Под выцветшим знаменем науки

ПИНРО – Полярный институт рыбного хозяйства и океанографии (Мурманск)

РАН – Российская академия наук

РГГМУ – Российский государственный гидрометеорологический университет, бывший ЛГМИ

РГО – Русское географическое общество

Росгидромет – современное название Госкомгидромета

Северное УГМС, СУГМС – аналог МУГМС в Архангельске

СевПИНРО – отделение ПИНРО в Архангельске

ФИАН – Физический институт им. П. Н. Лебедева

Эта не менее странная жизнь

Хотелось бы прожить последние годы жизни медленно и мудро.

    С. И. Вавилов. Дневники (запись от 21 июля 1939 г.)[1 - Вавилов С. И. Дневники. 1909-1951: в 2 кн. Кн. 2. М.: Наука, 2012. С. 75.]

Читатели моего поколения, если такие еще остались, очевидно, поняли происхождение этого заголовка. В свое время (1974 год) документальная повесть Даниила Гранина «Эта странная жизнь» стала заметным литературным событием, особенно для научно-технической интеллигенции. Прежде всего, привлек внимание герой повести – провинциальный биолог А. А. Любищев, до того известный только узкому кругу коллег и единомышленников. На этой волне спустя несколько лет в научно-биографической серии АН СССР вышла небольшая книга: Александр Александрович Любищев. 1890-1972. Л.: Наука, 1982. Как отметил один из ее авторов, благодаря Гранину «Любищев вошел в сознание миллионов читателей как в высшей степени незаурядная личность в новейшей истории отечественной и мировой науки. Интерес к нему резко возрос – одновременно и научный, и дилетантский».

Сам Гранин сформулировал свою задачу так: «Я не собираюсь популярно пересказывать его идеи, измерять его заслуги [этот подход пригодится и мне, когда дойдем до основной темы – комментария к дневникам великого физика С. И. Вавилова]. Мне интересно иное: каким образом он, наш современник, успел так много сделать, так много надумать?» И в самом деле, едва ли не главным у Гранина стало описание уникального подхода его героя к планированию и учету своего рабочего и личного времени (в современной терминологии – тайм-менеджменту). Как сказано в описании научного архива Любищева, в его дневниковых записях фиксировалась научная работа 1-й и 2-й категории, причем вторая включала лекции, семинары, беседы, конференции, чтение общеобразовательной и художественной литературы. Учитывалось также время на общение с людьми, передвижение, развлечения, личные дела, домашние дела и др.

Понятно, что Гранин, как и авторы коллективной биографии Любищева, был вынужден строить сюжет в пределах дозволенного. Поразительно, насколько в те годы грандиозная фальсификация истории могла сочетаться с высокоразвитой научной и гуманитарной культурой – публикациями дневников и писем, всевозможными «Наследиями», реферативными журналами, именными указателями и так далее. Нельзя, например, было даже написать о существовании письма Любищева Н. С. Хрущеву (относительно лысенковщины), поскольку Хрущев не подлежал упоминанию ни по каким поводам. Но все-таки образ немного сумасшедшего ученого как бы оправдывал независимость его взглядов и свободу от общеобязательной идеологии.

Возвращаясь к цитате из Даниила Гранина («успел так много сделать, так много надумать»), можно задать бестактный вопрос: много – это сколько? Речь не об оценке вклада Любищева в биологию, которая уже сделана компетентными людьми и вряд ли потребует пересмотра. А вот соразмерить результат и путь к его достижению, по-моему, будет полезно. Такая высочайшая самодисциплина должна быть оправдана либо количеством научной продукции, либо ее уникальностью. Гранин построил свою повесть на единственном примере труженика науки, не имея ни представительной выборки, ни тем более контрольной группы из ученых-сибаритов (у которых тоже случались выдающиеся достижения). Поэтому и нам придется подробно разобрать этот пример.

