Горько-своевременные мысли. Что будет с Россией?

В моих запасниках имеется одна историко-философская концепция, ни в коем случае, конечно, не претендующая на роль «теории всего», но на роль одной из точек обзора и обдумывания новой истории Европы и мира, наверное, претендовать могущая. Суть ее вот в чем.

В протестантизме, названном великим немецким мыслителем и социологом Максом Вебером фундаментом капитализма, есть идея предопределения, абсолютизированная в итоге Жаном Кальвином. Согласно этой идее, душа человека с самого момента его рождения приговорена Господом к той или иной участи. Изменить участь нельзя, можно лишь проверить, положителен (спасение) или отрицателен (геенна огненная) твой приговор. А единственный способ проверки – тяжелый, неустанный труд.

Если дела в труде идут, если благосостояние крепнет, значит, ты угоден Богу. Если же дела не ладятся – значит, ты человек обреченный. Важное обстоятельство – неустанному труду должна сопутствовать строгая аскеза, ведь ты зарабатываешь деньги не ради роскоши и достатка, но токмо для осознания Воли Божьей. Деньги – не эквивалент мирских благ, а символ Божьего Благоволения, они священно-самодостаточны. В этом плане идеальный протестант – герой известного американского мультсериала миллионер Скрудж Макдак с его любовью к купанию в золоте.

Достаточно долгое время протестантам было не до формирования своего глобального проекта. То есть понятно, весь мир насилья (католического) мы разрушим до основанья, а затем…

А что затем?

Да какой «затем», выжить бы для начала! Но после более-менее успешного окончания первого этапа протестантской борьбы за выживание (хронологической вехой тут можно обозначить Вестфальский мир 1648 года) возникла и необходимость в собственной эсхатологической доктрине. Да, протестантизм делает упор на личном успехе и спасении, но его последователи не могут не иметь никаких общих целей, тем паче уже занимая немалую часть Европы и США. Золото зарабатывается не для себя, а для Бога и ради Бога, в золоте можно купаться, но что будет, когда оно густым слоем покроет всю планету?

Думается, тогда, на уровне, может быть, даже не слов, а мыслей зародился проект «золотого миллиарда». Он предельно прост. Мы сейчас спасаем душу, накапливаем богатство и элиминируем тех, кто не с нами, а затем, когда-нибудь через столетия, когда мы победим окончательно и бесповоротно, наши потомки поживут так, как еще никогда никто еще не живал. Но это будет очень нескоро, практически за горизонтом времён, а пока надо бороться и копить, юлить и не сдаваться. Этот простой посыл, брошенный на почву еще допротестантской привычки европейцев думать не только о своей жизни, а мыслить категориями поколений (пусть я стал немногим более успешным, чем мой отец, зато заложил фундамент, чтобы мой сын был успешнее, чем я), оказался чрезвычайно эффективным.

Любопытно, что, если принять эту мою версию, получается следующее: протестанты видели в аскезе и труде гарантию посмертного блаженства, а далеких потомков, соответственно, обрекали на праздную растрату их накоплений и последующие тысячелетние муки вне Царства Божия (по протестантской же теологии). Было ли у самих протестантов тех времён понимание откровенного человеко-, хуже того – потомконенавистничества их идеи? Возможно, они считали момент своей полной победы совсем уж далеким, относящимся практически к другой реальности, вероятно, считали, что именно так и надо для очистительного конца света.

Конечно, время вносило коррективы в долгосрочный план. Чтобы держать в приличном состоянии собственные кадровые ресурсы и заодно обеспечить более плавную интеграцию в свой проект католиков, капиталисты приоткрывали золотые закрома, припасённые для эпохи «завершения истории». Европейские пролетарии в XIX – начале XX века стали жить лучше и обрели больше социально-политических прав, а нувориши-буржуа пытались превратиться в новую аристократию, породнясь для этого с аристократией старой.

Октябрьская революция и красный проект построения Царства Божьего на Земле и без Бога стали для Запада мобилизующим вызовом. Классовые битвы приходилось перемежать новыми классовыми уступками, чтобы низшие слои не пошли по советскому пути. Одновременно в СССР парадоксальным образом происходило обратное: поняв, что всемирной революции с наскока не получилось, да и коммунизма в одной отдельно взятой стране за одно поколение не построить, руководители и идеологи предложили ударно поработать и претерпеть лишения ради счастья будущих поколений.

