По небу полуночи ангел летел… Рассказы и афоризмы вчерашнего дня

– Сам Бог не придёт, – юноша прервал монолог Аннушки, – И на недоуменный взгляд девушки, тихо добавил, – он доверяет нам, ангелам, донести волю Свою. Такой порядок установлен Творцом, чтобы не нарушать свободы людей, не способных выдержать личного явления Бога во всей Его славе. – Говоря это всё тихим вкрадчивым голосом, юноша мало-помалу приближался к девушке.

Почувствовав опасность, Анна попыталась оттолкнуть его от себя. Не встретив препятствия в виде белкового тела, её руки провалились в пустоту. Вакуум, как будто только этого и ждал: вздрогнул, оживился.

Всё начало тонуть в сиреневом мареве. Мутный туман заполонил комнату душным и нетающим облаком. В молочной взвеси стали стираться чёткие черты юноши. Когда Анна попыталась открыть окно и прыгнуть в вату с высоты, что-то невидимое вцепилось в её руки и ноги. Она закричала, но спёртый воздух, запаха тухлых яиц, не пропускал звуки. Из коридора потянуло горьким миндалем, вперемежку с цитрусом и сероводородом. На секунду комната превратилась в самое холодное место во Вселенной.

Аннушка, оглядываясь, попыталась пуститься в галоп, но в следующую минуту ощутила, как сотканные из кристаллических граней, пальцы юноши, сомкнулись на её шее. Появились небольшие кровоподтеки овальной формы, числом от шести до восьми. На фоне кровоподтека образовались дугообразные ссадины от ногтей.

В глазах потемнело. Дыханье стало реже. И, захрипев, Анна завалилась на пол. Воцарилась звенящая тишина. Притих даже в коридоре любитель выводить рулады, волнистый попугайчик Кеша.

***

В голове у Анны кружилось. В глазах туманилось, словно нёбо залепила плоть. Телесность, превратившаяся в слизь, била в ноздри молоком и потом. Что это: – запах всего человечества?

– Её мозг, взывая к небу, плевался на дыру в человеческой ткани, всю в рубцах и язвах, – получите! В голове, словно в калейдоскопе, кружилось: – ан—гел; гел—ан; де—мон; мон—де.

В секунду сознания увидела, словно наяву: как старец в постели обгадился; старуха—ночь вымарала мочой белоснежную простыню; солнышко радостно взошло, восхищаясь смертью звёзд. Кто—то проблевался кровью, осушив кишечник.

Все шло к самоуничтоженью.

Перед глазами Анны замельтешило прыщавое, гнилозубое существо. По его срамным действиям виделось – существо это мужского рода. По горящему взору, раскосым глазам и недовольным выражением на лице, читалось, – мнит он себя богом. Понять косой он или безглазый было невозможно. Улыбка на лице расплывалась из-за заячьей губы, а когда простынь соскальзывала с тела, бросалось в глаза, что он был без яиц. И, почему—то предлагал всем понюхать его пальчики.

– Ах, белые голуби, – девушка всхлипнула, – как не хватает вас! Паренье! Вдохновение! Полет!! Черновик будней. Бог привязан к пошлости и гадости. Как бубенец. Звенит на всю Москву.

– Анну пробила дрожь: – О, добрый пастырь наш! О, чувство сопричастности Творенью! Хомячку. Чуть ветер и тошно без хомячка. Жизнь и смерть. Оплодотворение и рождение. Комочек слизи в теплом, срамном месте. Тайна наших животворящих соков.

Слова закончились, и всё завертелось, замелькало перед глазами: листки водоросли, холмики дюны, оторванные головы стрекоз, оторванные крылья чаек. И далеко вроде, а страданий так много. Презренные влюбленные, насмешники, несчастные, умирающие от тоски и надежды поближе, а тоска та же.

Ну, вот и долгожданная, томительная бухта. Глухой сон леса. Звезды – расползающиеся как тяжелые комья снега. Леопард прыгает бесшумно сквозь деревья. Всё – берег. Бессмертно зовущее море. Своим вечно открытым и беззубым ртом.

***

…У лежащей на полу Анны, в голове торчали две стрелы, пришлепнутые ко лбу резиновыми присосками. Рядом с телом валялся детский лук, с порванной тетивой и несколько белых пёрышек от крыльев крупной неизвестной птицы.

Ровно в три час сорок минут, появившийся из коридора котик, по кличке «Красноармеец», осмотрев внимательно развернувшуюся перед ним панораму, начал играть с перышками. Загнав их все под диван, успокоился. Сделав потягушечки, зевнул, и, с чувством исполненного долга, отправился досматривать сон. Грёзу, прерванную осторожно захлопнутой входной дверью.

