Долгая дорога домой

Спустя пару месяцев мы отправились в Мельбурн на встречу с другими ребятами, которых усыновили из того же калькуттского приюта. Бойкая болтовня на хинди с такими же, как я, неизбежно воскресила во мне яркие воспоминания. Я тогда впервые сказал маме, что место, откуда я родом, называется Гинестлей. Когда же она спросила, где это, ответил невпопад, но уверенно:

– Отвези меня туда, и я тебе покажу. Я знаю дорогу.

Впервые со времени приезда в Австралию произнести название родного места было огромным облегчением. Вскоре после этого я даже еще подробнее рассказал обо всем любимой школьной учительнице. Не менее пораженно она записывала за мной добрых полтора часа. Насколько странной мне казалась Австралия, настолько же маме и учительнице казался диковинным рассказ об Индии, они как будто слушали о другой планете.

* * *

Я им поведал о местах и людях, о которых не переставал думать с тех пор, как приехал, и о которых буду думать еще не раз. Нет ничего удивительного в том, что память сохранила не все. Иногда я путаю какие-то мелочи, например, в каком порядке происходили некоторые события или сколько дней между ними прошло. А еще бывает сложно отличить, что я действительно думал и чувствовал в тот момент и какие мысли и чувства наложились на воспоминание за следующие двадцать шесть лет. Я бесконечно гонял их по кругу, чтобы выудить из прошлого хоть какую-нибудь подсказку, так что кое-какие детские воспоминания могли исказиться, однако большая их часть будто стоит у меня перед глазами. А тогда я просто испытал облегчение, рассказав свою историю, как сам ее понимал. Теперь же, когда два года назад моя жизнь круто изменилась, я с трепетом думаю, что мой опыт может заронить зерна надежды и в других.

Как я потерялся

В первую очередь мне вспоминаются дни, когда приходилось приглядывать за сестренкой – Шекилой, ее смеющееся чумазое личико, когда я играл с ней в «ку-ку». И долгие теплые вечера в жаркие месяцы, когда наша семья собиралась вместе с соседями по дому во дворе. Кто-то играл на местной разновидности фисгармонии, остальные пели. Мне было так хорошо, я чувствовал себя своим. Женщины выносили лежанки и одеяла, мы укладывались, тесно прижавшись, и перед тем, как закрыть глаза и уснуть, смотрели на звезды.

Так было заведено в нашем первом доме, где я родился. Его мы делили еще с одной семьей. Каждая из семей занимала свою часть большой главной комнаты с кирпичными стенами и полом из коровьего навоза, земли и соломы. Жилище было простым, но это точно не был чоул – типичный трущобный дом в мегаполисах вроде Мумбаи и Дели, разбитый на отдельные клетушки для нищих семей.

Несмотря на тесноту, жили все дружно. Воспоминания о тех днях – для меня одни из самых счастливых. Мама исповедовала индуизм, а папа – ислам. Такой брак – редкость по тем временам, и долго он не продлился. Отец проводил с нами мало времени: потом я узнал, что он взял вторую жену. Так что маме пришлось растить нас одной. Хотя мы не были мусульманами, она перевезла нас в исламскую часть городка, где я и провел большую часть детства. Мама была очень красивой, стройной, с длинными блестящими волосами, мне она запомнилась как самая прекрасная женщина в мире. А кроме мамы и сестренки у меня было двое братьев, я их обожал и на них равнялся.

После переезда мы жили уже одни, но в жилье потеснее – в одной из трех каморок на нижнем этаже здания из красного кирпича. Пол был такой же – из земли и навоза. Правда, в одном углу единственной комнаты стоял небольшой очаг, а в другом – глиняный чан с водой, откуда мы брали воду для питья и иногда – стирки. Полка была всего одна, там мы хранили одеяла. Стены осыпались, так что мы с братьями иногда забавы ради вынимали кирпич и выглядывали на улицу, потом возвращая его на место.

Климат в этой местности был в основном сухим и жарким, не считая сезона дождей, когда шли затяжные ливни. В отдалении виднелась гряда холмов, где брала начало река, протекавшая за старыми городскими стенами. В сезон дождей она выходила из берегов и наводняла окрестные поля, а когда дожди прекращались, постепенно возвращалась в русло, так что мы выходили половить рыбешку на мелководье. В сезон дождей вода заливала и переход под железной дорогой, так что пройти было невозможно. В сухое время мы обожали играть там, даже не обращая внимания на пыль и щебенку, иногда осыпавшие нас при проезде состава.

