Здесь водятся комары!

– Хватит? – снова спросил Витька. Таська затрясла головой и полезла в сумочку за носовым платком. Тушь растеклась по ее опухшему от слез личику.

– Молодая какая… – еще раз повторила старушка и, кивая головой, побрела меж крестов в дальний конец участка.

Витька закрыл крышку. Послышался звук приближающегося трактора. Пока трактор-экскаватор рыл яму в не успевшей еще промерзнуть земле, пока близнецы-могильщики, сопя, с профессиональной ловкостью обтесывали лопатами края могилы, в нее успело набраться порядком талой воды. И гроб с телом Лады пришлось опускать прямо в воду. Страшно было дышать это зловещее хлюпанье и еще страшнее жалящее жужжание выдергиваемых из-под гроба ремней. Мы по очереди бросили в могилу по горсти земли. Сначала я, потом Таська, потом Витька. Когда эта символическая часть церемонии была закончена, Витька дал отмашку, и экскаватор завершил начатое. Братья-могильщики окантовали могилу. Витька, не глядя, дал им чаевые и они укатили на своей «девятке», обогнув на повороте урчащий трактор.

Я принес давешние скамейки. Тася сходила к машине и вернулась с бутылкой водки «Смирнофф», бутылкой любимого Ладиного грейпфрутового ликера, хрустальными рюмочками и парой-тройкой ажурных бутербродов в плетенной корзинке. Мы сели и молча помянули покойницу. Витька наполнил до краев рюмку ликером, накрыл бутербродиком и поставил ее Ладе на могилу. Снова пошел редкий, мокрый снежок. Пушистые снежинки падали на рыжую землю. Кричали вороны. Еще одна темная туша самолета проползла над нами, волоча за собой шлейф монотонного гула.

– Пойдем, – сказал Витя и, взяв под локоток раскисшую Таську, увел ее к машине. Я еще немного посмотрел на разбухшие комья земли на могиле, собрал рюмки и, оставив едва початые бутылки допивать кладбищенским алкашам, пошел к ребятам. Отойдя не сколько шагов, он услышал за спиной тяжелый вздох и шуршание осыпающейся земли. От неожиданности рюмки чуть не выпали из моих рук. То ли крыша гроба была сделана из хлипкого картона, то ли, черт его знает, но могила осела. Да, скорее всего крышка про гнулась под тяжестью мокрой земли… В кустах метнулась серая тень и исчезла.

Поздно вечером я впервые в жизни пришел домой пьяный в стельку, чем несказанно удивил Марину и развеселил проснувшегося Пашку.

Дверной звонок вырвал меня из зыбкого кошмарного сна, в которым толстые черные крысы десятками бегали по длинному, темному коридору, выложенному потрескавшимся грязным кафелем и непредсказуемо взрывались, превращаясь в красные кляксы, словно брюшко у каждой было начинено динамитом. Бормоча проклятия, я перебрался через тихо спавшую Марину, подтянул трусы и направился к двери, зябко шлепая по ковровой дорожке босыми ногами.

В дверях стоял чистый, выбритый Витька, в отглаженном костюмчике, белоснежной рубашке и галстуке первозданной новизны и современных тонов, то есть с павлиньим хвостом на шее. На Витькиной физиономии, испуская чарующие нити магнетизма, сияла улыбка, предрекающая плотный рабочий день. В руке по обыкновению позвякивали ключи от машины – Ты ли это? – прохрипел я осипшим, пропитым голосом, вглядываясь в полумрак лестничной клетки, судорожно прищуривая один глаз, потирая плечи и шевеля начинающими примерзать к порогу пальцами ног.

– Или не ты? – Нет! Это твой страшный кошмар-р-р! – прорычал Витька с трубными интонациями в голосе, делая руками жест злодея и корча кощеевскую рожу – Понятно. Тогда проходи, – говорю я, с содроганием вспоминая о крысах, и ухожу на кухню включить кофеварку

– Туфли сымать? А носки? А…

– Сымай, только двери закрой, не в лифте, – бормочу я. – А денег дашь? – А по шее? – Мальчики, можно потише. Ребенка разбудите! – сонно и распевно говорит из спальни Марина.

– Мариночка, извиняюсь. Все, молчу! – отвечает Гаршин и идет в спальню целовать ей руки.

– Я тебе дам, молчу – ворчу я уже из туалета.

– По шее… забыл?

– Сережа… это… только… визит… вежливости! – в перерывах между звонкими чмоканьями по слову говорит Витька – Знаю я вашу вежливость! – грозно говорю я, спуская воду в унитазе.

– Дай лучше похмелиться, в голове шумит как в сливном бачке, – приходит мне в голову близкая по ситуации аналогия.

Гаршин уже на кухне копается в холодильнике, достает оттуда несколько бутербродов и бросает их в микроволнуху.

– Беркутов, никакой опохмелки! Сегодня у нас подписание важного контракта. Ты должен быть трезв как стеклышко! – Как стеклышко… Галстук дверцей холодильника не прищеми! Контракт у него, – говорю я, включая электробритву.

– А он у меня на защепке! – Тогда защеми ею свой язык! – Серега, это не эстетично.

– Зато практично! – А ты, оказывается, прагматик! – удивленно восклицает Гаршин, расставляя на столе чашки для кофе.

