О королях. Диалог мэтров современной антропологии о природе монархической власти
Таким образом, все классические проблемы божественной монархической власти – демонстрация монархом произвольной власти, монарх как козел отпущения, цареубийство (в поединке или в рамках жертвоприношении), использование статуэток монарха (эффигий), пророческая функция мертвых монархов в качестве оракулов – могут быть лучше всего поняты как различные ходы в непрерывной шахматной партии, идущей между монархом и его подданными, где монарх и его партия пытаются усилить божественность правителя, а народные группы – его сакрализацию. Власть монархов-чужеземцев предоставляет глубокие структурные основания для народной политики, в рамках которой представители рода человеческого (зачастую в буквальном смысле) действительно вступали в борьбу со своими богами и иногда побеждали их.
Основное оружие противников экспансии монархической власти можно назвать «враждебной сакрализацией». Чтобы признать сверхчеловеческий статус монарха, «поддерживать божественность короля» (Richards 1968), необходим сложный аппарат, который, по сути, превращает монарха в абстракцию путем сокрытия, сдерживания или обезличивания тех аспектов его бытия, в которых подданные видят воплощение его смертной природы. Монархи становятся невидимыми, нематериальными, отрезанными от контакта со своими подданными или с материальной составляющей мира – и поэтому часто оказываются запертыми в своих дворцах, где они лишены всякой реальной власти и неспособны эффективно повелевать.
Цареубийство является лишь предельной формой враждебной сакрализации. Поэтому, когда побеждают народные силы, в результате может возникнуть форма сакральной монархической власти, описанная у Фрэзера, или произойти превращение монарха в сугубо номинальную церемониальную фигуру, каковыми были последние императоры династии Чжоу или английская королева наших дней.
Когда однозначную победу одерживают монархи (например, вступая в союз с новоиспеченной гражданской или военной бюрократией), возникает другой ряд конфликтов – по большей части между живыми и мертвыми. Преодолев границы в пространстве, монархи регулярно предпринимают попытки преодолеть также и временны´е границы и конвертировать свой сверхчеловеческий статус в ту или иную форму подлинного бессмертия. В той мере, в какой им это удается, монархи создают ряд проблем для своих преемников, легитимность которых производна от их происхождения, но при этом им неизбежно приходится соперничать со своими предшественниками.
Антропологи давно обращают внимание на феномен понижения статуса. С течением времени постепенное удаление младших потомков и ветвей правящей династии от основной линии престолонаследия превращается в постоянный источник раздоров в монархических родословных, часто приводящих к братоубийственному насилию – особенно среди единокровных братьев и сестер, когда участников конфликта поддерживают родственники по материнской линии (ср. с: Geertz and Geertz 1975). Для младших принцев в каждом следующем поколении шансы на престолонаследие становятся всё более призрачными, если только они не прибегают к силе и коварству, чтобы захватить власть, на которую у них становится всё меньше и меньше прав. Кроме насилия в период междуцарствия, эта динамика приводит к центробежному расселению членов монаршей семьи, которые отказались от власти или проиграли в борьбе за нее, в отдаленные области государства или даже за его пределы, где они могут стать правителями менее могущественных собственных держав. Именно здесь обнаруживается важный источник, порождающий структуры с монархом-чужеземцем и региональные конфигурации отношений между центром и периферией (галактические политии). Этот же источник может играть роль и в формировании так называемых империй.
Данная проблема усугубляется центральным противоречием между двумя формами снижения статуса: горизонтальной и вертикальной. С одной стороны, статус каждой из боковых линий, отколовшихся от династического ядра, падает всё ниже по мере того, как постоянно появляются новые линии, если только этот процесс не удается (по крайней мере, временно) повернуть вспять, прибегнув к тем или иным радикальным средствам самопродвижения. С другой стороны, статус самóй центральной ветви королевского рода, как правило, рассматривается как постоянно понижающийся по мере того, как нынешний правитель всё дальше отдаляется от фигуры основателя династии – героя, бога или монарха-чужеземца. В результате ветвь монаршей родословной, отождествляемая с наиболее статусным (самым старшим) предком, оказывается одновременно наименее статусной линией этой родословной.