Наш район считался очень бедным. В те годы, когда я носился по его кривым немощеным улочкам, он служил обиталищем множества железнодорожных рабочих нашего города. В глазах состоятельных и уважаемых горожан мы были во всех смыслах худыми людьми. Там почти ничего не строилось, а некоторые дома того и гляди могли рухнуть. Те, кто жил не в муниципальных домах, ютились в таких же крошечных, как и мы: с узкими извилистыми коридорами, в одной-двух комнатах, обставленных лишь самым необходимым – парой полок, низкой деревянной кроватью и, может, краном над сточным отверстием.

Кроме стаек нас, детей, по всему городу вальяжно бродили коровы, даже в самом центре, где они могли разлечься и спать на самой оживленной улице. По ночам на углах улиц вповалку спали свиньи, которые днем разбредались, ища, чем поживиться. Они будто работали по графику с девяти до пяти, и в урочное время шли домой спать. Никогда нельзя было сказать, был ли у них хозяин, они просто бродили по округе. А мусульманские семьи еще держали коз и кур, вечно возившихся в пыли. Увы, собак тоже бегало много, их я боялся. Некоторые были беззлобными, но многие – злющими и непредсказуемыми. Особенно я стал бояться собак после того, как одна за мной погналась с рычанием и лаем. Убегая, я споткнулся и ударился головой о кусок битой плитки, торчащий из старого тротуара. Повезло, глаз уцелел, но я сильно рассек бровь – сосед наложил мне повязку. Наконец, отправившись домой, я столкнулся с Бабой, человеком, которого мы почитали как местного святого, дервиша, и он сказал мне больше никогда не бояться собак – они кусают, только если чувствуют страх. Совету я старался следовать, но, видя собаку на улице, все же нервничал. От матери я знал, что некоторые еще и разносят смертельные болезни, которые можно подхватить, даже если они лишь слегка цапнут. Собак я не люблю до сих пор, а шрам все еще виден.

После ухода отца маме пришлось работать, чтобы нас прокормить. Вскоре после рождения Шекилы она начала работать на стройках, с рассвета до заката носила на голове тяжести под палящим солнцем шесть дней в неделю. Так что видел я ее не слишком часто. Часто искать работу приходилось в соседних городках, тогда она не возвращалась домой по несколько дней. Случалось, что мы видели ее пару раз в неделю. И все равно ей не удавалось заработать достаточно на себя и четверых детей. Чтобы помочь нам сводить концы с концами, Гудду лет с десяти стал подрабатывать в ресторане посудомойщиком. Но и тогда мы нередко оставались голодными.

Мы жили одним днем. Не раз нам приходилось выпрашивать еду у соседей и попрошайничать на улице у рынка или станции, а все же с трудом, но как-то день за днем выживали. Каждый раз по утрам все покидали дом в поисках хоть чего-нибудь: еды или денег. В конце же дня возвращались, выкладывали на стол, кто что смог достать, и всё делили. Помню, что почти всегда у меня сосало под ложечкой, но странное дело: меня это как будто не особенно волновало. Я просто привык и принимал все как должное. Мы были тощими детьми с распухшими от голода животами. Недоедали, конечно, но так было тогда с детьми бедняков по всей Индии, ничего необычного.

Как и всем детям в округе, нам с братьями приходилось проявлять изобретательность, чтобы добыть себе пропитание. Иногда просто сбивали камнями манго с чьего-нибудь дерева. Но бывало, ввязывались и в авантюру покрупнее.

Однажды, возвращаясь домой, мы решили пойти окольным путем через поля и наткнулись на большой курятник метров 50 в длину. Его охраняли сторожа с ружьями, но Гудду решил, что в него все равно можно безнаказанно запустить лапы. И мы придумали план: посидим в засаде, пока сторожа не пойдут гонять чаи, и тогда я проникну внутрь – я ведь мал ростом, не заметят. А Гудду и Каллу – за мной. Гудду велел нам подвернуть передние края рубашек и набрать как можно больше яиц, потом выскочить и нестись домой.

Из укрытия мы наблюдали за сторожами, выждали, пока они с работниками пойдут обедать лепешками роти, запивая их чаем масала. Нельзя было терять ни минуты. Я прошмыгнул внутрь и стал сгребать яйца. Подоспевшие Гудду и Каллу тоже принялись за работу. Но куры всполошились, раскудахтались и привлекли внимание сторожей. Они ворвались в сарай, оказавшись всего метрах в двадцати, и мы дали стрекача.

– Деру! – крикнул Гудду.