– Еще какой! – Тогда засунь свой прагматизм себе в жопу.

– Фу! Грубиян! – на секунду высовываюсь я из ванной продолжая бриться.

– Не любит, шельма! – смеется Витька.

– Беркутов, поторапливаемся, опоздаем!

Через пять минут мы сидели за столом на кухне, ели хрустящие горячие бутерброды и запивали кофе. И вид у меня был ничуть не хуже, чем у Гаршина. Костюмчик, галстучек и все такое. Впрочем, выпили мы вчера поровну. И разошлись в одинаковом состоянии. Вчера… Будто и не было вчера. Будто Лада не умерла. Будто и Лады не было. Пришел новый день, и все смеются и шутят. И никто не хочет думать о прошлом. Наверное, это правильно. Все плохое нужно вытравливать из себя каленым железом. Иначе попросту будет тяжело жить. Не было Вчера. Не было. Халва, халва, халва, халва, халва, халва, халва, халва, халва, халва, халва…

– Беркутов, что ты там бормочешь под нос? – Витька налил себе еще чашку кофе.

– Да вот, говорю, сколько не говори слово «халва», во рту слаще не станет. Есть такая восточная поговорка.

– Да ты еще и востоковед! – саркастически восклицает Гаршин, делая вид, что не понимает моего намека.

– Это я к тому, что во рту после вчерашнего словно кошки насрали, – бормочу я, как бы принимая его игру, поднимаясь из-за стола и тут же бессильно плюхаюсь обратно. В дверях кухни, подвернув под себя пушистый хвост, склонив голову на бок и глядя на меня ослепительно голубыми, какими-то знакомыми глазами, сидела огромная серая собака.

– Витя, что за шуточки? – Поворачиваюсь я к Витьке и дергаю его за рукав, отчего он чуть не проливает кофе на свой драгоценный костюм.

– Поосторожней! Какие шуточки? – Это ты ее привел? – говорю я, подозрительно глядя Витьке в лицо.

– Кого? – удивленно восклицает он.

– Собаку.

– Какую собаку? – Ту, которая в дверях сидит… – я поворачиваюсь к двери… Никого… – Сидела…

– У тебя чего, глюки или белая горячка? – учтиво осведомляется Витька.

– Какие глюки? – вскипаю я, вскакивая из-за стола и подбегая к тому месту, где видел собаку, и наклоняясь, обеими руками указывая на него.

– Вот тут. Вот тут она сидела… Я видел…

– Хорошо. Сидела. Куда делась? – резонно спрашивает Витька, видя, что я не щучу и завожусь всерьез.

– Ушла…

– Куда? – Туда, – я указываю себе за спину, но чувствую, что выгляжу глупо.

– Поищи, – еще более резонно говорит Гаршин.

Я иду искать. В коридоре никою. В туалет, ванную, в детскую, гостиную, а также входные двери закрыты. Приоткрыта только в спальне. Захожу. Включаю свет. Спрашиваю сонно щурящуюся на меня Марину: – Ты собаку не видела? – Господь с тобой! Какую собаку? – Витька привел.

– Да не приводил я никого, – устало говорит Гаршин из кухни.

– Дураки-дурацкие! Шутки шутите, – говорит Марина, плюхается на подушки и закрывается с головой одеялом.

– Ладно! – я заглядываю под кровать, за шифоньер, за занавеску – никого. Витька на кухне ржет: – Ты похож на ревнивца, который ищет любовника своей жены.

Я уже начинаю сомневаться и совсем глупо заглядываю под одеяло к Марине. Марина лягается. Витька на кухне чуть не падает от смеха с табуретки. Я начинаю усиленно массировать виски и выхожу на кухню. Спрашиваю: – Витя, что мы вчера пили? Спиртягу? – Фу! – фыркает Гаршин. Мы эту гадость уже три года не пьем. Это у тебя, наверное, от передозировки. Ну, перепил… Переволновался… Перенапрягся… Пройдет! Вон, Ивану Грозному мальчики кровавые мерещились. А тебе всего лишь собаки… Пустяк! Давай, давай, поехали. Опоздаем. Нам к десяти нужно быть в аэропорту. Витя быстро сложил посуду в раковину и заторопился к выходу.

– Пора, Мариночка!

Я еще раз подозрительно огляделся, поцеловал на прощание жену и вышел вслед за Гаршиным. Он ждал меня у лифта. Мы спустились. Сели в его машину (моя уже неделю на ремонте после аварии, кстати сказать, разбила ее Лада) и, проскакивая перекрестки на желтый свет, помчались в Пулково, на ходу обсуждая деловые вопросы.

За делами собачье приведение вылетело у меня из головы. Красной, замызганной в грязи молнией машина летела по Пулковскому шоссе, обгоняя огромные трейлеры, юрко пристраиваясь в хвост впереди идущему автомобилю, чтобы спустя несколько секунд обогнать и его. Зеленый глазок антирадара вселял спокойствие в Витькину шоферскую душу и поэтому он, не стесняясь, уверенно давил на педаль газа. Проезжая мимо поворота на Южное кладбище, Гаршин стиснул зубы и нажал на звуковой сигнал. Гудок машины отозвался протяжным воем-вздохом. У меня тоскливо защемило сердце.

– Витя, не надо, – сказал я.