Искусство. О чувстве прекрасного – ведущие эксперты страны

Размер картины 200 ? 250 см. Как мы знаем, размер имеет значение. И да, Дега пишет портрет своей семьи не размером с фотокарточку, а размером с парадный портрет короля или с историческую картину. И видимо, это тоже сознательный жест, не для возвеличивания персонажей, а для того, чтобы тебя заметили. Потому что эту вещь он пишет долго. Начинается работа над ней во Флоренции, куда он переезжает. В Италии молодой художник изучает искусство, ходит по музеям, копирует. В августе 1858 года он приезжает во Флоренцию. Его тетя с девочками в этот момент в Неаполе, где умирает ее отец. Во Флоренции он скучает, и очевидно, портятся отношения с хозяином дома. И мы не очень знаем, что он делает в этот момент с портретом. Он же огромный. Места для него в этой квартире нет.

Это не заказ? Это его инициатива?

Я думаю, это семейное соглашение какое-то. Давайте я вас напишу. Почему бы нет?

Дега, скорее всего, сделал какие-то этюды во Флоренции и увез их с собой, а писал уже в Париже. Ему в салон надо было, как молодому художнику, чтоб его заметили. Заметить могут, конечно, вещью какой-то острой и большой. И вот, видимо, в 1867 году он эту вещь в Салон и отправил. В каталоге написано просто «Семейный портрет». Мы не очень можем идентифицировать. Их было два, семейных портрета. Фотографий не осталось. Но почему он их спрятал. Наверное, разочарование. Никто не обратил внимания. Она была плохо повешена. Как в свое время «Парижское кафе» Репина. И прошла незамеченной. А вот датировать ее и доказать, что, скорее всего, она действительно была в Салоне 1867 года, позволяет ее нелегкая судьба. Потому что ее реставрировали.

Сам Дега ее переписывал. Ее реставрировали и в процессе реставрации выяснили, что в центральной части, где такой классический для Дега платок разноцветный, очень здесь важный камертон цветовой, очень много химического вещества, которое вызывает быстрое загустение краски.

За три дня до Салона Дега попросил разрешения переписать эту вещь. Ему дали. Он увез ее в мастерскую. Переписал. Но для того, чтоб краска успела высохнуть, он добавил туда это вещество. И вот потом картина пропадает. Появляется уже как признанный национальный шедевр.

То есть она не вернулась в Салон? Она приехала домой, была переписана.

И вернулась в Салон. Ее никто не заметил. Она вернулась к художнику. И с тех пор она пропадает. Но, в общем, это вещь, если присмотреться к ней, поразительная. Еще очень молодой человек выстраивает, которому лет 25.

И он выстраивает очень сложную вещь, которая сразу говорит нам о том, что появился ученик и соперник у великого Энгра, который не писал групповых портретов маслом, но создал великолепные рисунки с вот такой сложной, изощренной, изысканной композицией. Но от Энгра его отличает вот что. Дело в том, что Энгр превращается в героя первосоздания и представляет их, как людей исключительной красоты, во внутренний мир которых мы проникнуть не можем. А Дега пишет предательский портрет. Потому что, чем больше ты на него смотришь, тем больше ты понимаешь, что, ой, все смешалось в доме Облонских. И все счастливые семьи похожи друг на друга, а все несчастные несчастливы по-своему.

И это все живописными средствами. Вот женщина. Она в трауре. Она беременна одновременно в этот момент она стоит, как пирамида, в позе героини Ван Дейка. Дега, даром что импрессионист-новатор, впитывает огромное количество влияний в это время. Она как бы опирается на одну из девочек. А супруг засунут в угол. Вы много видели портретов, где глава семьи задвинут в камин?

Это отличает работу от Энгра, у которого все персонажи, так или иначе, парадные смотрят на нас. А здесь абсолютная свобода.

И иерархия в семье тоже очень четко простроена. Кто главный, или ради чего делается это изображение. Но здесь в центре стоит несостоявшаяся супруга Энгра, его невеста. А здесь, конечно, нельзя сказать, кто в доме хозяин, но мы ощущаем то напряжение, вот эта физическая дистанция и неловкость позы человека, который газету положил, наверное, только что, не хочет больше позировать и отворачивается.