Неизбежность понижения статуса со временем приводит к проблеме: как обращаться с мертвыми монархами? Умершие монархи с большой вероятностью будут присутствовать в политической жизни потомков в виде святынь, мумий, реликвий, гробниц и даже дворцов, а также транслируя свою волю и представления через медиумов, оракулов или другими подобными средствами. Парадокс горизонтального и вертикального понижения статуса – старшие предки обладают более высоким статусом по той же самой причине, почему младшие потомки имеют более низкий статус,– становится тем острее, чем важнее становится роль мертвых в актуальной политике. А она и правда может быть весьма немалой: мумии правителей инков продолжали владеть теми же дворцами, землями и свитами слуг, которые принадлежали им при жизни, заставляя каждого нового правителя покорять новые территории, чтобы обеспечить содержание собственного двора. Во всех подобных системах, если ситуация слишком долго развивалась сама по себе, живых монархов вытесняли и подавляли легионы мертвых. Поэтому мертвых необходимо было контролировать, сдерживать, ограничивать – и даже подвергать чисткам. Как и живых монархов, их нужно было сделать более сакральными, связать бóльшим количеством рестрикций, ограничивающих их власть,– даже если такие рестрикции в конечном счете эту власть и определяют.
Общий социологический принцип заключается в следующем: чем больше воображаемые предки отличаются от нынешних смертных, тем более вероятно, что в них будут видеть источник силы. И наоборот, чем больше предки похожи на ныне живущих людей, тем вероятнее, что они будут восприниматься как соперники и источник проблем. Память о тотемном предке – ките-убийце – или о личинках ведьминого дерева ни в коей степени не ограничивает живых. Напротив, память о человеке, которого чтят и помнят его многочисленные потомки, во многом формирует ситуацию соперничества для любого потомка, чей жизненный проект заключается в повторении достижений прославленного предка. Знаменитыми могут стать не так уж много предков. В любом случае здесь всегда сохраняется баланс: если предков полностью стирают из памяти, их потомки лишаются всякого статуса; если же у предков слишком много власти, в них видят помеху для самореализации тех же потомков. В результате часто возникает еще одна разновидность политики характерных ритуальных ухищрений, связанных с дарующими жизнь богами: они должны быть ограничены, изгнаны или даже уничтожены – и всё это во имя провозглашаемой цели их почитания.
Простые смертные могут и не столкнуться с этой проблемой (всё зависит от того, каким образом они представляют себе свое место во времени и в истории), но монархи, чья легитимность по меньшей мере отчасти основана на их происхождении от других монархов, с неизбежностью с ней столкнутся. Покинуть свои владения и стать монархом-чужеземцем в другом месте – это, по сути, один из способов освободиться от удушающей хватки мертвых, однако потомки монарха-чужеземца будут вынуждены иметь дело с той же проблемой, которая со временем только усугубится.
Значительную часть экстравагантных поступков правителей могущественных монархий или «ранних государств» можно рассматривать в качестве различных попыток избежать этой хватки, то есть различных способов конкуренции с мертвыми. Можно попробовать стереть память о мертвых или провозгласить себя ими (взять их имя), но эти попытки редко достигают своей цели полностью. Другим вариантом является прямая конкуренция – в возведении вечных монументов, в завоеваниях или в ритуальном жертвоприношении еще большего количества подданных в попытке продемонстрировать еще больший произвол в отправлении суверенной власти. Можно даже попытаться, как иногда бывает, повернуть вспять саму историю и изобрести миф о прогрессе. Все эти уловки создают новые проблемы.
Обычный баланс власти между монархом и народом часто поддерживается при помощи интенсивного эмоционального взаимодействия: любви, ненависти или какого-то их сочетания. Часто они принимают форму парадоксальных инверсий привычных результатов этих эмоций: монархи шиллуков или свази приобретали божественный статус именно в тот момент, когда народ объединялся против них; заботливая любовь мадагаскарского народа мерина по отношению к инфантильным правителям может варьироваться в диапазоне от снисхождения по отношению к действиям, которые в другой ситуации считались бы зверством, до суровых наказаний в тех случаях, когда мерина считали, что монарх перешел черту допустимого.
Совершенство монарха, его двора, дворца, столицы или непосредственного окружения – это не модель вселенной как таковой; скорее это модель вселенной, возвращенной в состояние абстрактного платонического идеала, которого ей недостает в повседневном опыте. Кто знает, возможно, когда-то она и находилась в этом состоянии. Возможно, люди чувствуют, что когда-нибудь она вновь к нему вернется. Недавно основанный монархом город, проекция индивидуального человеческого ви´дения на материальный мир, может поэтому рассматриваться как прототип всех будущих утопий, как попытка навязать представление о совершенстве не только физическому миру, но и тем смертным людям, которые в нем живут. В конечном счете это, разумеется, невозможно. Людей невозможно редуцировать к платоническим идеалам, а «проклятые вопросы» человеческой жизни, в особенности, как водится, связанные с воспроизводством и смертью, не получится решить с помощью законодательства; подобные состояния трансцендентного совершенства, возможно, могут быть достигнуты в ритуальном перформансе, но никто не может жить в этом мгновении совершенства всю свою жизнь или даже сколько-нибудь значительную ее часть. Некоторые монаршие столицы пытаются полностью вытеснить рождение, недуги и (естественную) смерть за пределы места, где проживает монарх, хотя мало кто заходит так далеко. Однако нечто подобное происходит всегда. Как минимум при дворах монархов всегда имеются детально разработанные правила этикета, которые требуют, чтобы даже повседневное социальное взаимодействие совершалось под видом, будто этих аспектов жизни попросту не существует. Правила этикета устанавливают стандарты поведения, которые соблюдаются тем менее тщательно, чем больше физическая или социальная дистанция от королевского двора.