В 1960-х два проекта сошлись в одной точке исторического развития. Это не была конвергенция в модном тогда ее понимании, не «розовение» капитализма и либерализация советского социализма, хотя и это тоже. Скорее – именно взаимный и внутренний баланс.

На Западе, сохранявшем еще консервативные национальные устои и образ жизни, построили развитое социальное государство благосостояния. У нас наступил гуманный брежневский потребительский социализм как высшая точка преодоления, примирения и развития предыдущих отрезков. Часто противопоставляют друг другу эпохи Сталина, Хрущева и Брежнева. При Сталине, мол, была жесткость и лишения, но были великие свершения и большой политический стиль, при Хрущеве сохранилась, а в чем-то и увеличилась риторика построения и всемирной победы коммунизма, вместе с большим стилем, великими стройками этого самого коммунизма и на фоне снижения жесткости (хотя не забудем про новочеркасский расстрел). При Брежневе же наступила благополучная пора, одна из лучших в русской истории, практически временный конец этой самой истории. Но уже без порывов и большого стиля, пусть и с отдельными его штрихами, такими как БАМ. Каждому нравится что-то свое или не нравится все сразу, но на самом деле это звенья одной цепи, кровь, пот, слезы и лишения 1920–1940-х, в том числе военные, закладывали фундамент брежневского почти двадцатилетия.

Что-то сломалось, видимо, и, по мнению многих исследователей, в 1968-м. Запад в тот год погрузился в пучину массовых студенческих и вообще молодежных протестов, волнений, демонстративных выходок радикальных молодежных движений. Молодежь под смелыми, но расплывчатыми лозунгами вроде «запрещается запрещать» показывала, что не хотят жить, как отцы. Знаковым тот год выглядит и для нас. Дело не только в интервенции в Чехословакию, геополитически вынужденной, но показавшей недостаточную маневренность Кремля в сфере «мягкой силы», задевшей западную левую интеллигенцию и смутившей собственную, советскую. Операция «Дунай» – лишь верхушка айсберга, начавшего постепенно и неумолимо таять.

Несмотря на все это, 1970-е и мы, и Запад, пусть и корчившийся в кризисах, прошли более чем достойно. Вообще, 1960–1970-е – возможно, пик и лебединая песня христианской цивилизации во всем ее разнообразии. Благотворная конкуренция систем и их сотрудничество дали миру технологические, гуманитарные и культурные достижения, до сих пор не превзойденные, разве что развиваемые и засовываемые на потеху публики в новые броские обложки.

Период правления Брежнева был одним из самых европейских в нашей истории, по крайней мере если сравнивать с Европой тех же лет.

Взять хотя бы терминологию. Слово «застой», изначально наполненное негативной семантикой, не равнозначно, но близко по значению пресловутому «концу истории». А именно «конец истории» французский мыслитель русского происхождения Александр Кожев, один из отцов послевоенной европейской интеграции, называл идеалом и целью объединенной Европы. Фактически «застой» Брежнева и «конец истории» Кожева во многом совпали и по смыслу, и по времени.

Были мы близки к Европе (здесь и далее под ней в первую очередь имеется в виду Европа Западная, вне Организации Варшавского договора и Совета экономической взаимопомощи) и потребительскими ориентирами, свидетельство чему – известная формула «квартира – дача – машина». Да, в целом потребление по разным причинам было у нас скромнее, но это компенсировалось большей социально-экономической стабильностью и меньшим социальным расслоением. То есть в дуэте социальности и потребления у нас было побольше социальности, а у европейцев – в среднем по палате – потребления.

И ведь что интересно, потребительские запросы пришли к нам с Запада, а на Западе, в свою очередь, социальное государство во многом появилось именно благодаря необходимости выдерживать идейную конкуренцию с советским проектом.