Да и рука сестры, которая опирается на стол, написана потрясающе. Но в ней тоже есть какая-то такая мгновенная остановка, ей как-то неловко.

И девочке-непоседе, конечно, хочется бежать отсюда. Я не буду говорить «сбежать», потому что между папой и мамой что-то плохо. Но видите, что этот портрет не цельный по целому ряду причин. Да, он сложно пространственно выстроен. Тут, в общем, заблудиться можно, в этом зеркале. Он композиционно сложно выстроен. И здесь сочетание парадной статики и движения, как сжатая пружина, проходит через эту девчонку. И наконец, психологический конфликт, который, вообще говоря, портрет не предполагает. Все-таки портрет предполагает позитивный парадный, презентабельный вид. А здесь портрет неявным образом рассказывает ту семейную драму, о которой мы, в общем, осведомлены теперь, когда изучаем биографию семьи Дега.

И это поразительная вещь. Потому что перед нами психологический роман XIX века, и я не случайно цитировал здесь Толстого. Вот я думаю, что те люди, которые в течение жизни Дега очень часто обвиняли в чисто оптической поверхностности взгляда на жизнь, не понимали в нем чего-то глубинного. Портрет про драму жизни. Про пронзительную тоску существования. В общем, про то, что Бодлер описал очень хорошо.

Да, эта поверхностность выражена такими могучими изобразительными средствами, драматическими в том числе, что диву даешься смелости невероятной. И это поразительно.

Один недостаток нашего разговора об изобразительном искусстве, что нельзя его в этот момент смотреть. Потому что это потрясающая с точки зрения живописи вещь. Это вот такая тускло-бирюзовая стена, которая какое-то мерцание вызывает, как будто это не краска, не холст, а это просто движение цвета, движение воздуха.

Движение цвета, это, в общем, задача такая коварная для живописца, потому что есть эскиз, где просто голубая стенка, ровно покрашенная. А здесь цветочные обои. И ты чуть-чуть увлекся выписыванием цветочков, и все убил.

Можно быть гениальным очень молодым поэтом, и в 14 лет писать так, что вообще, и в 40 не достичь этого. Но здесь мастерство. Здесь это даже должно быть результатом какой-то колоссальной наработки. Мастерство живописца, рисовальщика, у него оно присутствует вот с этих лет.

Глаз и рука от Бога.

Выставка картин журнала «Мир искусства»

В 1899 году в залах, украшенных гиацинтами, музее барона А.Л. Штиглица торжественно, под звуки оркестра, открылась международная выставка картин журнала «Мир искусства». И шуму, говорят, наделала.

Шуму наделала. Она сразу же вошла в обиход петербуржцев как декадентская выставка. Так ее и называли в газетах. И в залах раздавался сумасшедший хохот. А журналисты, особенно из таблоидов, из массовой прессы, упражнялись в том, что говорили своим читателям: ну не ходите в цирк, сходите на выставку в музей Штиглица. Ну ходят же смотреть на волосатую женщину или на заспиртованных уродов, теперь идите туда. И княгиня Мария Клавдиевна Тенишева, которая финансировала в большой степени это мероприятие и поддерживала журнал «Мир искусства», вспоминает, что встречала своих знакомых из высшего общества, которые перед некоторыми картинами на этой выставке сгибались пополам и надрывались от хохота. Ей, конечно, было очень обидно, но потом она не могла не ощутить торжество, когда в 1900 году, ровно через год, одну из самых скандальных картин этой выставки наградили золотой медалью на Парижской всемирной экспозиции.

Что же там было? Что за состав участников и что за картины?

Вы будете смеяться, но к этому составу, особенно с русской стороны, мы уже привыкли, как к классике русского искусства. Потому что там были действительно молодые художники из Петербургского объединения «Мир искусства». И там был Александр Бенуа, там было очень представительно показан Сомов. Там был Лев Бакст. И там были москвичи относительно молодые, но по сравнению с мэтрами передвижничества, с отцами-основателями этого движения, которое к моменту, когда «Мир искусства» формировался, уже превратилось в абсолютно консервативную силу. И вот эти молодые москвичи – Исаак Левитан, Валентин Серов, Константин Коровин, Михаил Нестеров.

