Изобретение самих себя. Тайная жизнь мозга подростков

* * *

Завесу тайны над тем, как развивается мозг подростков, приоткрывают их дневники, что очень жизненно показано в передаче радиостанции BBC Radio 4 «Мой подростковый дневник», в которой известные личности читают подчас болезненно постыдные юношеские записи[17 - Программу ведет моя закадычная подруга Харриет Джейн.]. Недавно я обнаружила свой собственный дневник. Мои родители наводили порядок на чердаке дома, в котором они живут вот уже сорок лет, и передали мне множество затхлых коробок, в которых чего только не было, от старых учебников до пластинок. В одной из коробок я нашла письма, которые получала в юности – от подруг, друзей по переписке, парней, – и дневники, которые писала в те годы. Я и забыла, что в подростковом возрасте вела дневники, поэтому ощутила смесь интереса и трепета при мысли об их чтении. Как я и предполагала, записи рисовали портрет довольно типичной девочки-подростка, занятой мыслями о нарядах, музыке, подругах и парнях, с редкими прочувствованными вставками об ужасах войны (на тот момент разворачивалась Война в заливе[18 - Война в Персидском заливе (2 августа 1990 – 28 февраля 1991) – война между многонациональными силами (МНС) во главе с США, по мандату ООН, и Ираком за освобождение и восстановление независимости Кувейта. – Прим. переводчика.]).

Итак, я обнаружила, что была типичным подростком. Возможно, как и большинство из нас. Иногда я задаюсь вопросом: неужели мы забываем собственные юношеские годы, когда размышляем о поведении современных подростков? Взрослые с готовностью критикуют их за переменчивое настроение, эгоцентризм и рискованные решения – но, как мы видели выше, так они поступают уже по крайней мере две тысячи лет: Сократ и Аристотель столь же пренебрежительно и критично отзывались о молодых людях Древней Греции, как и любой из родителей или учитель XXI века. У типичного для подростков – по крайней мере, в глазах взрослых – поведения длинная история.

Однако была и другая сторона моих подростковых лет, отличавшая меня от сверстников. Пока я тратила уйму времени на размышления об одежде, которую можно было бы купить на распродаже армейского резерва, о том, смогу ли я пойти на концерт в субботу и кто из моих подруг в кого влюблен, на заднем плане разворачивалось нечто более серьезное и пугающее. Мой отец, Колин Блэкмор, производил медицинские исследования с использованием подопытных животных, а потому многие годы был главным объектом нападок британских групп защитников прав животных. Это значило, что мы жили под постоянной угрозой нападения. Активисты этой организации угрожали похитить меня и двух моих младших сестер, в результате чего нас троих, тогда в возрасте от 6 до 11 лет, провожали в школу и из школы находящиеся под прикрытием полицейские на машине без опознавательных знаков. Этот период жизни оставил наиболее глубокий след в моей памяти. Почему-то полицейские были одеты в кожаные куртки с заклепками и были заметны, как бельмо на глазу, в нашем тихом зеленом районе северного Оксфорда. Мы с сестрами шли пешком несколько кварталов до школы, а полицейские потихоньку следовали за нами на своей колымаге. Нам это казалось забавным, но я также припоминаю, что мне было ужасно стыдно и я надеялась, что никто из моих друзей их не заметит.

Наш дом находился под круглосуточной охраной и благодаря воротам на электронном управлении, множеству систем сигнализации, камерам и тревожным кнопкам прямого оповещения полиции больше напоминал крепость. Каждый раз, когда мы собирались куда-то ехать, родители проверяли днище машины на предмет наличия бомбы с помощью специального детектора с зеркалом. Мне не очень-то нравилось садиться в машину, которая могла взорваться после включения зажигания.

С годами угрозы и их жестокость становились все более серьезными. Толпы защитников прав животных собирались по субботам в Оксфорде, часто прямо перед домом моих родителей. Они выкрикивали в мегафон оскорбления и громогласно спорили с моим отцом, храбро и спокойно дававшим им отпор. (Моя восьмидесятилетняя бабушка, жившая с нами все это время, относилась к ситуации более резко и просто просила их «отвалить».)