Таким образом, если пророки предсказывают полное разрешение противоречий и дилемм человеческого существования в будущем, то монархи воплощают их частичное разрешение в настоящем.
Произвол монархов-чужеземцев, сколь бы парадоксальным это ни было, является ключом к их способности утверждать себя в качестве высших проявлений справедливости. Структурным подобием способности захватить и уничтожить что угодно, даже если она используется в очень редких случаях, является собственность на всё существующее; это недифференцированное отношение между монархом и всем остальным и всеми остальными. Эта индифферентность означает также беспристрастность, поскольку такой абсолютный монарх – по крайней мере теоретически – не имеет никакого частного интереса, который мог бы исказить его суждение в спорах между подданными. Перед ним они все равны. По этой причине монархи всегда претендуют на ту или иную разновидность абсолютной деспотической власти, даже если все понимают, что возможности реализовать такие претензии на практике весьма ограниченны – ведь, не имея подобных претензий, они не были бы монархами. Но такие всеобъемлющие притязания неизбежно подрывают существующее социальное устройство. Хотя монархи обычно представляют себя воплощениями и защитниками всех существующих иерархий и структур власти (например, настаивая, что он «отец своего народа», монарх прежде всего подтверждает власть настоящих отцов над своими женами, детьми и иждивенцами), предельно недифференцированная природа их власти также подразумевала, что все подданные в конечном счете одинаковы – то есть равны. Шотландский философ-просветитель Генри Хоум (лорд Кеймс), по-видимому, был первым, кто заметил, что единственное отличие абсолютного деспотизма, где равны все, кроме одного человека, от абсолютной демократии – это и есть один человек. Поэтому существует глубокое структурное сходство между современной идеей о том, что все граждане «равны перед законом» и монархическим принципом, что все равны как потенциальные жертвы совершенно произвольного королевского хищничества.
В политической жизни это противоречие между принципами иерархии и равенства выражается очень разнообразно. Простолюдины могут обратиться к царю за поддержкой, жалуясь на его «злых бояр». Короли или императоры могут выставлять себя защитниками простых людей от нападок аристократии. Либо все эти группы вне зависимости от статуса могут объединиться против монарха.
В результате, даже когда монархов больше нет – даже когда их свергают народные восстания, велика вероятность, что они продолжат существовать в виде призраков, именно в качестве такого объединяющего принципа. Его современные примеры – это практика общения с духами монархов значительной части Африки и на Мадагаскаре и модерная концепция «народного суверенитета».
Отношения между центром и периферией (галактические политии)
По мере того, как монархии всё шире распространяют свое политическое, ритуальное и материальное влияние, нарастает и центростремительное движение окраинных народов. Периферийные общества оказываются в культурном подчинении, сохраняя политическую независимость. Вероятно, таков закон политической науки: все великие монархии сначала занимали окраинное положение. Изначально ориентируясь на могущественный центр из периферийной позиции, они добивались определенного успеха благодаря преимуществу в той или иной области – например, в торговле или военном деле – и становились новыми центрами и приходили на смену тем, кто прежде их превосходил.
Действительно, эти конфигурации с ядром и периферией, где центром являются доминирующие монархии, постоянно порождают импульсы «восходящего нобилитета» (upward nobility) на каждом уровне иерархии между обществами. Монархии, находящиеся на вершине иерархии, противостоят друг другу в рамках конкурентного геополитического поля, над которым они пытаются господствовать с помощью универсализации своих притязаний на власть. С одной стороны, они занимаются тем, что на страницах этой книги описывается понятиями «утопическая политика» или «реальная политика чудесного», и истоки этой политики разнообразны: герои всемирной истории (например, Александр Македонский), легендарные боги-короли (такие как Кецалькоатль), легендарные города (как Троя или Мекка), древние или современные мировые державы (как Римская или Китайская империи), великие боги (как Шива). С другой стороны, они демонстрируют свою универсальность, присваивая – через дань, торговлю или грабеж – и приручая дикие анимистические силы, воплощенные в экзотических объектах на варварской периферии.