Так отчего же сгибалась пополам, собственно говоря, почтенная публика?

Сгибались пополам не столько около наших, сколько около иностранцев. Но это, конечно, был настоящий бенефис Левитана. Там был Нестеров со своей такой прерафаэлитской романтической, православной живописью. Там был отдельный зал только что скончавшейся Елены Поленовой. Но что в этой выставке важно, я полагаю, что это была идеальная модель следующих выставок «Мира искусства», которая никогда больше не заработала. Дягилев на русскую почву, как один из первых в Европе кураторов, в современном смысле этого слова, то есть человек, который имеет представление о стратегии развития, писал своему другу Шуре Бенуа: «…я хочу выхолить русскую живопись, вычистить ее и, главное, поднести ее Западу, возвеличить ее на Западе». Он прекрасно понимал, что мы к этому моменту провинциальны. Мы очень не любим этого слова. Мы считаем, что наш Серебряный век круче всех, но величие Дягилева ровно в том, что почти своими собственными силами он вытащил Россию из провинциального культурного болота.

Особенно это касалось изобразительного искусства и театра. Для него было совершенно принципиально, что на одной площадке вперемешку будут висеть современные молодые русские и западные художники. Причем западные художники, которые принадлежали к интернациональному модернистскому движению, которые не были реалистами, которые не были авангардистами. Там не было ни Сезанна, ни Гогена. Их и быть еще не могло. Но те, которые мигрировали с одной интернациональной выставки в другую, в Европе, между Брюсселем и Берлином, Стокгольмом и Венецией. И собственно говоря, заслуга Дягилева в том, что он погрузил молодых русских в этот интернациональный бульон.

А почему так было? Ведь Россия не была закрытой страной. Мотались туда-сюда, в Париж – обратно. Никакого железного занавеса. Почему мы такой окраиной были?

За два года до этих событий Владимир Стасов, критик, защитник передвижнических реалистических ценностей, русского национального искусства, спровоцировал дискуссию о том, стоит ли вообще молодым русским ездить учиться за границу. Не испортит ли это их. И вот тогда Илья Ефимович как раз резко вступился за свою молодежь. Сказал, что вы можете построить китайскую стену, но все равно мимо вас они проедут на поездах и уедут в Париж или Мюнхен. Дальше объяснил, почему.

Собственно, Дягилев как раз и иллюстрирует это представление модернистов о том, что искусство интернационально. И для того чтобы выразить свой национальный дух, они все об этом, собственно, думали. Не стать космополитами, а выразить свою национальность, но современным языком. Для того чтобы выразить национальный дух, нужно смотреть на всех остальных. Русская школа в этот момент ведь действительно была достаточно замкнута на себе и сильно боялась конкуренции. Боялась сравнительного анализа. Иностранных выставок было много в это десятилетие. Никогда раньше столько не было, никогда позже. Но они все были, как бы в чемодане привезенные, развешанные. Вот французы, вот итальянцы, вот испанцы, вот немцы. А русские просто подходили и смотрели.

Дягилев был первый, кто перемешал русскую молодежь и иностранную. Да, были здесь финны, которых Дягилев очень любил. Например, Аксели Валдемар Галлен-Каллела, красная тряпка для Владимира Стасова. Был, конечно, и гламур, как, например, Джованни Больдини. Но Дягилев тогда еще принимал часто шик за стиль. С другой стороны, эти портреты по сравнению с русскими были в высшей степени живыми, непосредственными, свободными, легко и широко написанными.

Я пытаюсь вспомнить, какая кисть была у Серова в этом году.

А в этом году у Серова была свободная кисть. Потому что он посмотрел на Андерса Леонарда Цорна за два года до этого, в Петербурге, и получился.

