Он и правда всегда мог с одного взгляда уловить такую, знаешь, вроде как вибрацию. Клево или не клево, сечешь? Тако нигде этому не учился, не думай, он не прокачивал этот свой талант. Да и где? Разглядывая граффити в гетто? Эта штука просто была в нем, сидела в башке, приятель. Может с рождения, а может, потом появилась, тут я твердо не скажу. Но Тако еще ни разу не ошибся, без разницы, имел ли он дело со странными скульптурами Брабека, или, как месяц назад получилось с этими парнями и их гало шоу. Тако смотрел и понимал, это клево и он сможет это продать. Или наоборот – не клево. И тогда, аста ла виста, понимаешь?

И вот теперь он смотрел сквозь немытый пластик кабинки, и знал: то, что делает Брабек, это клево, это продастся. Но. То же самое чутье говорило ему, что больше Брабек ничего не создаст. Никогда. Все. Дэд полис лайн, дружище, без вариантов. Зед дэд, бэби, Зед дед.

Тако отложил палочки и откинулся в кресле. Не нравилось ему все это дерьмо, понимаешь? Совсем не нравилось.

20. Шанти

Была половина первого ночи, когда Шанти выключила экран домашней консоли. Два человека ушли по укутанному дождливой темнотой взлетному полю аэродрома.

– Это может оказаться началом не плохой дружбы, – прошептала Шанти, притрагиваясь к сенсорной панели консоли.

В темной квартире еще парил какое-то время застывший в стоп-кадре призрак Фрэнка Боггарта, но потом растаял и он. Тихо шептали системы эко-контроля, да ритмично бубнило сердце, перегоняя кровь по внешне такому хрупкому телу безопасницы, – вот и все звуки. Бетон стен, прошитый тончайшей сеткой полиуглерода, глушил любой аудио-сигнал, идущий снаружи.

Шанти закрыла глаза, но сон испарился с последними отблесками призрака. Тело ныло от усталости, но – и она это знала – уснуть сейчас не выйдет. Шанти включила свет и подняла подушки так, чтоб на кровати можно было сидеть.

Она подняла чувствительность сенсора, но не сильно, и прислушалась. Сейчас ей не хватало жизни, не хватало людей рядом. Или хотя бы человека, того же Давида. В соседней квартире кто-то бубнил, наверное по консоли. Парой этажей выше парочка занималась проформенным семейным сексом, довольно скучным, но даже им Шанти завидовала, а сосед снизу смотрел какую-то образовательную программу о синих китах. Безопасница скинула чувствительность сенсора и уставилась перед собой.

Проклятый Чилаго. Чертовски не хотелось верить в то, что он задумал применить навыки, полученные в «Аламо» здесь и теперь. Она вспомнила разговор за стеной лаборатории. Два голоса, мужской и женский, а между ними то, о чем Шанти мечтала, но чего у нее никогда не было. Потому что, как ни крути, а Давид не в счет, он хороший друг, и секс между ними – лишь опция. Однажды один из них эту опцию отключит, и по большому счету, ничего не изменится. А тот разговор… То, что она слышала, не отключается, вообще не выражается в консольной терминологии. Это что-то древнее и предопределяющее, неделимая связь желания обладать, защитить, дышать одним воздухом и чего-то еще, невыразимого в словах. А у них с Давидом был только секс.

Однако Шанти была профессионалом, она понимала, что в ее работе не существовало операнд типа симпатии. В то время как схожая по неопределенности мыслеформа – подозрение – являлось неотъемлемой составляющей ее профессии.

Глубоко вздохнув, и исследовав себя на предмет какого-нибудь намека на сон, Шанти активировала ручную консоль и перевела ее на голосовую регистрацию.

– Департамент службы безопасности, банк данных.

– Поднесите сенсор консоли к правому глазу, – ответил безжизненный голос программного конструкта ДБ.

Шанти послушно выполнила требование, позволив сенсору консоли просканировать сетчатку глаза.

– Доступ подтвержден.

– Военный конфликт, планета Тито, подразделение «Аламо», – продиктовала запрос Шанти.

Конструкт молчал секунды три. Шанти нахмурилась. Такого на ее памяти не случалась, оперативная система передачи данных ДБ была едва ли не самой мощной на Иводзиме. Соперничать с ней могла разве что внутренняя система Департамента Здравоохранения.

– Закрытая информация, в доступе отказано, – разродился конструкт.

Шанти недоумевающе смотрела на консоль, не зная, стоит ли верить собственным ушам.