Иногда полиция заранее узнавала об этих сборищах. Трудно представить себе, как это все организовывали так быстро и как об этом узнавала полиция, ведь дело было задолго до появления мобильных телефонов и свободного доступа в Интернет. Когда это случалось, перед нашим домом появлялась машина с «мигалками», а полицейские в форме патрулировали улицу с собакой. Как-то раз все британские защитники прав животных выбрали нашу улицу в качестве места встречи для ежегодного протеста. Дорогу заполонили конные полицейские, перекрывшие въезд всем подряд. Даже нашим соседям не разрешили подъехать к собственному дому. И снова я, будучи подростком, сгорала от стыда. Что интересно, я не очень-то переживала из-за опасности этого противостояния или неудобства для других, даже для моих родителей. Я больше была сосредоточена на том, что люди, в особенности мои друзья, могли обо мне подумать: со мной происходило нечто такое, чего не происходило с другими, а в том, что касается жизни подростка, «не как у всех» чаще всего значит «плохо».

Ситуация усугублялась. Банды в черных масках били окна и закидывали в дом кирпичи. Несколько раз нашу машину облили растворителем, и помимо очевидного косметического ущерба для машины наша кошка, любившая спать на ее крыше, получила химический ожог лап. Отцу присылали по почте письма с бритвенными лезвиями внутри.

Кульминацией стала бомба, которую доставили в наш дом перед Рождеством в 1993 году. Тогда я только поступила в университет и приехала к родителям после первого семестра; 22 декабря принесли посылку, по форме напоминавшую тубус. Я приняла ее, думая, что это для меня, но, заметив, что она адресована отцу, оставила ее под столом рядом с входной дверью. Отец вернулся поздно, увидел посылку и, к счастью, вспомнил регулярные предупреждения от полиции по поводу необычных свертков. Он заметил, что посылка необычно тяжелая с одного конца, и решил оставить ее на ночь в багажнике машины. На следующее утро ее забрала полиция; позже ему сказали, что это была смертоносная бомба, содержащая триста граммов взрывчатки. Если бы я ее открыла, чтобы взглянуть на содержимое, я бы погибла.

В следующем семестре этот инцидент получил огласку в газете университета, и мое имя упомянули в статье. Я была в бешенстве. Внимание к этому событию или к моей персоне – это последнее, чего я желала. Мне было ужасно стыдно, и я была крайне смущена. Я не хотела, чтобы меня воспринимали как человека, чья семья подвергалась нападкам со стороны защитников прав животных. Я стремилась скрыть это по многим причинам, например из нежелания выделяться. А что если кто-то из моих университетских друзей настроен против медицинских исследований на животных? А что если они каким-то образом станут использовать это против меня? Статья сделала ситуацию, наличие которой я отрицала, пытаясь приуменьшить ее угрозу, слишком реальной.

Постепенно все пошло на лад – частично благодаря тому, что другие ученые выступили в поддержку экспериментов над животными, частично потому, что средства массовой информации обратились против шокирующих приемов экстремистов, но в основном благодаря новому антитеррористическому законодательству. Когда я вспоминаю об этом, я не могу отделаться от мысли, что, хотя наши родители и делали все возможное, чтобы оградить нас с сестрами от всего ужаса происходящего, это наложило значительный отпечаток на личность каждой из нас – ведь мы знаем, что среда накладывает отпечаток на развитие мозга в течение детства и подросткового периода. Конечно, я не представляю, как именно повлиял на меня и моих сестер этот опыт, потому что не было никакого контрольного эксперимента, в котором мы не находились бы под влиянием нападок со стороны экстремистов по защите прав животных.