Как утверждается в знаменитом этнографическом описании Эдмунда Лича (Leach 1954) вождей племени качинов, обитавшего в предгорьях Бирмы, они «становились шанами» [7], то есть вступали в союзы с шанскими государями и перенимали их образ жизни. Со своей стороны, шанские государи принимали политические и парадные атрибуты бирманских или китайских монархов – а некоторые из этих атрибутов также могли проникать и к качинам. Этот феномен «галактического мимезиса», в котором более мелкие вожди перенимают политические формы своих ближайших более сильных и статусных соседей, является доминирующим механизмом систем типа «ядро – периферия», который приводится в движение конкуренцией внутри и между политическими образованиями на всех уровнях иерархии между обществами. Эта конкуренция принимает две наиболее распространенные формы. В процессе, именуемом комплементарным схизмогенезом [8], индивиды, соревнующиеся за лидерство в том или ином сообществе, либо сообщества, конкурирующие за власть внутри более широкого галактического поля, предпринимают попытки одержать верх над своими противниками путем аффилиации с более сильным и статусным вождем; тем самым они повышают свой статус в рамках территориальной иерархии. Либо же разворачивается обратный процесс, именуемый антагонистической аккультурацией, когда нижестоящая группа может попытаться оказать сопротивление вторжению соседней державы, перенимая ее политический аппарат и таким образом создавая патовую ситуацию,– именно так вьетнамцы долгое время претендовали на собственный «небесный мандат» в качестве «южной империи», равноправной с китайской «северной империей». Отметим, что и в том и в другом случае элементы высокого политического статуса, включая монархическую власть, распространяются по всему региону путем подражания (мимезиса) со стороны менее могущественных народов.
Наряду с аккультурирующим влиянием, распространяющимся вовне из монархического ядра, эффектом галактического мимезиса является создание гибридных обществ, чьи политические и космологические формы в значительной степени выступают не их собственным изобретением и, в сущности, превосходят любую возможную «детерминацию экономическим базисом». Учитывая повсеместную распространенность отношений типа «ядро – периферия» во всем мире, даже на отдельных территориях, населенных примитивными племенами, эта разновидность гибридности или неравномерного развития чаще является нормой социокультурного порядка, нежели исключением. «Суперструктура» – превосходит «инфраструктуру» [9].
Политическая экономика традиционной королевской власти
Для монархической власти характерны сложные режимы собственности. С одной стороны, государство разделено на локальные имущественные комплексы, «истинными владельцами» которых являются предки местных жителей либо туземные духи, с которыми заключили некое соглашение предки-люди и в руках которых находится плодородие местности,– именно от этих духов зависит плодородие здешней земли. Соответственно, подданное монарху население, обладающее ритуальным доступом к этим сверхчеловеческим силам посредством своих прошедших инициацию старейшин или духовных лидеров, считается «хозяином», «землей» или «страной» либо получает иное подобное обозначение, подчеркивающее его права на страну в качестве ее основателей, в отличие от правящей аристократии, не имеющей таких прав,– особенно в случае монархов-чужеземцев, которые являются чужеземцами по происхождению и этнической идентичности. По отношению к правителю права местного населения являются посессионными, однако оно обладает лишь правом узуфрукта [10] относительно духов этой земли, чей статус конечных собственников должен быть надлежащим образом признан ее нынешними обитателями. (Здесь следует отметить, что эти отношения между местным населением и автохтонными духами сами по себе гомологичны более масштабной структуре монархии с правителем-чужеземцем.) С другой стороны, правящая аристократия и монарх – которые по традиции сначала могли быть бедными и безземельными и получить свои владения от коренного населения – тоже могут быть «владельцами», но лишь в смысле господства над крупными землевладениями и их жителями, которое давало им права на получение части экономического продукта и рабочей силы коренного населения, в виде дани. Отношение подданных к данному процессу является производительным, поскольку они контролируют первичные средства производства, а отношение к нему правителей – экстрактивным, так как они господствуют над производящим населением. Как гласит поговорка восточноафриканского народа ньоро: «Мукама [монарх] правит народом – кланы правят землей» (Beattie 1971: 167).
Соответственно, экономика монархии имеет дуальную структуру, отмеченную фундаментальными различиями между экономикой ойкоса [11], в которую вовлечено основное исходное население, и специфической политической экономикой дворца и аристократии, нацеленной на материальное обеспечение их власти. Сосредоточенный скорее на поддержании привычного образа жизни, первичный сектор организован на основе родственных связей и общинных отношений подданных. Правящий класс принципиально озабочен лишь конечным продуктом труда людей в виде благ и рабочей силы, с которых он взимает дань, чтобы обеспечивать элитную сферу накопления богатства, в особенности ориентированного на политические цели усиления и расширения сферы господства этого класса. Труд в этой сфере основан на барщине, рабстве и/или патрон-клиентских отношениях. Помимо поддержки внушительного дворцового комплекса, он используется, в частности, для накопления богатств из внешних источников путем набегов, торговли и/или дани. Затем это богатство расходуется на демонстративное потребление, монументальное строительство, стратегическое перераспределение – а возможно, и на дальнейшие свершения,– и заставляет подчиняться напрямую, принося выгоду одним и косвенно производя впечатление на других. Более того, материальный успех монарха является знаком его доступа к божественным источникам земного процветания, демонстрирует его божественную силу и тем самым удваивает политические эффекты его богатства.
Власть монарха представляет собой политическую экономику социального подчинения, а не материального принуждения. Она функционирует не столько на основе проприетарного контроля над средствами к существованию подданных, сколько за счет эффектов монаршей щедрости, показных жестов и процветания – благотворных или внушающих благоговение. В отличие от капиталистического предприятия, нацеленного на увеличение богатства в форме капитала, целью этой политической экономики является увеличение количества подданных и их лояльности. Перефразируя формулу Маркса, сущность экономики монархической власти описывается выражением К-Б-К’, где политический контроль (political command) над людьми (К) позволяет накапливать богатство (Б), которое приносит еще больший контроль над людьми (К’),– в отличие от классической капиталистической формулы Б-К-Б’, где контроль над производительным богатством (капиталом) в виде частной собственности позволяет контролировать людей (труд) с целью увеличения производительного богатства.
Можно было бы утверждать, что «средствами производства владеют духи», если бы не тот факт, что эти так называемые «духи», которых правильнее называть «сверхлюдьми», сами являются средствами производства – в форме ли растений, животных, значимых артефактов и даже самой земли и естественных сил роста. Обладая собственными установками и намерениями, они действительно являются личностями, принадлежащими самим себе, и, наряду с божествами, предками и другими подобными сверхчеловеческими силами, считаются ответственными за успех или неудачу человеческого труда. Поэтому «средства производства», как правило, включают в себя ритуал, в особенности ритуал жертвоприношения, как ключевую часть труда – например, как в знаменитом случае «труда богов» у полинезийцев с острова Тикопи [12].
Из этого также следует, что политические выгоды от материального успеха – вознаграждение в виде статуса и влияния – получают шаманы, священники, старейшины, главы родов, бигмены, вожди или монархи, у которых по рождению или в результате каких-либо свершений имеется приоритетный доступ к этим сверхчеловеческим источникам человеческого процветания. Однако это необязательно верно или в меньшей степени применимо ко всем тем, кто действительно трудился в поте лица,– охотникам, садовникам или другим работникам. Отчуждение работника от продукта его труда было всеобщим состоянием задолго до того, как оно приобрело дурную славу при капитализме. В той мере, в какой социальное признание вместо трудящихся достается правящим политико-религиозным властям, политическая власть действительно обладает «экономическим базисом», хотя его природа не является экономической.
Кстати, еще одно широко распространенное явление – это каннибализм, присутствующий даже во многих обществах, где он открыто объявляется омерзительным. Каннибализм – это плачевное условие существования охотника или огородника-анимиста, которым приходится выживать, поедая животных или растения, которые, по сути, сами являются «людьми». Отсюда берутся табу и другие формы ритуального почитания в отношении этих видов флоры и фауны и их не-человеческих хозяев, точно так же выступающие необходимым условием «производства».
Об избитых концепциях, отживших свое
«Культурный релятивизм», если его правильно понимать, не утратил свою пригодность. Бесполезным в данном случае является вульгарное понимание релятивизма, согласно которому ценности любого общества не хуже, если не лучше, ценностей любого другого общества, включая наше собственное. При правильном понимании культурный релятивизм – это антропологический прием, предназначенный для понимания культурных различий, а не легкий способ отменить мораль и даровать всепрощение. Суть этого приема заключается во врéменной приостановке наших собственных моральных суждений или оценок практик других людей с целью помещения данных практик в систему координат в качестве позиционных ценностей [13] того культурно-исторического контекста, который их породил. Вопрос в том, что именно означают эти практики, как они возникли и каковы их последствия для людей, которых они касаются, а не в том, что они собой представляют или в чем заключается их ценность с нашей точки зрения.