И имя ему – Человек

Стеклом перерезать голубю горло не так и просто, поэтому процедура походит скорее на перепиливание. Корявыми пальцами левой руки, сухожилия которой повреждены, оттягиваешь голову птицы в сторону и обломком стекла принимаешься со всей своей мальчишеской силой чиркать по горлу – туда-сюда, туда-сюда…

И так много раз, пока рана на горле не становится настолько большой, что голову можно уже просто оторвать. И ты её с хрустом отрываешь…

Полчаса спустя вы впятером сидите у маленького костра, разведённого у подвального бункера конторы геологической экспедиции, и жарите убитую птицу в оранжевых языках пламени.

Сначала нанизали ощипанную на скорую руку птичью тушку на простую палку – вонзили её прямо в маленькую клоаку, – а затем сунули импровизированный вертел в огонь.

Всем было любопытно отведать блюдо собственного приготовления. Совсем немного не дотягивало до французской кухни…

Вы, мальчишки от восьми до одиннадцати лет, сидите вокруг костра и с упоением и предвкушением смотрите на обугленного голубя, ощипанного по-быстрому.

Ваши глаза горят!

Первобытный азарт сияет в них безудержным огнём!

Наверное, вы мните себя охотниками неведомых джунглей, изловивших хитрого хищника, повадившегося таскать тёмными ночами ваших женщин и детей.

Был среди вас один совсем ещё юный парнишка. Никитка. В его чернющих завихаривающих кудрях отчётливо виднелась казачья кровь, которая в будущем вполне могла превратить его в матёрого казака в папахе с красным околышем и нагайкой на поясе, который бы всё время литрами бухал самогон и по ночам, обходя свою спящую станицу, орал во всю глотку «Любо!»

Три самые заметные Никиткины черты, которые ты будешь помнить и пятнадцать лет спустя: чёрные кудри на голове, триллион рассыпанных по лицу веснушек и два верхних боковых дистопированных резца, провёрнутые вокруг своей оси на тридцать градусов.

Верхние боковые резцы – те самые зубы, что стоматолог в твоём направлении на рентгенографию отметит, обведя кружочком цифру «2» слева и справа в верхнем ряду.

Этими торчащими наружу резцами Никитка всегда напоминал доброго вампирёнка. Обычно, когда он улыбался, его губы растягивались по веснушчатому лицу, открывая взору прохожих те самые торчащие резцы. Зрелище было забавное.

Вот палка, засаженная общипанному голубю в клоаку, вынимается из пламени, и все принимаются пристально разглядывать до черноты покрытую углями тушку.

Пять любопытных парней налетают на добросовестно добытую дичь и разрывают её на куски. Разрывают прямо голыми руками – без вилок и ножей. Просто руками…

Хватаешься за покрытый чёрными углями птичий бок и отрываешь сочный и заслуженный кусок мяса, чтобы сунуть его в свою ещё юношескую глотку.

Отрываешь кусок мяса и даже не обращаешь внимания, что плоть ещё розоватая.

Ты аккуратно откусываешь маленький кусочек, жуёшь и понимаешь, что не хватает соли. Но где её достать в таких условиях? Не ссать же на жареного голубя…

Довольно быстро все понимают, что дичь без соли вышла невкусной. Да и розоватое мяско с проблесками крови тоже действовало далеко не притягательно…

Все прекратили есть. Но только не Никитка.

Он держал свой кусок дичи обеими руками, невзирая на чёрную копоть, и жадно вгрызался в голубиную плоть своими дистопированными резцами. Он откусывал и жевал. Откусывал и жевал…

И как горели его глаза в тот момент! Это стоило видеть!

Наверное, так горели глаза у бога, когда он создавал Еву, чтобы насолить Адаму… Чтобы поссать на него…

В те моменты, когда Никитка жевал, мы вчетвером смотрели на него… Мы смотрели на него и не могли оторвать глаз.

А Никитка смотрел на нас в ответ и ничего не мог понять, продолжая при этом жевать.