Любищев занимался наукой со студенческих лет до конца своей довольно долгой жизни. Его первая статья была опубликована в 1911-м, последняя прижизненная – в 1972 году. Начало было очень благополучным – вырос в состоятельной семье, окончил Петербургский университет, по ходу учебы проходил практику на двух средиземноморских биостанциях. Рано женился, и в 1911 году совершил с женой свадебное путешествие по Греции, Италии, Египту (этот факт заслуживает упоминания, поскольку больше он ни разу не был за границей). Дальше его жизнь, как и у всех в ту эпоху, складывалась трудно, временами трагически. Но нам сейчас важно то, что научные занятия Любищева не прерывались по меньшей мере полвека, начиная с прихода на кафедру зоологии Пермского университета в 1921 году. Заслуживают внимания последние строки его биографической хроники:

«1950 – заведующий кафедрой зоологии Ульяновского педагогического института.

1955 – выход на пенсию.

1961 – начало работы над рукописью „Линии Демокрита и Платона в истории культуры“.

Скончался 31 августа 1972 года в г. Тольятти».

Можно верить авторам биографии, что на пенсию в 65 лет он вышел добровольно, желая сосредоточиться на собственных научных интересах, без отвлечений на преподавание и прочие побочные дела. Наверное, в то время в провинциальных вузах профессорами дорожили не меньше, чем теперь, а научные конфликты, сопровождавшиеся для Любищева увольнениями и вынужденными переездами, остались в прошлом. Из научной жизни он не выпал, работал с учениками, публиковался в солидных журналах, даже зарубежных, а его переписка с коллегами из числа ведущих ученых стала легендарной. Примечательна и последняя строчка биографии. В «автограде» Любищев оказался по приглашению директора Волжской биостанции и должен был прочитать цикл лекций, но внезапно заболел и скончался в местной больнице через несколько дней. Так что активный возраст у него практически совпал с календарным.

Теперь подведем итоги по критерию, который в наше время стал главным, – количеству публикаций. Пожилому доктору наук неприлично иметь их меньше сотни. У Любищева к выходу на пенсию было 39 печатных работ, включая небольшие заметки, тезисы, рецензии. Интересен разрыв в списке между 1947 и 1955 годом, на который приходится время его профессорства в Ульяновске. Похоже, что аттестационные требования в вузах тогда были не те, что теперь. В пенсионный период к списку добавилось 30 заголовков. Дальше пошли посмертные публикации из научного архива, от писем и заметок до трех книг (сборник биологических статей в 1982-м, «Дисперсионный анализ в биологии» в 1986-м и сборник статей и писем «В защиту науки» в 1991 году) – дополнение важное, но не сильно меняющее общий итог. Биографы отметили, что около сотни опубликованных работ составляют лишь малую часть обширного научного архива Любищева. Но прямые сравнения здесь недопустимы. Дневники, письма, всевозможные записи могут быть перегружены случайными бытовыми деталями, заимствованиями, обширными выписками, повторяющимися мыслями. Изначально они, как правило, не предназначены для опубликования (хотя нередко люди, ценящие свою значимость, заранее готовили свои архивы для посмертной славы). Можно отметить и то, что главный труд Любищева, о Демокрите и Платоне, так и остался незаконченным и неопубликованным. Это сильно дискредитирует систему жесткого самоконтроля. В самом деле, за столько лет можно было бы оценить все свои возрастные риски и планировать работу так, чтобы она на каждом этапе принимала законченный вид.

В общем, несмотря на сделанные оговорки, у меня получается что-то вроде развенчания большого ученого. Если говорить о его странности, то, может быть, стоило бы поставить на первое место необыкновенную широту научных интересов. В его биографии выделены шесть направлений деятельности, освещенные в главах, написанных разными авторами: проблемы системы, эволюции и формы организмов; критические исследования в области генетики; применение математических методов в биологии; энтомологическая систематика; сельскохозяйственная энтомология; история и методология науки. Особенно впечатляет сочетание философских трудов с полевой энтомологией, в которой у Любищева был любимый объект – земляные блошки-листоеды (Chrysomelidae). Заключительным аккордом в описании его научного архива стал следующий факт:

«Собранная А. А. богатая коллекция блошек (около 24 тыс. экз.) согласно его завещанию передана в Зоологический институт АН СССР».