Что касается политики, то обратная связь и возможность влияния СМИ и общества на процессе в стране были, как ни странно, более сильны, чем сейчас. На фундамент идеологии и самую верхушку покушаться не разрешалось (хотя после очередной «смены вех» ругали и прежнее высшее руководство). Но для чиновников, партийных функционеров, руководителей предприятий, представителей художественной богемы – журнал «Крокодил» и газетная рубрика «Письмо позвало в дорогу» были пострашнее расследований Навального, и угроза была постоянной и реальной, а не симулятивной и по большим праздникам. Доставалось целым отраслям и центральным министерствам – так, ставший позже ярым либералом журналист Юрий Черниченко в резонансной статье «Комбайн косит и молотит» (журнал «Новый мир», 1983 год – первый послебрежневский) поставил суровые диагнозы не только флагману отечественного сельхозмашиностроения заводу «Ростсельмаш», но фактически всей сельхозмашиностроительной индустрии в целом. Видные писатели и публицисты вступались за русскую деревню, экологию, сохранение памятников культуры и порой добивались не только локальных, но и масштабных побед, таких как в кампании против поворота сибирских рек. Порой фактор обратной связи приходилось учитывать и во внешней политике: например, в декабре 1973-го глава советского МИДа легендарный Андрей Громыко в беседе с израильским коллегой А. Эбаном заявил, что одномоментно советско-израильские дипломатические отношения восстановить не получится ввиду непонимания подобного шага советским обществом.

В плане религиозных свобод мы с Европой и Западом, несмотря на послехрущевское ослабление вожжей и возросшую терпимость, сравниться не могли. Но при этом на Западе имел место нисходящий тренд нараставшей секуляризации и обмирщения, в СССР же, напротив, нарастало религиозное пробуждение. У интеллигенции оно было связано с духовными поисками, где-то, если говорить об интеллигенции либеральной, и с определенной модой, у остальных – с модой в первую очередь.

Недаром сатира и юмор едко высмеивали страсть повесить икону в углу рядом с новеньким шкафом, а в комедии «Блондинка за углом» один из самых ярких фрагментов – пасхальная Всенощная, она же самая модная городская тусовка. Но, если говорить об антирелигиозной и антиклерикальной сатире, она была значительно мягче в сравнении с Европой если не тогдашней, то уж точно нынешней. Карикатуры из «Крокодила», вроде той, где Бог собирается смотреть хоккей и просит секретаршу сообщать посетителям, что его нет, намного приличнее похабщины от «Шарли Эбдо».

Советские философы, такие как Эвальд Ильенков и Юрий Давыдов, разговаривали с европейскими коллегами во всех смыслах на одном языке, пусть по большей части и заочно. Равными среди равных чувствовали себя в европейском писательском цеху ведущие советские писатели – достаточно упомянуть выдвижение Генрихом Беллем на Нобелевскую премию по литературе Юрия Трифонова.

Если говорить об искусстве и культуре, то именно в брежневский период были реализованы совместные с Европой, США и вестернизированной прозападной Японией масштабные и звездные по актерскому составу кинопроекты, повторение которых сейчас представить себе сложно. Да и по содержанию наши и европейско-американские фильмы, при серьезной разнице в бытовой повседневности и нюансах, были схожи.

Скажем, «Служебный роман» наполнен массой сугубо советских деталей, вроде активной Шурочки, выдвинутой на общественную работу и не дающей себя задвинуть обратно, но в целом это достаточно понятная зарубежному зрителю история о зародившемся при нелепо-комичных обстоятельствах романе начальницы и подчиненного. Такие на Западе снимались и до сих пор снимаются, например «Предложение» с Сандрой Буллок в главной роли (2009 год).

«Москва слезам не верит» – вообще типично американский сюжет о self-made woman, женщине, сделавшей себя собственными усилиями, и завоеванный «Оскар» тут совсем неслучаен. Даже такой фильм, как «Любовь и голуби», с его ироничной деревенскостью, и тот схож с франко-итальянскими картинами о чудаках из глубинки.

Надо отметить, что достижение своего пика западной культурой, к которой примыкала и советская, особо ярко показывало всю двойственность этого пика. Ведь достигнут он был во всем, включая самые противоречивые и пикантные сферы, где достижения были одновременно приметой упадка. Сложно снять более жуткие и леденящие душу мистические фильмы, чем «Омэн», «Экзорцист» и «Ребенок Розмари», фильм более пикантный и скандальный, чем «Распутное детство» с двенадцатилетней Евой Ионеско. Все нынешние фильмы ужасов в жанре «найденной пленки» с разной степенью успеха отталкиваются от «Ада каннибалов» Руджеро Деодато, где живущие вне истории амазонские дикари-каннибалы столкнулся с еще более страшными дикарями современного Запада, возомнившими себя «сверхлюдьми».