Просто ему не было видно, что всё его лицо было перепачкано углями с тела голубя. Оно всё было чернющим, как его же вьющиеся кудри. А по подбородку текла кровь… Голубиная кровь…

Этот восьмилетний парнишка с внешностью возбуждённого дьяволёнка жадно пожирал плохо прожаренного голубя, а четверо парней постарше пялились на него, и кровь стыла в их жилах от ужаса.

Но жалость к животным впервые проскочила у тебя где-то в возрасте десяти лет.

Тогда ты с друзьями шарился по запретной территории геологоразведочной экспедиции, которая запретной была лишь официально. На деле же по её территории проходили все кому не лень: старушки, спешащие из городка в свои сады; мужики, возвращающиеся домой из своих гаражей, и просто маленькие дети, которые играли в казаки-разбойники, мелом чертя указательные стрелки.

В тот солнечный день вы втроём шли по территории ГРЭ к разбитой и заброшенной кабине от «Студебеккера», в которую вы имели обыкновение забираться, занимать места и вертеть облупившуюся баранку руля, изображая путешествия по дорожным ухабам времён Великой Отечественной войны. Направлялись туда, желая поразвлечься.

Но тогда вы так и не дошли до заветной полуразрушенной кабины. Вы остановились метрах в сорока от неё. Вы остановились рядом с мужиками, которые стояли и глазели на пугающую гудронную лужу. Чего глазели?

Ещё вчера здесь, у кирпичных стен так и не достроенного здания, была глубокая яма диаметром метра в два. Теперь же она вся доверху была залита гудроном. Таким густым чёрным-чёрным гудроном, поблескивающим в лучах солнца. Видимо, какой-то сотрудник ГРЭ распорядился слить в эту яму излишки гудрона. Просто слить и всё.

Тогда в СССР всё так делалось – через жопу. И жопа эта у русского мужика почему-то всегда на плечах располагалась. Этакая русская анатомическая особенность.

Когда говорят, мол, «русским духом пахнет», так это именно о жопе речь. О ней самой.

Только русским духом не пахнет.

Им воняет.

Смердит.

Смердит за тысячи вёрст, да так, что аж стёкла в окнах вылетают.

Ты с друзьями стоишь и смотришь туда же, куда и несколько мужиков – на гудронную яму, своей чернотой блестящую в лучах дневного солнца. Но не столько сама яма привлекла ваше внимание.

В яме находился телёнок…

Простой такой чёрный телёнок.

Он стоял в гудроне и обреченно смотрел себе под ноги, которые ушли в тугую массу уже наполовину. В гудроне увязли все четыре ноги.

Сейчас уже трудно упомнить, сколько времени вы тогда простояли там, у ямы, прежде чем телёнка засосало в неё с головой. Но что-то около часа. Не меньше.

Вы стояли и смотрели на это. Смотрели, как телёнка постепенно засасывает в гудрон, и ничего не могли предпринять. Даже те мужики, что стояли тогда там, тоже вряд ли что-то могли предпринять. Поэтому всем оставалось ждать и смотреть.

Телёнок вёл себя прямо-таки героически. Он не дёргался, не мычал, а просто стоял, склонив голову, рожки на которой были ещё совсем маленькие.

И если ты считаешь, что животные не чувствуют смерти, то круто заблуждаешься.

Ты смотрел на это редкое зрелище, как заворожённый. В тот момент ты ещё не боялся за жизнь невинного создания. Ты думал, что телёнок уйдёт в гудрон по грудную клетку да так там и останется, потому что его копыта упрутся в дно ямы. Но ты забыл, что яма эта была глубже…

Даже когда телёнок ушёл в гудрон уже по грудь, ты всё ещё был уверен, что сейчас приедет строительный кран, мужики обмотают животное тросами, и оно будет спасено.

Но вот только откуда мог приехать этот самый кран, если никто из свидетелей данного происшествия даже не побежал за подмогой? Все просто стояли и тупо пялились на то, как чёрная гудронная яма медленно и неотвратимо поглощает беззащитное живое существо.

Всем было откровенно насрать на судьбу этого телёнка. Только любопытство держало людей у края ямы. Любопытство, и ничего больше.