В порядке учебного примера по тайм-менеджменту можно подсчитать, что только просмотр такой коллекции, если на каждый экземпляр тратить по минуте в течение восьмичасового дня без пауз, займет ровно 10 рабочих недель. Остается понять, кто и зачем будет этим заниматься. По существу, такая коллекция представляет собой случайную выборку из совершенно неопределенной генеральной совокупности, зависящей от маршрутов экскурсий, потраченного времени и случайных вариаций в распределении объектов исследования. Сколько нужно подобных выборок, чтобы отслеживать видовое разнообразие и внутривидовую изменчивость насекомых на выделенной территории? Сколько понадобится сборщиков, все ли они будут такими же квалифицированными и добросовестными, как Любищев? Вопросы не такие уж праздные, но за 20 лет работы в биологическом институте я не заметил, чтобы они кого-то интересовали применительно к нашим задачам.

Теперь посмотрим, насколько система Любищева способствует научной карьере. Сам он, безусловно, не стремился к чинам и отличиям, хотя докторскую степень и профессорское звание получил в надлежащем возрасте, между 45 и 50 годами. На выдвижение в АН СССР или хотя бы ВАСХНИЛ не претендовал, о государственных наградах и премиях никаких упоминаний в биографии нет. Труднее понять, почему при высоком авторитете в научной среде его никуда не выбрали почетным доктором, не приглашали за границу, хотя бы в братские страны. Может быть, это получилось из-за добровольного выбора провинции вместо Ленинграда и ухода на пенсию в расцвете сил. Но такой образ действий больше подходит человеку, живущему «медленно и мудро» (см. эпиграф) и, во всяком случае, не занятому каждодневным самоконтролем. Прогуляться, если позволяет погода, за пополнением коллекции земляных блошек (может быть, в дождь они прячутся?), записать в дневник умную мысль, поделиться ею в письме к иногороднему коллеге, заодно сообщить ему о погоде в Ульяновске и домашних событиях, вечером почитать то ли труды Докучаева, то ли детектив Сименона, посмотреть телевизор (тогда был выбор из двух черно-белых каналов) – трудно совместить это с регулярными планами и самоотчетами.

Оставим эти сомнения при себе и обратимся к судьбе человека, который прожил намного меньше, достиг, по любым меркам, намного большего и до конца своих дней, в отличие от Любищева, оставался в состоянии глубокого внутреннего разлада (здесь и дальше Сергея Ивановича Вавилова я буду называть только по фамилии; Николай Иванович Вавилов и, если понадобится, другие члены семьи будут упоминаться с указанием имен или инициалов). Было бы интересно разобрать параллельные биографии этих двух ученых. Любищев и Вавилов – почти ровесники, выросли в столицах (петербуржец и москвич), получили отличное образование, прошли Первую мировую войну (Любищев на тыловой службе, Вавилов на фронте и даже в кратковременном плену). В годы революции и Гражданской войны занялись наукой (здесь советские биографы не вдавались в подробности) и всю последующую жизнь сочетали научную специализацию с широкими гуманитарными интересами. Оба прошли правильный семейный путь, а о чем-либо за пределами «видимой части спектра» (как мог бы сказать сам Вавилов) известные мне источники не сообщают. Все это – сходные моменты, а о различиях речь пойдет как раз дальше.

Книгу Вавилова я купил там, где он и сам делал многие книжные покупки, – на Литейном. Не так давно отрывки из его дневников конца 1940-х годов публиковались в «Новой газете». Позже мне случилось прочесть рецензию на вышедший второй том «Дневников», где, помимо прочего, были отмечены резкие отзывы о коллегах по Академии. Это заинтриговало, но не настолько, чтобы искать книгу целенаправленно. Можно было предположить, что для газетной публикации уже извлекли самое интересное.

«Академкнигу» на Литейном я когда-то посещал часто, а теперь уже бываю там не каждый год. Она впечатляет отсутствием покупателей, случайной выкладкой никому не нужных книг, накопившихся за много лет, и полным безразличием продавцов. Похоже, что для Академии это уже не торговая точка, а внерыночная нагрузка наподобие мемориальных кабинетов или коллекций (например, тех же блошек). Иначе они хотя бы поинтересовались, как поставлено дело в соседнем доме, где в «Подписных изданиях» давно нет ни полных собраний сочинений, ни очередей за подпиской, зато есть отличный выбор литературы с гуманитарным уклоном, от массовой до высокоинтеллектуальной, молодой персонал, слегка навязчивый сервис и даже, кажется, кофейная стойка в дальнем углу.