Мы кинулись врассыпную. В скорости охранникам было с нами не тягаться, а они, на наше счастье, не стали стрелять. Спустя несколько минут я понял, что удрать удалось, и спокойным шагом направился к дому. Увы, но забег яйца не перенесли. Из девяти целыми доехали всего пара, остальные только заляпали мою рубашку. Оказалось, братья меня опередили, и мама уже поставила на огонь сковороду. Спасти удалось десяток яиц – достаточно, чтобы всех накормить. Я коршуном наблюдал, как мама положила первую порцию на тарелку Шекилы, и не удержался – схватил кусок и бросился вон, не обращая внимания на оглушительный плач сестры.

В другой раз я рано проснулся от голода, но обнаружил, что дома ни крошки. Вспомнил, что приметил неподалеку поле недозрелых помидоров и отправился туда в надежде утолить голод. Утро было прохладным, и я так и пошел, завернувшись в одеяло. Добравшись до поля, протиснулся в дырку в ограде с колючей проволокой, и спустя мгновение уже срывал помидоры, заодно уплетая часть прямо на месте, впиваясь в терпкую мякоть. Вдруг раздался громкий свист, и я увидел пять-шесть парней, несущихся ко мне через поле. Я стремглав бросился к ограде и юркнул в дыру, понимая, что для них она окажется слишком мала. И тут столь ценное для меня красное одеяло зацепилось за колючую проволоку. Преследователи нагоняли, так что ничего не оставалось, кроме как бросить его. Когда я вернулся, мама обрадовалась принесенным помидорам, но из-за одеяла мне сильно влетело. Однако она не побила меня, как сделали бы большинство родителей на ее месте; она никогда не поднимала руку ни на одного из нас.

А в другой раз попытка достать еду чуть не стоила мне жизни. Я подрядился перетащить по главной улице десять крупных арбузов до развала на городском рынке. Торговец пообещал немного денег, а я надеялся, что он еще и угостит меня кусочком, когда я управлюсь. Но арбузы были большими, а я – маленьким, и на оживленной улице не успел увернуться. И вот я уже лежу на выпачканной смолой дороге, из головы сочится кровь, а валяющийся рядом арбуз превратился в алое месиво. Повезло, что сама голова также не раскололась, – я попал под колеса мчавшегося мотоцикла. Нога тоже болела. Мотоциклист меня пожалел и довез до дома. Я проковылял внутрь. Мама чуть с ума не сошла, тут же отвела к доктору, и меня перебинтовали. Не знаю, как она с ним расплатилась.

Чем старше становились братья, тем меньше времени они проводили в Гинестлее – осваивали новые охотничьи угодья, спали на вокзалах и под мостами. Изредка наш дервиш, Баба, присматривал за мной и Шекилой в мечети или брал меня на реку рыбачить с помощью длинной бамбуковой палки и лески. В остальное время за нами приглядывали соседи либо мы оставались с Гудду в ресторане, где он драил в тазу кастрюли и сковородки.

* * *

Рассказ получился невеселый, но, думаю, мы были вполне счастливы, хотя, конечно, мечтали о лучшей жизни. Часто по утрам я первым делом отправлялся к местной школе, слоняясь у ворот, смотрел, как идут ученики в форме, и мечтал стать одним из них. Но семья не могла себе позволить отправить меня в школу. Я немного стыдился своей бросавшейся в глаза неграмотности. Не умел ни читать, ни писать, слов тоже знал мало, а потому говорил односложно и редко.

Больше всего я был привязан к сестренке Шекиле. Когда малость подрос, стал о ней заботиться. В мои обязанности входило присматривать за ней, кормить и купать. Мы спали на одной кровати, а когда просыпались, я приносил все, что только смог раздобыть на завтрак. Мы вместе играли в «ку-ку» и прятки. Шекила была такая маленькая и очаровательная! Ей тоже нравилось проводить со мной время, и она бегала за мной хвостом, а я ее защищал и всегда был готов кинуться на помощь, если кто-то ее обижал. Я ни о ком так не заботился, как о Шекиле, и проявлял всю ответственность, на которую только способен такой маленький ребенок. Хотя старшим был Гудду, Каллу относился к нему примерно так же. Временами Гудду брался за некоторые подработки, чтобы помочь семье, и Каллу заботился о нем, как об одном из наших добытчиков. Младший брат следил за тем, чтобы старшему всегда хватало еды, а если тот не приходил домой – за тем, что он спит в безопасном месте. Отца у нас не было, мама часто была на заработках, так что приходилось заботиться о себе самим.