Мне интересно, как эта ситуация повлияла на мое самосознание. Стала бы я другим человеком, если бы наша семья не перенесла несколько лет жизни под угрозой? Как этот опыт наложился на другие, более типичные для подростка переживания, а также как моя наследственность повлияла на восприятие данного опыта? Протекало бы мое развитие по-другому в современном мире, где я могла бы выкладывать свои переживания и мысли в социальные сети? Конечно, невозможно ответить на эти вопросы. Однако скорее всего жизнь под прицелом на протяжении нескольких лет повлияла на развитие участков мозга, отвечающих за восприятие угрозы и анализ чувства страха. Возможно, что в результате я стала меньше (а может, и больше) бояться опасности, чем это было бы в ином случае. Конечно же, любое предполагаемое воздействие на мой мозг было незначительным, потому что мой опыт жизни под угрозой был относительно мягким. Жизнь в условиях постоянной серьезной опасности повлияла бы на развитие мозга гораздо более существенно, как это происходит, когда дети растут в зонах военных действий или в семьях, где царит хаос и применяется физическое насилие.

Одним из способов изучения разного рода подобных воздействий является сравнительный анализ развития мозга и поведения в различных условиях, например в разных культурах. Большая часть того, что мы знаем о мозге подростков и их поведении получено на материале исследований, проведенных в США и Европе. Таким образом, хотя мы начинаем узнавать многое о том, как развивается мозг подростков на Западе, мы все еще очень мало знаем о том, как это происходит у представителей других культур. Вполне вероятно, что разнообразие условий среды (влияние группы сверстников или атмосферы в семье, обучения, времени, проведенного в Интернете или за видеоиграми), а также употребление алкоголя, курение или прием наркотиков играют свою роль в формировании мозга подростков. Мы пока не знаем точных последствий, но нейробиология начинает задаваться вопросом, каким образом определенные факторы среды, включая культуру, влияют на развитие мозга. Я вернусь к данной проблеме на страницах этой книги.

Остается еще много вопросов без ответа – пока. Мы уже знаем, что подростковый возраст является длительной и важной в плане формирования стадией развития, на протяжении которой чувство самосознания подвергается основательным изменениям. У детей младшего возраста, конечно, тоже есть чувство самосознания; базовое чувство самосознания развивается довольно рано. Однако развитие индивидуальности происходит именно в подростковый период. Конечно, она включает в себя больше, чем демонстрация собственного вкуса в выборе одежды, книг и плакатов для украшения комнаты. В подростковый период самовосприятие – моральные и политические убеждения, вкусы в моде и музыке, принадлежность к социальной группе – подвергается глубоким изменениям. В подростковый период все мы изобретаем самих себя.

2. Самосознание

Письмо Дианы Холл из городка Ластли графства Девон[19 - Dinah Hall, ‘Brief letters’, Guardian, 4 Jan. 2013, http://www.theguardian.com/theguardian/2013/jan/04/pickles-in-a-sweat.], опубликованное в газете The Guardian в 2013 году, – прекрасный пример типичного подросткового поведения:

Ничто не заставляет так оценить значимость важнейших исторических событий, как дневник подростка. Вот моя запись от 20 июля 1969 г.:

Я (одна!) сходила в центр творчества, на мне были желтые вельветовые брюки и блузка. Иан там был, но не заговорил со мной. Зато мне в сумку подложили стихотворение от кого-то, кто, похоже, в меня влюблен. Я думаю, что это Николас. ФУ!

Люди высадились на Луне.

Запись в дневнике Дианы чудесно иллюстрирует, что именно было важно для нее как для девочки-подростка на тот момент. Очевидно, для нее то, что на ней было надето, кто ей нравился, а кто нет, значило больше, чем факт, что люди в тот день сделали первые шаги по поверхности Луны. В подростковом возрасте мы впервые обращаем серьезное внимание на то, как наша личность влияет на нашу жизнь, и на то, как нас воспринимают окружающие. Все в нас начинает меняться. Развивается более сложное чувство морали и осознание политических реалий общества, в котором мы живем. Развиваются музыкальные вкусы, которые, по крайней мере для некоторых из нас, останутся неизменными на протяжении жизни. Кроме того, начинают формироваться предпочтения в одежде, которые для большинства из нас надолго не сохранятся. Образуются более сложные социальные группы. Короче говоря, выстраивается наша личность и то, как нас видят окружающие.