На этот раз, в октябре 2015 года, я снова оказался на Литейном и снова машинально завернул в «Академкнигу». Там и в этот воскресный день было пусто, присутствовали только две сотрудницы. Та, что постарше, увлеченно и подробно рассказывала коллеге о вчерашнем посещении поликлиники (ничего интимного, обычное ОРЗ). Я для приличия немного задержался у полок, а потом, чтобы не выглядеть совсем уж случайным пенсионером, дождался паузы в медицинской беседе и спросил, могут ли у них быть дневники Вавилова. Для начала мне нашли том переписки Н. И. Вавилова, но сами поняли ошибку и переключились на физическую литературу (не историю науки, как можно было предположить). Старшая, потеряв нить интересной темы, ушла в соседнюю дверь (возможно, в директорский кабинет), а младшая забралась на лестницу и вдруг извлекла из-под потолка тот самый том весом килограмма полтора.

Теперь уже отказываться было неудобно, тем более что цена для такой книги оказалась разумной, немного меньше тысячи. Редко когда я так досадовал из-за громоздкой и не очень-то нужной книжной покупки, которую надо было еще везти в Мурманск. И совсем не ожидалось, что этот том меня не только остро заинтересует, но и побудит написать что-то вроде обстоятельного комментария к нему.

У меня есть только второй том, но первый здесь и не понадобится. Вавилов вел регулярный дневник в молодости, прервал это занятие во время войны и вернулся к нему только почти через 20 лет. В результате получилась такая хронология томов: первый с 1909 по 1916 год, второй – 1921-й и 1935-1951 года (1921-й – несколько коротких записей, суммарно меньше двух страниц). Понятно, что это совсем разные отрезки жизни, может быть, даже две разные личности со своими проблемами, мыслями и взглядами. Здесь мы обратимся к позднему Вавилову – великому (и сознающему это) ученому, академику и президенту АН, руководителю двух институтов: Физического (ФИАН) в Москве и Государственного оптического (ГОИ) в Ленинграде, одному из открывателей эффекта Вавилова – Черенкова, за который его соавторы уже после смерти Вавилова получили Нобелевскую премию.

В зрелом возрасте отношение к дневнику у Вавилова менялось, и второй том получился неоднородным. Стимулом к возобновлению дневника в 1935 году стала продолжительная научная командировка в несколько европейских стран по изучению опыта прикладных исследований и налаживанию внешних контактов: два с лишним месяца по завидному маршруту Варшава – Вена – Милан – Флоренция – Рим – Париж – Берлин. Дневник мог быть не только закреплением своих впечатлений, но и накоплением информации для отчета о командировке. Получилась хроника поездки, где посещения лабораторий и деловые встречи перемежаются с осмотром музеев и исторических памятников, особенно в Италии (Вавилов получил хорошее дореволюционное образование, и у него на всю жизнь сохранились строгие классические вкусы в искусстве и литературе, к чему мы еще вернемся). Записи 1935 года ограничиваются только этим путешествием.

Дальше следуют два года, когда дневника в прямом смысле слова не было. Летом 1936-го и 1937-го на отдыхе в Батилимане (Крым) сделаны соответственно две и три записи на философские и историко-научные темы. В апреле 1938 года Вавилов написал о кончине матери, а в июле-августе, снова на отдыхе, вернулся к ежедневному ведению дневника. Сначала это было в Алибеке на Северном Кавказе (местность, известная в наше время как Домбай), затем – в окрестностях Звенигорода, где позже, в послевоенные годы, он обзавелся дачей. На юг Вавилов уже больше не ездил.

Запись, которая пригодилась мне для эпиграфа, была сделана в Алибеке, и с этого времени желание избавиться от академической и прочей суеты не оставляло Вавилова до конца дней. Даже не зная его биографию, легко представить, что в такое время перспектив на «медленное и мудрое» течение жизни у него не было, как и почти у всех других соотечественников. Зато появилась потребность фиксировать события, наблюдения и мысли, чего, очевидно, не было на отрезке жизни между 30-ю и 50-ю годами, не менее деятельном.