«Ад каннибалов» – это, наверное, формально уже восьмидесятые, ибо 1980-й. А двумя годами ранее, в еще несомненные семидесятые, вышел замечательный советский фильм «Расписание на послезавтра». Он о совсем других сверхлюдях, одаренных учениках физико-математической школы (конечно же, пионерах и комсомольцах), которые рано или поздно приведут общество в тот самый коммунизм, обещанный Хрущевым как раз к году выхода «Ада каннибалов». В «Расписании» много интересных линий и моментов, но больше всего врезается в память вот какой эпизод. Одна из учениц решает выгнать из дома надоевшего старого пса, чего не допускает ее одноклассник – он берет собаку себе. Встретив мальчика с новым четвероногим другом, отец девочки и бывший хозяин собаки (его играет Владимир Басов) с теплой тоской говорит: «Я вам верю. Вы добрый. Вы заметили, это сейчас не в моде. Говорят: интеллигентный, деловой, даже предприимчивый. Но никогда добрый». До распада СССР оставалось тринадцать лет.

В 1983-м на наши экраны вышло «Чучело». Его юные герои – это уже даже не черствая девочка из «Расписания». Они стоят где-то на полпути между ней и героями «Ада каннибалов», закономерно развиваясь в сторону «Ада». От пионеров из произведений Аркадия Гайдара их отделяет полвека, они – внуки тех пионеров. А проектировщик и воплотитель в жизнь людоедской «шоковой терапии», призванной «очистить страну от скверны совчины и лишних людей», – внук Гайдара и носитель его фамилии-псевдонима.

Можно обратиться и детско-юношеской литературе тех лет, хотя бы к журналам «Костер» и «Пионер». Конечно, и до этого в рассказах, повестях и романах для подрастающего поколения совсем не все было в сусальном золоте и киселе, проблемам, трудностям и недостаткам посвящалось не меньше места. Но в 1980-х как-то особо усиливается надлом, ощущение тупика и болота, при сегодняшнем прочтении это видно с особой, мучительной ясностью. Нарастает разлад между парадными ценностями и повседневностью, втолковываемыми идеалами и бытом, вроде бы одобряемым альтруизмом и фактической низменной погоней за всем модным и заграничным, вплоть до жвачки. В замечательном романе Владислава Крапивина «Журавленок и молнии» главному герою от деда достается ценная старинная книга о путешествиях и путешественниках. Для мальчика она почти что Библия, но его отец однажды тайком сдает фолиант в букинистический магазин, чтобы расплатиться с грузчиками за доставку зеркала.

– Ты не знаешь… – проговорил Журка. – Эту книгу, может, сам Нахимов читал. Она в тысячу раз дороже всякого зеркала… Да не деньгами дороже!

– Тебе дороже! А другим?! А матери?! Ей причесаться негде было! А мне?.. О себе только думать привык! Живем как в сарае, а ты как… как пес: лег на эти книги брюхом и рычишь!

Мощный и печальный символ и аналог обмена первородства на чечевичную похлебку.

Рост потребительских аппетитов, сам по себе вполне естественный и вытекающий из человеческой природы, будучи привязанным к просачивавшимся сквозь «железный занавес» западным стандартам потребления, способствовал постепенному морально-нравственному регрессу общества. Аналогичный регресс происходил и на самом Западе, но наш упадок, имея реактивный и догоняющий (насколько к упадку вообще применимо подобное определение) характер, отличался дополнительным негативным своеобразием.

Играющая роль демпфера смягчителя и гасителя колебаний – официальная идеология заметно потеряла в эффективности, приобретя в невнятности и двусмысленности. Тот же взлет Трифонова до номинации на литературного Нобеля, как я писал и выше, и прежде, видится событием противоречивым: с одной стороны, признавались заслуги советской литературы, с другой – кандидатура певца квартирных обменов (пусть, как подсказывают мне критики, произведения Юрия Валентиновича и обладали значительным морально-этическим подтекстом) многое говорила о состоянии этой литературы, равно как и общества.

