Излом (сборник)

И какой тут поэт –
если даже кровь
и детей на снегу –
как обычный хлам!
Нас уже трепетать
не заставит вновь
никакой там Париж,
никакой Потсдам.

А ты смотришь уверенно и легко,
потому что мы оба с тобой
мертвы!
И пусть будет Москва
от нас далеко,
но останемся жертвами
мы
Москвы.

«Приду на Патриаршие…»

Приду на Патриаршие,
в руках блокнот крутя.
Начну стихи вынашивать,
как бледное дитя.

Потом пущу их ножками
по гулкой мостовой
гулять с детьми и кошками
вдоль глади вековой.

Тверской бульвар, 25

С Кавказа к нам катится лето.
В окне на Тверском – белый дым.
Мне профиль родного поэта
не кажется больше родным.

Глядит он с портрета весь в белом,
тараня лица белизной.
Как много он в жизни наделал
своей скоротечной, земной.

Но помнят – всего «Незнакомку»…
«Двенадцать» – тугое литье…
И слог его строгий и тонкий,
как жен половецких шитье.

Гляжу я с утра на поэта,
и кажется мне, ни к чему
и двор за решеткой, и лето,
что к дому бредет моему.

Какое просторное нечто –
его на портрете глаза.
Мне кажется жизнь бесконечной,
раз эти глаза – образа.

Я шума не слышу с Тверского.
Весь мир затихает в окне,
и, точно еще до раскола,
Москва оживает во мне:

домишки в старинной оправе,
сады-огороды, коза
на нынешнем бродит бульваре
и светит берез бирюза.

Во мне отзывается эхом
весь ворох случившихся дней.
Поэт наблюдает со смехом
за странностью дикой моей.

Его я закрою руками,
но жаль, не заметит никто,
как вдруг оживают здесь сами
с портретов поэты в пальто.

И дом проходя этот низкий
c Тверского, никто не поймет,
никто не заметит, как близко
здесь таинство в доме живет,

что манят прохладные стены,
в чугунной оградке скользя.
В несменных – в них есть перемены,
а значит – иначе
нельзя.

«Мне точно разорвали пуповину…»

Мне точно разорвали пуповину
с моею тайной матерью – Москвой.
Любимые бульвары – нелюбимы,
а дом мой – будто попросту не мой.

Молчат-трещат несносные проспекты,
и Воробьевы навевают сон.
Мои неоспоримые аспекты
отныне спорны. И со всех сторон.