С августа 1939 по март 1940 года дневник снова прерывается, но дальше, все без малого 10 оставшихся лет, записи становятся регулярными, в среднем раз в неделю, а на отдыхе – чаще. 1940 год был для Вавилова особенно тяжелым. В марте у него обострилась легочная болезнь, последовали два месяца лечения сначала в кремлевской больнице, потом в санатории «Барвиха». В это же время, в начале апреля, умерла старшая сестра Александра. Дальше были два рабочих месяца в перемещениях между Москвой и Ленинградом (этот образ жизни сложился у Вавилова в 1930-е годы и продолжался, с перерывом на войну, до самого конца). В июле-августе был снова продолжительный отдых, сначала в «Узком» (тогда это была еще загородная усадьба, теперь – местность между собственно Москвой и жилмассивом Ясенево), потом вблизи поселка Толмачево на реке Луге. Там ему сообщили об обыске в квартире Николая Вавилова, а потом и о его аресте 6 августа в Черновцах, но о дальнейшей судьбе Николая семья еще очень долго ничего не знала. К мыслям о цепочке семейных трагедий Вавилов возвращается еще не раз, отсчитывая ее от смерти 7-летнего младшего брата Илюши в 1905 году.

Если позволительно комментировать чужие личные дневники с позиций постороннего наблюдателя, то судьбы родителей и детей в семье Вавиловых можно оценивать по-разному. До поры до времени это была в меру многодетная и вполне благополучная семья. Смерть Илюши стала для Вавилова потрясением на всю жизнь, но в начале XX века это не было чем-то из ряда вон выходящим (в семье были еще умершие в младенчестве Ваня и Катя, но воспоминаний о них в дневниках нет). Другое дело – гибель младшей сестры Лиды. Она в 21 год только начала взрослую жизнь, обучилась на микробиолога, вышла замуж и ждала ребенка. Осенью 1914-го, работая на эпидемии в Воронежской губернии, заразилась черной оспой.

Спустя три года родители, как и все в их сословии, лишились достатка и общественного положения. Но к этому времени старшие дети многого добились сами и обеспечили им спокойную старость. Отец дожил до 65-ти, мать – до 70 лет (все их дети прожили меньше). Александра Михайловна Вавилова на склоне лет могла видеть сыновей и дочь на вершине успеха. При ней выросли пять внуков, из которых только младший не достиг совершеннолетия, а все плохое случилось потом. В свою очередь, старшая сестра Александра Ивановна Ипатьева (Вавилова) за свои 56 лет состоялась в профессии (доктор медицинских наук), дважды была замужем, вырастила сына и дочь. Сын даже стал академиком Белорусской ССР, но это уже далеко за пределами нашей хронологии.

Судьба Николая Вавилова – совсем отдельная тема, и о ней уже очень много сказано, но одной мыслью все-таки поделюсь. Можно представить себе его смерть или гибель в 1940 году или раньше, например в экспедиции. Тогда это была бы не самая долгая, но яркая жизнь, настолько наполненная путешествиями, приключениями, интереснейшими встречами, что хватило бы не на одну сотню обывателей. Многие захотели бы поменяться с ним участью (как спародировал автор «Законов Паркинсона» объявление о вакансии для молодых искателей приключений, «пенсия полагается, но еще ни разу не востребована»). А как было на самом деле, советская научная общественность почти полвека знала только приблизительно и только с начала 1990-х – в подробностях (и еще неизвестно, во всех ли).

Вавилов не пострадал от ареста брата. В мои аспирантские годы даже более или менее осведомленные люди недоумевали, как это брат «врага народа» мог стать президентом Академии наук. Позже все мы узнали об участи родственников Молотова, Кагановича, Калинина (помню, какой сенсацией стал документальный рассказ Льва Разгона «Жена президента» в «Огоньке» в начале 1988 года). Во многом параллельными по отношению к Вавиловым оказались биографии братьев Фридляндов, Михаила Кольцова и Бориса Ефимова, – оба работали в прессе, но с разной специализацией, при этом у первого жизнь была чрезвычайно подвижная и насыщенная, второй сидел в Москве и рисовал карикатуры на врагов народа и американских империалистов. В обоих случаях старшие братья были арестованы спустя три года после ежовщины, а младших репрессии не коснулись. Вавилову после этого оставалось жить не так долго, а приспособленческая жизнь Ефимова продлилась до неправдоподобных 108 лет. В интервью журналисту «Собеседника» за три года до кончины он сказал, что любит повторять сентенцию Станиславского: «Надо жить соответственно предлагаемым обстоятельствам». Почему из множества соавторов этой мудрости он выбрал именно Станиславского, осталось без пояснений.