Там было два реальных скандала. Один из них был связан с картинами Поля Альбера Бенара, французского художника, которого мы сейчас уже не помним. А тогда с ним почему-то ассоциировалось представление об импрессионизме. Не с Мане, а с Бенаром. Он чрезвычайно эффектные колористические композиции создавал, форсировал цветовые эффекты. Скорее всего, это его портрет семьи был в Петербурге в тот момент. Но главный скандал вызвал портрет в рост актрисы Режан. Мы не знаем, где он сейчас находится. Актриса стоит на сцене перед рампой, свет бьет ей снизу в лицо. И наряду с подсветкой театральной получается такая ирреальная феерия. Все вместе это порождало абсолютно взрывной эффект у русской публики. Писали, что это пьяная актриса, которая, несчастная, отказалась от этого портрета, потому что он ей не понравился. Что это иллюстрация мрака полусвета. Я сейчас точно цитирую какого-то из критиков. Ну и вот, собственно говоря, эта живописная свобода с шиком, которую Бенар демонстрировал, конечно, оказалась красной тряпкой для очень многих русских, непривычных к такому.

Вот этот непривычный, это ключевое слово здесь вообще, наверное.

Конечно.

Стоит тетенька какая-то, ей хорошо, она весела. Чего расстраиваться-то?

В конечном счете тетенька и получила золотую медаль к удовольствию Тенишевой. А другой скандал был связан с Эдгаром Дега. На выставке было восемь картин Дега. Причем идеальный отбор. Вот, например, «Гладильщица» из Вашингтона. «Экипаж на скачках» из Бостона. Или вот эти «Жокеи перед стартом» из музея Вирджинии. Они пришли от Дюран-Рюэля, великого дилера импрессионистов. И они продавались, вообще говоря, в каталоге.

Это значит, за всем этим стоит какой-то коммерческий проект?

Конечно.

И насколько успешный он в результате был?

Не успешный, что-то купили с этой выставки, но расчет здесь был скорее рекламный, чем коммерческий. Вообще, в каталогах этих выставок художественных в то время в России не было принято указывать цены. А Дягилев указывал, что тоже было бравадой, потому что искусство, оно же большое и чистое. Например, какой-то там Дега должен был уйти за тринадцать с лишним?

Причем это небольшой Дега.

Маленькая картинка 40 тысяч рублей. Что стоило такие деньги? За два года до этого Николай Александрович купил «Покорение Сибири Ермаком» за 40 тысяч рублей. А тут какой-то Дега, который рисовать не умеет. И это было, конечно, бомбой.

Ни один русский еще не мог купить за эти деньги. Я сравнивал. Большая часть этих цен, они просто легко конвертируются по курсу рубля к франку. И они представляют собой нормальную цену на парижском рынке. Но это парижский рынок. Вот я благодарен Наталье Семеновой, которая работала в архиве Дюрана-Рюэля. Это, видимо, все-таки была цена отсечения, чтоб никто не купил. Потому что Дюран эту вещь очень любил. Она висела у него в личной квартире.

Но шуму-то наделала такая цена.

Шуму наделала, естественно.

То есть столько может стоить кусок тряпки с краской.

Примерно так и говорили Стасов и Репин, например. Вот Стасов написал разгромную, чуть не матерную, статью, в которой прошелся по Галлен-Каллелу, по Полю Альберу Бенару, по Арнольду Бёклину, по многим другим. И тут Дягилев сделал гениальный пиаровский ход. 13 февраля 1899 года из Зимнего дворца звонят княгине Тенишевой и говорят: государь едет на выставку. Особняк Тенишевой в нескольких кварталах в сторону по Неве. Она даже не переодевается. Мы знаем это по ее воспоминаниям. Прыгает в сани и несется в музей Штиглица. Видя, как государь выезжает как раз неспешно из Зимнего дворца. По телефону ловит Дягилева. Сначала не могут поймать, потом ловят. Но Дягилев в партикулярном платье, и представиться государю он не может, нельзя пред светлые очи. Он прибегает в музей Штиглица в сюртуке. Но туда же случайно заходит Константин Коровин во фраке. Коровина раздевают, надевают фрак на Дягилева. Коровин маленький, Дягилев большой. Тенишева потом писала, что мы боялись друг на друга смотреть, чтобы не заржать. Но тем не менее государя они поводили по выставке. Государь поблагодарил. Купил две вещи Тиффани.