Восток, Запад

Развозчику цветов действительно было уплачено немало, главным образом за молчание, и больше в нашей истории он не сыграет никакой роли. Атта, который пострадал от холода не меньше, чем от пролома черепа, тем временем впал в состояние комы, и лучшие в городе доктора лишь беспомощно пожимали плечами. Тем более странным было то, что на следующий день под вечер в самой грязной, известной своей дурной славой части города появилась еще одна неожиданная гостья. Той гостьей была Хума, сестра несчастного юноши, и она так же тихо и так же серьезно, как брат, задала тот же самый вопрос:

– Где здесь можно нанять вора?

* * *

Обитатели сточных канав к тому времени успели немало посмеяться над богатым придурком, который явился к ним нанять вора и влип, но женщина, в отличие от него, к сказанному добавила:

– Должна предупредить: денег у меня с собой нет, драгоценностей тоже. Выкупа за меня отец не даст, поскольку лишил меня всех имущественных прав, и к тому же, прежде чем отправиться сюда, я оставила письмо с детальным описанием своего маршрута на столе заместителя комиссара полиции, которое он вскроет в случае, если к утру я не вернусь домой живая и невредимая, и он, приходясь мне дядей, найдет и покарает любого, кто решится меня обидеть, где бы тот ни спрятался, на земле или под землей.

* * *

Удивительная ее красота, какую не смогли скрыть даже следы побоев на лице и на руках, а также не менее удивительная предусмотрительность, заранее предупреждавшая любые недостойные действия в отношении девушки, стали причиной тому, что вокруг нее быстро собралась толпа любопытных, где хотя и раздавались язвительные замечания по поводу странного – для близкой родственницы высокопоставленного полицейского – желания нанять преступника, но никто даже не попытался причинить ей какой-либо вред.

Ее повели по улочкам, которые, чем дальше, тем становились все темнее и безлюднее, и водили по ним до тех пор, пока не привели туда, где темнота сгустилась до черноты, будто вокруг кто-то пролил чернила, и где старая женщина, которая смотрела перед собой до того пристально, что Хума сразу же поняла, что она слепая, открыла перед ней двери дома, где было еще темнее, и Хуме показалось, будто оттуда через порог хлынула новая волна мрака. Хума сжала кулаки, приказала сердцу стучать как положено и вслед за старухой шагнула в дом.

* * *

В темноте глаза с трудом различили тонкий, неправдоподобно призрачный лучик света, исходившего от свечи, и, руководствуясь лишь его желтоватой нитью (поскольку старая леди мгновенно исчезла из виду), Хума сделала шаг вперед, тут же сильно обо что-то стукнулась, вскрикнула и, рассердившись на себя за то, что невольно выдала страх, который с каждым мгновением становился сильнее, прикусила губу и запретила себе думать о том, кто – или что – ждет ее здесь.

Стукнулась она о низенький стол, на котором и стояла единственная свеча, а за ним, за столом, у противоположной стены, на полу сидел по-турецки человек, похожий на гору. “Садись, садись”, – произнес ровный и глубокий голос, и от тона его, похожего на приказ, ноги у нее подкосились, и она тоже опустилась на пол, не дожидаясь более никаких приглашений. Она только покрепче сцепила пальцы и заставила себя говорить спокойно:

– Надо ли так понимать, что вы, сэр, и являетесь тем самым вором, которого я ищу?

* * *

Сидевший слегка переменил положение, отчего его темная тень шелохнулась, и произнес речь, из которой последовало, что в данном районе любая преступная деятельность совершается не сама по себе, но организованно и под контролем, и, соответственно, всякая попытка вольного, так сказать, найма должна для начала получить одобрение, каковое дается именно здесь, в этой комнате.

Настоятельно он предложил изложить – и как можно подробнее – все детали предполагавшегося ограбления, включая опись предметов, какие она желала бы заказать, а также назвать сумму вознаграждения, оговорив, кстати, и условия премиальных, а в довершение, исключительно для полноты картины, попросил рассказать о мотивах.

Услышав эти последние слова, Хума словно о чем-то вспомнила, выпрямилась, собралась с духом и громко сказала, что ее мотивы касаются исключительно ее лично, что детали она обсудит только с тем, кто возьмется исполнить заказ, и ни с кем более, и что вознаграждение, которое она готова предложить за работу, будет весьма щедрым. – Поскольку вы, сэр, исполняете здесь, в этом районе, функции агентства по найму, то, полагаю, понимаете, что, предлагая щедрое вознаграждение, я жду, чтобы мне нашли самого отчаянного человека, какой только имеется в вашем распоряжении, иными словами, такого, кто не испугается ничего, в том числе гнева Божьего. Мне нужен самый отчаянный из ваших людей… и никакой другой.