После начала войны Академию и ее институты эвакуировали из Москвы и Ленинграда довольно рано, в первые дни августа. Основной состав Академии (кроме самых престарелых ученых, отправленных в курортный поселок Боровое в Северном Казахстане) разместился в Казани и Свердловске. Вавиловский ГОИ, в виде исключения, попал в Йошкар-Олу, и для Вавилова этот город стал постоянным адресом с августа 1941-го до начала мая 1945-го. Все эти годы прошли в ежемесячных поездках в Казань, реже – в Свердловск. Патриархальную Йошкар-Олу, «Берендеевку», Вавилов воспринял отчасти позитивно: «Марийцы в лапотках, в белых чистеньких панёвах, какие-то монахини, мужики, как с билибинских картинок» (16.08.1941) [здесь и дальше будут указываться даты записей, а не страницы книги, которая вряд ли будет доступна моим возможным читателям].

0 Казани Вавилов отзывался коротко и неприязненно – грязная, вонючая, голодная, – но однажды написал подробнее, и эту запись стоит привести полностью:

«Прочел в Казани книгу Н. Пинегина „Казань в прошлом и настоящем“. Грустно и тяжело. Какая уж это „эволюция“! Нелепые флуктуации вокруг какого-то неопределенного наклонения. Сначала какие-то булгары, не оставившие никакого следа, затем татары, тоже неизвестно почему и для чего. Вонючие тухлые озера Казани, запах, грязь вся как при булгарах – до сих пор. Иван Грозный, штурм Казани, Лобачевский – случайные статистические отскоки от серого грязного среднего.

Бродил в воскресенье по вонючим (даже в мороз) кручам Казани, пустым лавкам, в тщетных поисках зубной щетки и порошка, и думал – какое же это укрепление идеи эволюции. Гнием до тех пор, пока под действием космических и прочих сил окончательно не сгнием» (15.03.1942).

Мысль о том, что человеческое сознание, история, культура – всего лишь случайные и скоротечные флуктуации бездушной Вселенной, повторяется на всем протяжении «Дневников», так что сама по себе Казань не послужила причиной этих рассуждений, а, если уместно так выразиться, «попала под раздачу» заодно с булгарами и татарами.

Свердловск «…оказался несколько лучше, чем ожидал…. Успокаиваешься на отдельных домах старого Екатеринбурга» (03.05.1942), но общая оценка тоже отрицательная: «Свердловск – плоский город без лица, какой-то большой фабричный поселок, и люди такие же фабричные» (25.12.1942).

Подробности тылового быта упоминаются очень редко. Поначалу Вавилов с женой сняли в Йошкар-Оле две маленькие комнаты в полуподвале. Спустя почти год получили квартиру в центре города, как можно предположить, благоустроенную. Но всего тяжелее было в поездах:

«Поездки мучительны, совсем 1918-1919 гг. В купе человек 25, сидят на полу, на верхних полках, в неописуемых лохмотьях, которые, казалось бы, только выдумывают в театрах… Вагонные разговоры о базарных ценах и житейских „случаях“, по возможности подальше от войны и политики» (07.11.1941 – примечательно, что в большой записи этого дня Вавилов не вспомнил ни о знаменательной дате, ни о параде в Москве, о котором непременно должен был сообщить по радио голос Левитана).

От Казани до Йошкар-Олы не так и далеко – 37 км до Зеленодольска в направлении Москвы и затем 105 по тупиковой ветке на север. Но даже в период развитого социализма фирменный поезд Москва – Йошкар-Ола одолевал эту ветку за три часа (это я нашел в старом справочнике). По условиям военного времени это, очевидно, надо умножить на два, если не больше. При этом еще надо представлять себе разницу в физическом и моральном состоянии 30-летнего офицера-фронтовика и 50-летнего академика.

После 1941 года дорожная тема уже незаметна, но ближе к концу войны есть еще такая запись: