Пурпур и бриллиант

Потом жадно впилась в хлеб зубами.

– Мне кажется, все дни здесь я не буду есть ничего, кроме твоего хлеба.

– Когда ваш отец мучился от лихорадки в египетском походе, я поднял его на ноги хлебом и вином.

Каролина посмотрела на Симона:

– Ты ведь уже был в нашем доме, когда это случилось с матерью? Ты знаешь, в чем тогда было дело?

Морщины вокруг его глаз, казалось, стали еще глубже.

– Почему вы вдруг вспомнили об этом сейчас, спустя столько времени? – Симон присел на край ее кровати. – Я не могу вам этого сказать. Да и вы совсем другая, не похожая на нее, вряд ли вам это надо знать. – Он смотрел на свои руки и вспоминал о своем обещании не задавать вопросов. – Через час стемнеет. Вы не изменили своего решения плыть в Марсель? – Симон поднял голову. – Я должен еще раз объяснить вам, – наконец решительно продолжил он. – Смерть Филиппа... она затронула герцога так же глубоко, как вас.

– Я верю тебе, – тихо сказала она. – Однако я не могу изменить своего решения.

– Почему не можете? Вы хоть сами понимаете, почему? И что же это за решение?! Боль – вот ваше решение. Вы поступаете, как Филипп, вы позволяете сиюминутным чувствам брать над вами верх. Ничего хорошего из этого не выйдет. Вы это прекрасно знаете – вспомните отца, брата, да и многие свои поступки.

Несколько секунд было слышно только тиканье часов. У нее стояли слезы в глазах, и §она не скрывала их от Симона. Она была рада, что он рядом. Она радовалась той боли, что он причинял ей. Она должна пройти сквозь эту боль. Другой дороги просто нет.

Она должна вернуться к себе, иначе у ее любви не будет будущего.

– Вы позволите мне передать сообщение герцогу? Вы не можете оставлять его в безвестности.

Каролина ничего не ответила. Как же это могло случиться?! Они так близко друг от друга, а она бежит от него. Она потеряла все, даже своего ребенка – а теперь теряет и его. У нее не осталось ничего, кроме жизни; и эта жизнь не имела больше цены. Быть лишенной всего, что любишь, – страшнее, чем умереть. Почему она обречена на такую жизнь? Каролина уткнулась лицом в ладони.

Симон не пытался утешать ее. Хорошо, что она наконец может выплакаться.

Когда Каролина отняла руки от лица, в каюте уже стемнело. Стрельба умолкла. Касба тоже больше не отвечала. Только волны бились о борт да тикали часы. Симон сидел молча и ждал ее ответа. Слезы облегчили ей душу, но ничего не изменили. Она встала на ноги, набросила на плечи плащ:

– Выйдем наружу.

В коридоре не было света. От пола исходило тепло, накопленное деревом за день. Запах краски и олифы смешивался с запахом гари, принесенным ветром с земли. Алжир был в огне. Ночь придавала картине разрушения нечто фантастическое. На бастионах Касбы горели факелы в человеческий рост. Когда порывы ветра становились сильнее, факелы развевались, как красные знамена. Флот, который находился теперь дальше от земли, чем днем, казался вытянутым в длину сверкающим островом в форме полумесяца. К Каролине и Симону подошел Мора.

– Наш план не изменился? – спросил Симон.

Мора покачал головой:

– Через три часа луны не будет. Они не увидят нас и не услышат, только если мы пойдем самым малым ходом.

– Надо избегать любого риска, – сказал Симон. – Мы пойдем вдоль эскадры. Предоставьте это мне. Я беру на себя ответственность.

Каролина внезапно насторожилась. Что у Симона на уме?

– Не понимаю, почему мы должны идти вдоль эскадры, – сказала она.

– Поверьте мне, – ответил Симон, – так будет безопаснее всего. Мы сделаем так, что они примут нас за своих. Крайнее судно правого крыла флотилии – «Надежда Роттердама». Мы просто попросим разрешения пройти мимо него. Абсолютно невинно. Мы не будем ждать, пока нас окликнут. Мы сами будем звать их. И пройдем насквозь, так сказать, официально.

– А кто мы?

– Мы «Кромвель»! Последнее судно левого крыла. Люди Мора страшно ругались, но все же выкрасили судно в такой же цвет. Черный. А на борту написали его название.

«Кромвель» беззвучно скользил по морской глади. Выкрашенные в черное борта, палубы и мачты, темные паруса – корабль и ночь были едины. Каролина стояла рядом с Мора у штурвала. Они прошли уже восемнадцать судов. Осталось только два. Симон украдкой бросил взгляд на Каролину. Капюшон не прикрывал очертания ее профиля – слишком красивого, чтобы позволить догадаться, что творится в ее душе. Она наверняка узнала «Алюэт», и Симон не мог поверить, что она так и останется тверда и непримирима. Это противно человеческой природе. А женщина по натуре своей склонна прощать, а не судить. Он не спускал с нее глаз. Он знал, что поймет даже едва заметный знак. И был уверен, что он последует. Она не может быть сильнее, чем это искушение. Она не может быть сильнее, чем ее любовь.

Он ощущал за собой движения паруса. Легкая дрожь пробежала по «Кромвелю». Напротив них был стройный белоснежный силуэт «Алюэта». Симон рупором приложил ладони ко рту и выкрикнул пароль:

– Даниэль и львы!

– Львы и Даниэль! – прозвучал отзыв.

Старший офицер «Алюэта» говорил в рупор. Он произносил английские слова с сильным французским акцентом.

– Кто вы?

– «Кромвель». – Симон помедлил одно мгновение, потом крикнул: – У нас пакет для герцога Беломера! Держите!

Каролина заметила в руках Симона завернутый в клеенку и перевязанный пакет. Он зашвырнул его на высокий борт «Алюэта». Она услышала, как пакет стукнулся о палубу.

– Как ты посмел? – Ей казалось, что она кричит, однако с ее губ не сорвалось ни звука.

Она бросилась к Мора.

– Поднять паруса! Быстро! – Она была вне себя.

Мора, так же пораженный неожиданным поступком Симона, как и Каролина, среагировал с молниеносной быстротой предводителя пиратов. Паруса взвились на мачтах. Казалось, команда мгновенно удвоилась. Штурвал поворачивался в руках Мора с невероятной скоростью. Его приказы гремели над палубой. «Кромвель» вздрогнул и рванулся вперед. Каролина покачнулась от этого толчка. Симон подхватил ее, пытаясь удержать.

– Отпусти меня! Я никогда тебе этого не прощу! Отпусти!

Никогда еще Симон не был в таком отчаянии. Ему казалось, что грянула самая страшная катастрофа в его жизни. Случилось нечто непоправимое, но он никак не мог поверить в это. Прошло еще несколько секунд. «Кромвель» миновал флотилию и оказался в открытом море. Ветер свистел в его парусах.

Каролина смотрела на огромные черные крылья, которые рвал ветер, словно заглядывала в собственное разорванное сердце.

17

Каролина пыталась представить навигационную карту. Марсель лежит на сорок третьем градусе северной широты. Они плывут уже два дня. Еще четыре дня, и они войдут в порт Марселя. Она взяла в руки зеркало. Удастся ли ей за это время сгладить следы, оставленные на ее лице пустыней? Все время, что они плыли, Каролина без устали занималась собой – и ничем другим. Быстрее всего результат ее усилий сказался на волосах. Они снова стали мягкими и блестящими. И загар на лице заметно побледнел – ведь по европейским меркам красоты загар считался отвратительным. Те места, что не всегда были на солнце, теперь снова могли похвастаться перламутровым оттенком кожи. Труднее всего, конечно, было с руками. У локтя была видна четкая граница между загорелой кожей и более бледной, прикрытой рукавами. На шее тоже была видна такая линия. К счастью, платья, что она нашла в сундуках каюты, были с высоким воротом и длинными рукавами.

Каролина развязала пояс халата и, прежде чем снять его, подошла к двери и задвинула засов. Платье лежало на спинке кожаного кресла – красно-белое, с желтой вышивкой. Было видно, что никто еще не надевал его. На ее вопрос о происхождении этих сундуков с платьями Мора, пожав плечами и многозначительно усмехнувшись, ответил, что пиратские суда всегда имеют на борту нечто подобное.

Одевшись, она снова взяла в руки зеркало. Простой покрой платья со стоячим воротничком придавал ее облику юношескую свежесть. Это впечатление еще усиливалось благодаря распущенным волосам, перехваченным белой лентой. Она пристально вглядывалась в зеркало. Станет ли она снова такой, какой была еще год назад? Или ее молодость и красота обречены отныне влачить такое же бессмысленное существование, как молодое сердце в увядшем теле?

Стол в капитанской каюте был накрыт с варварской роскошью. Золотые тарелки, золотые приборы, чьи ручки были так перегружены украшениями, что едва умещались в руке. Искрящийся хрусталь, два шестирожковых подсвечника, укрепленных на столе. Мора, Каролину и Симона обслуживали четверо матросов.

Поначалу Мора пытался управляться с ножом и вилкой, но вскоре вернулся к более привычным и удобным для него арабским манерам. Отставив мизинец, он правой рукой захватывал пищу и скатывал ее в маленькие шарики. Они исчезали в его рту так быстро, что оставалось только удивляться. После того, как был сервирован десерт, он опустил пальцы в чашу с водой, стоящую перед ним. Потом довольно откинулся на спинку стула.

– Школа безделья. Ну и наделали вы дел! Пожалуй, я готов долго так прожить!

Салон наполнился запахом кофе. Мора сделал матросам знак удалиться. Сидя на ковре со скрещенными ногами, он сам обслуживал Симона и Каролину, протягивая им сахар, предлагал молотый перец и абрикосовый ликер. Рядом с маленькими кофейными чашечками стояли бокалы с ледяной водой. Мора хлопнул в ладоши и попросил принести курительные трубки. Он с явным удовольствием наблюдал за тем немым ожесточением, с которым воспринимали его люди эту новую, далекую от пиратской жизнь.

– Два дня спокойного плавания – а они уже маются, будто попали на каторгу. Я только надеюсь, что после такого поста они с удвоенной силой ринутся в бой. Недаром же соколов и охотничьих собак заставляют поголодать перед охотой. Ну а вы? Как вам нравится находиться среди укрощенных пиратов, мадам?