* * *

При этих словах кто-то зажег керосиновую лампу, и Хума увидела перед собой седоволосого гиганта, чья щека была обезображена шрамом, напоминавшим по форме букву “син” насталического письма[8 - Один из вариантов арабского алфавита, используемый в языках фарси и урду, в частности в Кашмире.]. Хуме на миг показалось, будто перед ней возник призрак прошлого, и с нестерпимой ясностью в памяти встала детская, где ее с Аттой няня, в надежде предотвратить новые их неразумные проявления самостоятельности, в который раз пригрозила детям:

– Если не будете слушаться, я попрошу, и он вас заберет. Шейх Син, Вор Воров!

Значит, он, этот седовласый, с уродливым четким рубцом, и есть здесь лучший грабитель… Не сошла ли Хума с ума, не ослышалась ли, или он сейчас и впрямь ей сказал, что, учитывая обстоятельства, лишь он один способен выполнить ее заказ, и никто больше?

* * *

И тогда она, чтобы не выпустить вдруг родившихся заново демонов страха своей детской, без промедления обратилась к нему с речью, для начала сказав, что лишь крайняя опасность и крайняя надобность вынудили ее совершить столь рискованную прогулку.

– Нельзя медлить ни минуты, – продолжала она, – и потому я расскажу все как есть, без утайки. И если, выслушав до конца мою историю, вы не откажетесь, то мы сделаем все возможное, чтобы облегчить вам работу, а по окончании дела наградим со всей щедростью. Старый вор в ответ пожал плечами, кивнул и сплюнул на пол. Хума приступила к рассказу.

* * *

Всего еще шесть дней назад утро в доме ее отца, богатого ростовщика по имени Хашим, началось, как обычно. Мать, чье лицо лучилось любовью, поставила перед мужем полную тарелку хичри; за столом потекла беседа, полная той изысканной учтивости, коей гордилась их семья.

Хашим никогда не упускал случая подчеркнуть, что свое состояние скопил благодаря отнюдь не религиозным “заветам”, а “уважению к правилам мирской жизни”. В его прекрасном просторном особняке на берегу озера даже неудачников всегда встречали с почетом и вниманием; даже тех несчастных, кто приходил просить малой доли от его, Хашима, богатств и с кем он делился – не меньше, конечно, чем за семьдесят процентов, однако лишь ради того, как объяснял он в то утро подкладывавшей ему хичри жене, “чтобы научить их уважать деньги; ибо тот, кто усвоит урок, тот, в конце концов, избавится от дурной привычки жить в долг, так что можно сказать, я работаю себе во вред, ибо когда они это поймут, я останусь без куска хлеба!”

Детям своим, Атте и Хуме, ростовщик с женой неустанно прививали такие добродетели, как бережливость, честность и здоровое свободомыслие. Об этом Хашим тоже был не прочь лишний раз помянуть.

* * *

Завтрак подошел к концу, члены семьи перед уходом пожелали друг другу удачного дня. Но не прошло и нескольких часов, как все хрупкое, будто стекло, благополучие дома, изысканная, словно фарфор, учтивость и подобное алебастру изящество разлетелись вдребезги, не оставив надежды вернуть прошлое.

* * *

Ростовщик, который намерен был отбыть по делам в своей личной шикаре, кликнул гребца и уже было занес ногу, собираясь ступить на борт, как вдруг внимание его привлек серебристый блик, и он разглядел сосуд, качавшийся в узком пространстве между лодкой и его личным причалом. Без всякой задней мысли Хашим наклонился и выловил сосуд из воды, словно загустевшей от холода.

Сосуд оказался обычной цилиндрической бутылочкой темного стекла, но оплетенной серебряной нитью изумительно тонкой работы, а сквозь стенки Хашим разглядел внутри серебряную подвеску, в которую был вправлен человеческий волос.

Хашим зажал в кулаке удивительную находку, крикнул лодочнику, что его планы изменились, и поспешно вернулся к себе, в свое домашнее святилище, где запер дверь и принялся изучать сосуд.