Первое, что я сделала, когда в девятнадцать лет переехала в студенческое общежитие, это распаковала свои вещи. Я повесила на стены плакаты с Бобом Диланом и Джими Хендриксом, расставила сувениры, которые купила в разных странах за последние несколько лет, и выстроила на полках книги и CD-диски. Мое имущество кое-что говорило обо мне, о том, что я собой представляю, что для меня важно, а также о том, как я хотела бы, чтобы меня воспринимали другие. Сейчас стыдно признаться, но тогда я с гордостью выставила напоказ «Улисса»[20 - «Улисс» – роман ирландского писателя Джеймса Джойса; признан вершиной литературы модернизма; несмотря на внешнюю простоту сюжета, содержит огромное количество исторических, философских, литературных и культурных отсылок. – Прим. переводчика.] и «Войну и мир» (по большей части нечитанные). Когда же и как у меня развилось это чувство самосознания?

Зачаточное чувство самосознания развивается в очень раннем возрасте. В 1990-е годы Филипп Роша с коллегами из Лозаннского университета (Швейцария) организовал лабораторию в родильном отделении, где с позволения родителей проводил опыты с новорожденными[21 - P. Rochat, ‘Five levels of selfawareness as they unfold early in life’, Consciousness and Cognition, vol. 12, no. 4, 2003, pp. 717-31; P. Rochat (ed.), The self in infancy: theory and research, Advances in Psychology, no. 112 (Amsterdam: North Holland, Elsevier Science, 1995).]. В ходе несложного, но показательного эксперимента исследователи сравнивали реакцию ребенка на прикосновение к его щеке исследователя или его собственное (например, когда нечаянно он задевал сам себя). Прикосновение было (приблизительно) одинаковым, отличался только источник прикосновения. Занимательно, что уже в течение первых суток после рождения новорожденные чувствовали разницу. Когда к щеке ребенка прикасался кто-то другой, то малыш чаще поворачивал головку, чтобы посмотреть, кто это сделал, чем в ответ на случайное прикосновение собственной ручки. Этот нехитрый эксперимент показал нечто очень важное: новорожденные могли отличить себя от других людей.

Таким образом, человеческие детеныши уже рождаются с чувством самосознания – пусть и примитивным. Естественно, что оно очень отличается от нашего взрослого понимания того, что мы собой представляем и как нас воспринимают окружающие. Это нечто большее, чем ощущение собственного тела и понимание его отдельности от других. Тем не менее это важно, так как мы должны отделять себя от других, чтобы взаимодействовать с окружающими; именно через это взаимодействие дети учатся говорить и вести себя в обществе других людей.

После рождения самосознание постепенно развивается в течение жизни. К полугоду дети дольше задерживают взгляд на видеозаписи, изображающей ребенка того же возраста в такой же одежде, чем на видео с самими собой[22 - L. E. Bahrick and L. Moss, ‘Development of visual self-recognition in infancy’, Ecological Psychology, vol. 8, no. 3, 1996, pp. 189–208.]. То, что они смотрят дольше, заставляет предположить, что они не только понимают разницу между собой и другими детьми, но кроме того им интереснее смотреть на другого ребенка. Это примечательно, поскольку маловероятно, что полугодовалый ребенок имел возможность достаточно долго смотреть на себя со стороны как в зеркало, так и на видео. Возможно, что полугодовалые дети на базовом уровне осознают, как они двигаются, а потому видео, где они видят себя, для них отчасти знакомо, а потому менее интересно, чем видео с другим ребенком.