Да и та часть – весьма значительная по объему – религиозного ренессанса, что была вызвана к жизни веяниями моды, вряд ли могла быть с особым восторгом воспринята как последовательным убежденным атеистом, так и последовательным убежденным верующим.

Советское руководство к середине 70-х впало в излишнюю мягкотелость и благодушие от дипломатических успехов и иллюзии если не «конца истории», то ее торможения. «Разрядка» и ее плоды стали чересчур абсолютизироваться. Достаточно почитать роман «Победа» Александра Чаковского, где автор не жалеет восторженных красок для описания Хельсинских соглашений 1975 года, приравненных им к Победе в Великой Отечественной.

А открыв один из сборников серии «Опасным курсом», чьей целью была всесторонняя критика политики Китая, можно прочитать, что зарвавшиеся пекинские милитаристы всеми силами добиваются провокационного сближения с Западом, но мы, советские люди, надеемся, что у здравомыслящих западных политиков хватит мудрости и такта отвергнуть наглые поползновения.

То есть – дяденька капиталист, уйми хулиганов китайских. Это уже дальний предок дискурса «уважаемые западные партнеры» и разговора с данными уважаемыми партнерами в позиции взгляда снизу вверх. Дальний, но все же предок.

Параллельно советские лидеры, обожженные войной, боявшиеся войны и постоянно твердившие мантру «только б не было войны», постепенно перевели агитацию, пропаганду и культуру в режим проповеди пацифизма и абстрактного гуманизма. В результате дошло до трагического абсурда, когда Кремль ввязался в афганские события, но страшился и стыдился нормально объяснить это собственному населению, хотя объяснить вполне можно было.

И вот нерешенность дилеммы «надо воевать – но как рассказать» стала одной из причин известного исхода афганской кампании. А в это время госсекретарь США Александр Хейг произнес: «Есть вещи важнее, чем мир» – и через десять лет его страна праздновала победу в «холодной войне».

«Перестройка» окончательно выпустила из-под спуда эти противоречия и тенденции, впрочем, и без того рвавшиеся наружу. Поначалу, кстати, казалось, что, выпуская, она способна их разрешить. Когда после Брежнева и двух с половиной лет, отведенных Историей двум его преемникам, Горбачев начинал реализацию своих намерений, из двух находящихся в сложных диалектических отношениях идей, «жить как на Западе» и «быть альтернативой Западу», приоритетной выглядела последняя. Горбачев казался авторитарным модернизатором, под стать ранее продвигавшему его Юрию Андропову, и поначалу в воздухе носились такие цели реформ: оздоровить государство, общество, идеологию и культуру, сформулировать новые масштабные стратегические ориентиры, способные зажечь сердца людей, повысить конкурентоспособность страны в гонке систем, подойти к новому этапу отношений с Западом, имея козыри, позволяющие разговаривать уверенно и если не с позиций преимущества, то на равных.

Недаром в мае 1985-го во время празднования 40-летия Победы Горбачев впервые за долгое время нашел добрые слова о генералиссимусе той Победы, послав гражданам определенный сигнал. Небесспорно, но все же в самых ранних ростках «перестройки» было больше внешних признаков левой национальной модернизации, чем какой-либо еще.

Однако достаточно скоро все планы и порывы были отодвинуты, и тон стала задавать идея ускоренной конвергенции и повышения вестернизации. Взялись строить «общеевропейский дом» на умеренно левом фундаменте, с социал-демократическим креном и дуэтом Горбачева и французского президента Миттерана в роли лидеров. И под откос полетели все достижения социализма, а в итоге – даже сам СССР. На дымящихся обломках, оставшихся после величайшей геополитической катастрофы ХХ века, начали строить либерализм – и под откос полетели базовые вроде бы основы либерализма: свобода личности, её неприкосновенность, право на счастье, равенство условий.