* * *

Вне всякого сомнения, ростовщик Хашим с первого взгляда понял, что у него в руках оказалась знаменитая реликвия, благословенный волос пророка Мухаммеда, украденный накануне из мечети в Хазрабале, где до сих пор вся долина оглашалась воплями беспримерного горя и гнева.

Вне всякого сомнения, воры – наверняка испуганные всеобщим негодованием, бесконечными процессиями, воем уличных толп, народными волнениями, политическими демонстрациями, а также массовыми обысками, которые проводились и руководились людьми, чья карьера буквально повисла на украденном волоске, – поддались панике и избавились от сосуда, бросив его в глубины озера, ставшего от холода желатиновым.

Долг Хашима, нашедшего пропажу благодаря великой своей удачливости, был очевиден: реликвию следовало возвратить в мечеть, и таким образом вернуть государству мир и спокойствие.

* * *

Однако вдруг у него возникла другая мысль.

Вид всего его кабинета свидетельствовал о давней страсти Хашима к коллекционированию. В стеклянных витринах лежали пронзенные булавками бабочки из Гульмарга[9 - Знаменитые сады в Шринагаре.], по стенам висели бесчисленные мечи с копьем нагов[10 - Каннибальское племя на северо-западе Индии.] посередине, стояли отлитые из разнообразных металлов три дюжины копий пушки Замзама[11 - Знаменитая пушка, 4,3 м, установленная у дороги в Лахоре в честь взятия крепости Мултан, увековеченная в романе Р. Киплинга “Ким” (1901).], а также девяносто терракотовых верблюдов, какими торгуют с лотков при вокзалах, и множество разнообразных самоваров, и полный зоопарк всяких зверей из сандала, которыми развлекают младенцев во время купанья.

– В конце концов, – сказал себе Хашим, – и сам Пророк не одобрил бы столь неистового поклонения перед реликвией. Он с презрением отвергал саму идею обожествления себя! Следовательно, утаив его волос от безумных фанатиков, я скорее исполню долг, нежели если верну, не так ли? Безусловно, лично меня в этой вещице привлекает отнюдь не ее религиозная ценность…

Я человек мирской, я принадлежу этой жизни. И я смотрю на сей предмет с точки зрения сугубо светской, иными словами, ценю в нем его уникальность и редкую красоту. То есть, короче говоря, я желаю обладать фиалом, а вовсе не волосом Пророка… Говорят, американские миллионеры скупают по миру ворованные шедевры, чтобы потом спрятать их в своих подземельях… Да, вот они бы меня поняли. Я не в силах расстаться с прекрасным!

* * *

Однако еще ни один коллекционер на свете не смог удержаться от того, чтобы хоть кому-нибудь не показать своего сокровища, и Хашим тоже поделился радостью со своим единственным сыном Аттой, который, поклявшись молчать, молчал, хотя и терзался сомнениями, и нарушил слово лишь тогда, когда больше не стало сил терпеть беды, обрушившиеся на их дом. Но в тот, первый, день молодой человек попрощался с отцом и вышел, оставив его созерцать свое сокровище. Хашим сидел в своем жестком кресле с прямою спинкой и не сводил глаз с прекрасного фиала.

* * *

В доме у них все знали, что среди дня ростовщик не ест, и потому слуга вошел в кабинет только вечером, намереваясь позвать хозяина к столу. Слуга застал Хашима в том же виде, в каком его оставил Атта. В том, да не совсем – ростовщик за день будто распух. Глаза выпучились, веки покраснели, а костяшки пальцев, сжатых в кулак, наоборот, побелели.

Вид у него был такой, будто он вот-вот лопнет. Будто из неправедно приобретенной реликвии перелилась в него некая мистическая жидкость, наполнив целиком, и готова была истечь изо всех отверстий телесной его оболочки.

С чужой помощью Хашим все же добрался до стола, и тут произошла катастрофа.

* * *

Видимо, нисколько не беспокоясь о том, как его речь повлияет на заботливо возводившуюся хрупкую конструкцию, которая лежала в основании теплого семейного счастья, Хашим разразился жуткими откровениями, хлынувшими из его уст с такой силой, будто фонтан из источника. Дети, помертвев от ужаса, услышали, как отец, повернувшись к жене, в наступившей полной тишине проорал, что семейная жизнь за многие годы истерзала его хуже всякой болезни. “Долой приличия! – гремел он. – Долой лицемерие!”