На втором году жизни самосознание становится более явно выраженным: к полутора годам у детей появляются выраженные признаки понимания, что они существуют как отдельные личности. Классическим доказательством этого служит простейший эксперимент на узнавание себя в зеркале[23 - D. J. Povinelli, ‘The unduplicated self ’, in Rochat (ed.), The self in infancy, pp. 161-92.]. В сериях первых в данной области экспериментов исследователи ставили мягкой кисточкой на лбу некоторых детей цветные отметки; ко лбу других детей экспериментаторы только прикасались кисточкой, но не ставили отметку. Что станут делать дети из этих двух групп, когда увидят себя в зеркале? До полутора лет дети практически не обращали внимания на собственное отражение. Начиная приблизительно с полутора лет дети с отметкой на лбу рассматривали ее и часто пытались стереть ее самостоятельно. Итак, приблизительно к полутора годам дети осознают, что их тело и лицо принадлежат им и, по всей видимости, начинают узнавать себя в отражении в зеркале. К двум-трем годам дети начинают демонстрировать понимание, что и другие люди осознают себя так же, как они; в их речи появляется различие между собой и другими людьми[24 - E. Bates, ‘Language about me and you: pronominal reference and the emerging concept of self ’, in D. Cicchetti and M. Beeghly (eds), The self in transition: infancy to childhood (Chicago: University of Chicago Press, 1990), pp. 165-82.]. Самосознание продолжает развиваться на протяжении всего периода детства.

Как же мы становимся самими собой? То, кем мы станем, до известной степени определяется генами, унаследованными от родителей. Черты личности, уровень интеллекта, способности и предпочтения в какой-то мере наследуются – передаются из поколения в поколение. Кроме того, наше развитие определяется окружающим нас миром, в том числе посредством его взаимодействия с генами. Детский опыт, воспитание, образование, социальные взаимодействия, хобби и т. д. постепенно формируют самосознание.

Именно в подростковый период наше чувство самосознания приобретает первостепенное значение. В первые несколько недель в университете, в возрасте девятнадцати лет, я стремилась влиться в студенческое женское общество. Проблемы женщин приобрели для меня важность во время годичного перерыва между школой и поступлением в университет. Я провела три месяца, работая в лабораториях нейробиологии в Калифорнии, где впервые столкнулась с существующим в обществе стереотипом, что профессия ученого не типична для женщины. В моей чисто женской средней школе этот вопрос никогда не поднимался – учителя не упоминали об этом предубеждении, поэтому многие ученицы выбирали специализацию в естественных науках – как в школе, так и для дальнейшего обучения в университете.

Но в Калифорнии, где я впервые жила одна, я осознала, что у многих людей имеются предубеждения относительно занятий женщинами наукой и что выбранная мной специальность воспринималась как не очень-то «женская». Ведь ученые – это мужчины в белых халатах с всклокоченными волосами, день и ночь трудящиеся в лаборатории. В Калифорнии я познакомилась с людьми, своими коллегами, открыто говорившими о проблемах женщин. Они были для меня источником вдохновения. Особенно сильное впечатление на меня произвела преподаватель психологии Университета Южной Калифорнии Элейн Андерсен, которая по сей день является моей подругой и наставницей. Она заявляла, что наукой могут и должны заниматься не только мужчины, и я с ней соглашалась.

После трех месяцев в Калифорнии я провела полгода в Непале, преподавая английский в школе близ Катманду. Я обучала детей в возрасте от трех до восемнадцати лет (мне самой на тот момент было всего лишь восемнадцать!) и жила в семье непальцев. Здесь у меня открылись глаза на совершенно иной образ жизни и на огромные культурные различия между общественными нормами в Непале и в моей родной Британии. Когда я не преподавала, я много часов проводила в одиночестве или с коллегой (ставшей моей близкой подругой) Камиллой в нашей простенькой комнатушке за написанием писем и обсуждением школьной жизни.

Одной из частых тем были различия в общественных ожиданиях непальцев относительно женщин и мужчин. В индийской школе, где я преподавала, в начальных классах было приблизительно равное количество мальчиков и девочек – вплоть до одиннадцати лет, после чего многие девочки переставали ходить в школу. Среди учеников старше тринадцати лет были одни мальчики. Предполагалось, что девочки получат только начальное образование, а с наступлением полового созревания должны оставить школу, чтобы выполнять работу по дому и даже готовиться к замужеству. Тогда на меня, восемнадцатилетнюю, это произвело неизгладимое впечатление. После года, проведенного в Калифорнии и Катманду, меня стали живо интересовать вопросы женского равенства. Это стало частью моей самоидентификации. Поэтому в университете я стала сотрудницей представительства по делам женщин, освещающего проблемы и права студенток. Не обошлось без конфликтов: однажды агитдоску подожгли противники феминизма. Опыт, полученный во время годичного перерыва до поступления в университет, повлиял на развитие моего самосознания. Кто знает, каким человеком я стала бы, если бы поехала в другую страну или поступила в университет сразу после школы?