Большую часть времени я проводил в доме или нашем дворе. Целыми днями сидел на земляном полу в одиночестве, не особенно прислушиваясь к разговорам, наблюдая за жизнью вокруг, а рядышком спала Шекила. Иногда присматривавшие за нами соседи разрешали мне отойти немного подальше, чтобы насобирать хвороста для очага, и тогда я притаскивал охапки и сбрасывал их у стены. Временами удавалось заработать монетку, пайсу, а то и две, на леденец, помогая местному лавочнику перетаскать деревянные рейки. Их следовало складывать за оградой у входа в магазин. Но чаще я просто сидел один во дворе. Телевизора или радио у нас не было. Книг и газет тоже, хотя я, конечно, и прочесть их все равно бы не смог. Вот такое нехитрое существование.

Рацион наш тоже был прост: лепешки роти, рис и похлебка дал, в которую изредка добавляли немного овощей, если получалось их раздобыть. В наших местах фрукты выращивали, но они считались роскошью, и их обычно продавали за наличные. Деревьев же, откуда фрукты можно было стянуть, в округе было немного. Как и городские огороды, их хорошо охраняли. Мы настолько привыкли к голоду, что уже сроднились с ним.

Днем ребята из школы выходили поиграть после уроков, и меня отпускали гулять с ними. Иногда мы играли в крикет на любом свободном клочке земли. Еще мне нравилось ловить бабочек, а когда темнело – светлячков. А кроме того, я обожал запускать воздушных змеев. Их мастерили из того, что было под рукой: бумаги и палочек, – но даже на самого простого нужно было немного денег. Так что, если мне хотелось себе воздушного змея, приходилось высматривать застрявшего на дереве и лезть за ним, насколько опасным бы это ни было. Зато можно было устраивать захватывающие воздушные битвы. Для этого нить облепляли песком, и она могла перерезать нити соперников. Если сделать это удавалось, змей неприятеля улетал. Еще дети играли в шарики, но чтобы купить шарик, нужны были деньги.

По-настоящему близких друзей у меня не было, может, потому что в этот район мы переехали или я сам не спешил доверять незнакомцам. И потому почти все время увязывался за братьями, в которых души не чаял.

По мере того как я подрастал, мне разрешали уходить от дома подальше, и приятелей-сверстников у меня прибавлялось. Иногда я оставлял Шекилу одну, понимая, что какое-то время она спокойно может обойтись и без меня. Уверен, на Западе это даже запрещает закон, но в нашем городишке такое было в порядке вещей, если родители были заняты. Меня и самого нередко оставляли одного, так что совесть меня не мучила.

Как и всякий ребенок, поначалу я боялся далеко отходить: случись что, я пробегу улицу, поворот – вот уже и дома. Однако постепенно стал доходить до центра городка. Иногда мы с братьями спускались к реке за плотиной, а путь был неблизким – за городскую черту. Там мы смотрели, как рыбаки закидывают неводы.

К тому времени Гудду и Каллу было по четырнадцать и двенадцать лет, дома они почти не появлялись. Я их видел не чаще двух-трех раз в неделю. Они жили своим умом, рыскали по улицам в поисках пропитания, а ночевали в основном на вокзалах, где иногда можно было разжиться едой или деньгами, подметая полы. Большую часть времени они проводили в соседнем городке в нескольких остановках к югу от нашего, примерно в часе езды. От них я слышал, что Гинестлей – захудалое местечко, а сами они предпочитали какой-то «Берампур», я потом не мог точно вспомнить название. Там с едой и деньгами было полегче, и там же у них появились друзья, с которыми они вместе ездили туда-сюда зайцем.

Случалось, братья и меня брали в возрасте лет четырех-пяти. Когда кондуктор требовал билет, мы соскакивали, а после запрыгивали на следующий поезд. Мы проезжали пару полустанков – простых платформ посреди полей – и прибывали на вокзал Берампура, который был поменьше нашего в Гинестлее и располагался на окраине города. Но дальше него братья меня не пускали – в город, где я мог потеряться, мне было нельзя. Так что, пока они работали, я ошивался на вокзале, а после мы ехали домой. Пусть еды у нас не хватало, зато свободы было вдоволь, и нам это нравилось.

Однажды вечером – мне тогда было пять – я, уморившись после целого дня беготни и игр, сидел дома в предвкушении ужина, на который соберется почти вся семья. Мама пришла с работы, и даже Гудду на удивление приехал нас проведать. Не хватало только Каллу. В тот раз мы ели все вместе, но Гудду провел с нами всего час. Он был старшим из нас, так что больше всего я подражал ему. Перед тем он какое-то время не появлялся дома, так что мне не хватало наших с ним и Каллу вылазок. Тогда я уже чувствовал себя достаточно взрослым и не хотел оставаться дома, пока они путешествуют.