Вслед ему из разомкнутых век внимательно смотрела, бездвиженно лежащая на полу, Аннушка. И лишь, когда из коридора послышался чирикающий голос попугайчика Кеши, выводившего рулады: – По небу полуночи ангел летел, И тихую песню он пел, – её стеклянный взгляд, сотканный из кристаллических граней, вздрогнул, заискрился и ожил…

ШЛАК

Альберт Лефевр. После работы. 1885.

– Мне в страшном сне не могло присниться, что когда-нибудь я – Я! – стану женой вахтёра! – Люся Штерн была в шоке.

– Аскольд, ответь, пожалуйста, – Люся, усадив его на табуретку за кухонным столом, тихо прошипела в лицо, – как это получается, что об этом кошмаре я узнаю не от тебя, а от самой близкой подруги? – Как это так получилось, что за моей спиной только и слышится: – Надо же, Аскольд – то! Вахтёр! – Никогда бы не подумали… А ведь подавал такие надежды…

Для Аскольда Рубиновича Штерна, в его 50 лет, это не было каким-то сюрпризом. Его бывшие сослуживцы, и те, узнав о его новой работе, смотрели на него с брезгливой жалостью.

– Кто-то иронически декламировал вслед: – Жалует царь, да не жалует псарь, – намекая на «Синдром вахтёра» – болезнь, поражающую низшие формы высших приматов.

– Более глумливые и интеллигентные, шутя и толкая в плечо, громко подхватывали строчки из эпического гимна вахтёров «По просьбам трудящихся» Александра Башлачёва: – «Этот город скользит и меняет названия. Этот адрес давно кто-то тщательно стёр. Этой улицы нет. А на ней нету здания, Где всю ночь правит бал Абсолютный Вахтёр».

– На все эти эскапады в свой адрес Аскольд, усмехаясь, говорил жене: -Луция (ему нравилось звать её на латинский манер), эстетика в жизни – брезгливость вместо совести. Я думал, что мои друзья, услышав крик боли, постараются подобрать к этому крику музыку. А всё вышло наоборот.

***

Сколько помнил себя Аскольд в прошлом веке, он только и делал, что вкалывал с утра до утра, начальником отдела сбыта в одной серьёзной компании.

– Люся (его первая любовь, и как казалось, на все времена), спокойно замечала: – Да, вы Аскольд Рубинович, – шлак!

– Он пытался бунтовать: – я строю свою карьеру и зарабатываю деньги.

– Люся, также спокойно, резюмировала: – Карьеру строят другие, а ты, Аскольдушка, после очистки от ценных компонентов своей личности, отправляемых в отвал, превращаешься в побочный продукт, шлак.

…Аскольд Рубинович Штерн всю жизнь продавал. Продавал ночью, продавал днём. Товары, услуги, движимое и недвижимое имущество и, что-то там еще, что продавалось. Продавал, когда бодрствовал и когда спал. И, даже, когда занимался сексом с Люсей, тоже продавал.

На работе – постоянная конкуренция, гонки «на выживание». Дома – жена, красавица – Людмила, Люся, Луция, и… вездесущая, набившая оскомину, «бытовуха».

В какой-то момент наступила точка невозврата, выразившаяся в странном диагнозе врачей. Застрявшему на несколько дней в больнице Аскольду, объяснили его состояние как «профессиональное выгорание».

***

Когда он рассказывал Люсе о своей проблеме, она качала головой, как болгарская гражданка из стороны в сторону, что, тем не менее, означало «да»!

К этому времени, Аскольд уже точно знал, что профессия продажника, наряду с – учителями, менеджерами и полицейскими, входит в первую четвёрку предрасположенных к эмоциональному выгоранию. Лично он сверкал как комета Галлея!

А в башке булькала сплошная каша из цитаты: «Проблема крысиных бегов в том, что даже если ты прибежишь первым, ты по-прежнему крыса».

***

На работе периодически лихорадило. С попаданием компании в «зону турбулентности», у Аскольда начались проблемы. Пара месяцев метаний и попыток остаться на плаву, не привели ни к чему. Он оказался на улице. Поиски работы затягивались. Настоящих предложений не было. Через полгода закончились деньги. И Аскольд, плюнув на все условности мира, устроился… вахтёром в районную поликлинику. Район выбрал подальше от дома (соседи увидят, – стыдно!). Зарплата только-только на прокорм. График удобный – сутки через трое.