Наша социальная личность, то, как нас видят окружающие, выступает в подростковый период на первый план. Поступив в университет, я стремилась продемонстрировать свою начавшую формироваться личность сверстникам, и они делали то же самое: развешивали плакаты по стенам, слушали любимую музыку, вступали в клубы по интересам – были ли это регби, теннис, крокет или курсы сомелье. Это был их способ самовыражения. И хотя самоидентификация продолжает эволюционировать в течение жизни, к окончанию подросткового периода большинство людей осознают, кто они. И какими их видят – или какими хотели бы, чтобы их видели – окружающие.

Самосознание, формирующееся под влиянием мнения окружающих, иногда называют «зеркальным я»[25 - Charles Cooley, Human nature and the social order (New York: Scribners, 1902). See https://en.wikipedia.org/wiki/Looking_glass_self.]. Мы представляем себе, как нас воспринимают и как о нас судят другие, и это может спровоцировать чувство удовлетворения, смущения, гордости, стыда или вины. Данный процесс осложняется тем фактом, что разные люди воспринимают нас по-разному, например члены семьи, которые хорошо нас знают, и коллеги, которые знают нас не так хорошо или знают нас в другом качестве[26 - Roy F. Baumeister and Brad J. Bushman, ‘The self ’, in Social psychology and human nature, 2nd edn (Belmont, CA: Cengage Learning, 2011), pp. 57–96.].

Подростки чаще, чем дети, сравнивают себя с другими и осознают, что другие сравнивают их с кем-то или выносят суждения на их счет; кроме того, они начинают выше ценить это мнение. Другими словами, в подростковом возрасте «зеркальное я» начинает играть более значительную роль в развитии личности, мы всё больше понимаем, что думают о нас другие, и всё больше тревожимся на этот счет[27 - J. G. Parker et al., ‘Peer relationships, child development, and adjustment: a developmental psychopathology perspective’, in D. Cicchetti and D. J. Cohen (eds), Developmental psychopathology, vol. 1: Theory and methods, 2nd edn (New York: Wiley, 2006), pp. 419-93; L. R. Vartanian, ‘Revisiting the imaginary audience and personal fable constructs of adolescent egocentrism: a conceptual review’, Adolescence, vol. 35, no. 140, 2000, pp. 639-61.].

Один из моих друзей, отец двух дочерей-подростков, поделился наблюдением, что наиболее разительная перемена в возрасте полового созревания произошла в их склонности стыдиться, в особенности стыдиться собственных родителей. До этого, если они плохо вели себя в магазине, ему было достаточно пообещать спеть их любимую песню, и они сразу переставили шалить. По наступлении подросткового возраста то же самое обещание стало для них угрозой: они не могли вообразить ничего хуже, чем если их отец примется петь в общественном месте!

Исследование, проведенное в 2013 году Леей Соммервиль из Гарвардского университета, выявило посредством сканирования мозга поразительный эффект, который смущение оказывает на тело и мозг подростков[28 - L. H. Somerville, ‘The teenage brain: sensitivity to social evaluation’, Current Directions in Psychological Science, vol. 22, no. 2, 2013, pp. 121-7.]. Всем испытуемым – детям, подросткам, взрослым – было сказано, что, когда они будут лежать в аппарате компьютерной томографии, в какой-то момент за ними будут через видеокамеру наблюдать их сверстники (некто того же возраста, что и сами участники эксперимента). Им самим ничего не нужно было делать – им не предлагали ни заданий, ни зрительных стимулов; их просто заставили думать о том, что кто-то будет смотреть на их лицо каждый раз, когда загорается красная лампочка. На самом же деле никакого наблюдателя не было, о чем участники не подозревали. Однако уровень смущения у подростков, когда они предполагали