Когда мама вышла, видимо, хотела достать еще еды, Гудду заявил, что уходит, – возвращается в Берампур. Мысль о том, что снова придется остаться дома, как маленькому, была невыносима.

– Я с тобой! – вскочил я.

Уже вечерело, так что вряд ли бы Гудду успел вернуть меня домой в тот же день. Пришлось бы держаться вместе. На мгновение он замешкался, но согласился. Я был вне себя от нетерпения! Шекилу мы так и оставили сидеть на полу, а сами смылись еще до возвращения мамы. Но она бы, наверное, не слишком волновалась, я ведь был с братом.

И вскоре я уже заливался смехом, сидя перед Гудду на набиравшем скорость арендованном велике. Мы мчались по тихим улицам к вокзалу. Лучше не придумаешь! Я и раньше путешествовал с братьями, но в тот вечер все было по-другому. Мы сорвались, не думая, когда вернемся домой или где придется ночевать, так Гудду прежде делал только с Каллу. Я не знал, сколько Гудду разрешит мне пробыть с ним, но, пока мы неслись по улицам, и не задумывался о том.

До сих пор помню ту поездку во всех подробностях. Я сидел на раме прямо у руля, свесив ноги почти до оси колеса. Дорога была тряская, вся в выбоинах, но это ничуть моей радости не омрачало. В воздухе летало множество светлячков, и мы проехали мимо ловивших их детей.

– Привет, Гудду! – крикнул какой-то мальчик, но мы помчались дальше.

Я гордился тем, что весь город знает Гудду. Однажды я даже слышал, как о нем говорили в поезде, – вот каким он был знаменитым, как мне казалось. Пока мы ехали по темноте, приходилось смотреть во все глаза, чтобы не сбить никого, особенно под низким железнодорожным мостом. Гудду сказал, что остаток пути придется пройти пешком. Может, везти меня ему было тяжеловато. Так что я спрыгнул, а он повез велосипед к вокзалу по главной улице мимо торговцев чаем. Подойдя ко входу, Гудду затолкал арендованный велик в кусты, и мы пошли по переходу ждать ближайшего поезда.

К тому времени, как он со скрежетом подъехал и мы вскочили на подножку, меня уже клонило в сон. Мы постарались поудобнее устроиться на жестких деревянных сиденьях, но запал начал таять. Когда поезд тронулся, я положил голову на плечо Гудду. Было уже довольно поздно, а ехали мы примерно час. Не знаю, пожалел ли Гудду о своем решении взять меня с собой, но я успел раскаяться: обычно, когда мама уходила на работу, я должен был следить за Шекилой, а теперь не знал, когда вернусь.

К тому времени, как мы сошли в Берампуре, меня настолько клонило в сон, что я повалился на деревянную скамейку на платформе и сказал, что никуда не пойду, пока хоть немного не отдохну. Гудду согласился – все равно у него еще были какие-то дела в городе.

– Только сиди здесь, и с места ни шагу. Я скоро вернусь, и тогда вместе поищем ночлег.

Наверное, он собирался раздобыть еды или поискать монеток у платформы. Я улегся, закрыл глаза, и должно быть, тут же провалился в сон. Когда проснулся, вокруг было очень тихо, станция вымерла. С трудом разлепив глаза, я огляделся в поисках Гудду, но не нашел. На том же пути, по которому мы приехали, стоял состав, дверь в вагон была открыта, но я понятия не имел, тот же ли это поезд и сколько времени я проспал.

Потом я не раз пытался вспомнить, о чем же именно думал в тот момент. Я еще не отошел от сна и испугался, оставшись на станции один. Мысли мешались. Гудду не вернулся, но он говорил, что идти ему недалеко, – может, он в поезд вернулся? Я поплелся к вагону и забрался по лестнице, чтобы проверить. Помню, что увидел каких-то спящих людей и попятился – они могли проснуться и позвать кондуктора. Гудду велел сидеть на месте, но он, наверное, просто работал в другом вагоне, выметал грязь из-под сидений. А что, если я снова засну на темной платформе, поезд тронется, а я так и останусь один?

Я заглянул в другой вагон, но там никого не оказалось. Впрочем, идти мимо пустых деревянных сидений было не так страшно, как сидеть на безмолвной станции. Гудду скоро придет, улыбнется и заберет меня, может, даже угостит чем-нибудь, что он нашел во время уборки.

Состав был длинный, обыскать предстояло немало. Иногда я снова сладко засыпал.

И, видимо, в какой-то момент меня сморило надолго. Когда я проснулся, уже наступило утро, солнце вовсю светило мне прямо в глаза. И по тряске я понял, что поезд едет, слышался мерный перестук колес.