А ведь не таким выглядело будущее, когда в 1991 году наша страна, как официально или полуофициально заявлялось, приступила к строительству буржуазно-демократического либерального капитализма. Несмотря на то что, думается, этот строй России не слишком подходит органически и исторически, при должных искренних усилиях что-то путное получиться могло. В конце концов, с отдельно взятыми его элементами, развивавшимися довольно успешно, отечественная история знакома. Русскому человеку не чужда деловая хватка – это могут подтвердить многочисленные купцы, артельщики, да хотя бы коробейники, с которыми мы сталкиваемся на страницах художественных произведений и научных исследований.

Русскому человеку не чужды демократические гражданские институты. В допетровской России, как мы помним, были и развитое местное самоуправление, и высокий уровень судебной состязательности, и гибкая правовая система, предусматривавшая, в частности, выборность старост, земских судей и дьяков и позволявшая оградить чиновничий произвол. И наконец, Земские соборы, в ходе которых представители всех слоев населения, кроме крепостных крестьян, обсуждали ключевые вопросы государственной жизни. Вернуться к этой системе, не покушаясь на верховную власть монарха и сакральные основания этой власти, предлагали затем славянофилы. Они критиковали бюрократическое иго, душную и тягостную регламентацию всех сторон национальной жизни, насильственное навязывание чужих мироустройственных стандартов, порочные практики импортного абсолютизма и отстаивали такие ценности, как свобода слова, собраний, печати, быта, считающиеся сейчас классическими либерально-демократическими.

Наконец, у нас богатейший опыт отстаивания своих социальных, экономических и гражданских прав от излишне рьяного покушения на них властного аппарата в целом или отдельных его представителей. Верно и обратное – мы умели требовать внимания государства к тем сферам нашей жизни, где оно необходимо, но почему-то отсутствует или недостаточно. От бунташного XVII века нить тянется в советский период, когда при вроде бы более жестком режиме, чем сейчас, был и Новочеркасск-1962, и беспорядки в Краснодаре годом ранее, и освистывание Хрущева в Куйбышеве местными жителями, и многие другие примечательные случаи и инциденты.

Казалось, что «перестройка», а затем пространственно суженные до границ РСФСР реформы уже Ельцина будут здоровой прививкой вышеуказанных факторов ко всему, что было хорош в СССР. С одной стороны, даже в обращении ГКЧП признавалась необратимость рыночных реформ: «Мы выступаем за истинно демократические процессы, за последовательную политику реформ, ведущую к обновлению нашей Родины, к её экономическому и социальному процветанию, которое позволит ей занять достойное место в мировом сообществе наций… Развивая многоукладный характер народного хозяйства, мы будем поддерживать и частное предпринимательство, предоставляя ему необходимые возможности для развития производства и сферы услуг».

С другой стороны, и команда Ельцина понимала – во всяком случае, на уровне деклараций, – что построение капитализма в России невозможно без мощнейшего социального фундамента. На первых порах ельцинской фронды фигура мятежного функционера вообще воспринималась многими как надежда на реформированный демократический социализм; тогда, например, к группе поддержки если не Ельцина лично, то олицетворяемых им процессов примкнул известный левый мыслитель Борис Кагарлицкий.

Но и в 1991 г., когда надежда основательно поугасла, один из ближайших ельцинских соратников Анатолий Собчак в своей книге «Хождение во власть» пропел настоящий гимн чему-то вроде «шведского социализма». Приведем некоторые цитаты: «Западные страны во многом благодаря нашему негативному опыту шли по пути социализации. В постиндустриальном обществе, наступление которого не смогли предсказать ни Маркс, ни Ленин, частная собственность в ее классическом виде все более утрачивает свое значение. Она заменена различными видами акционерной и иной коллективной собственности. А правовые и имущественные гарантии демократических институтов – надежная узда, при помощи которой общество управляет своими же управленцами и не даст воли и всевластия бюрократам.

Если работник становится держателем акций, он перестает быть наемным работником, а превращается в совладельца предприятия. Не мы, а западные демократии преодолели классовую конфронтацию. Что же осталось нам? Вернуться к тому повороту, где разошлись исторические пути и завороженная бродившим по Европе прошлого века призраком Россия ринулась в пропасть коммунистической утопии. Другими словами – вернуться в лоно европейской цивилизации, а следовательно, признать право частной собственности. И прежде всего на землю.