Художник и его окружение

Тут Вера представила снег, сани, влекущие опальную боярыню к месту казни. – Может, не надо никуда…

Художница Галина Неледва

– Так ведь затеял, черт. – Наташа пригладила мужу седой чубчик. – А теперь дети. Только в Америку. Бизнесом хотят заниматься…

Наконец, из первого подъезда, выходившего на улицу, выехали все, и Вера навесила на входную дверь большой замок. Битва за безнадежный дом продолжалась.

Несколько раз заходил с приятелем Эрик. Он был армянин и жил в Варшаве. Когда-то Эрик занимался борьбой и расхаживал по квартире – невысокий, плотный, налитый бычьей силой. Душа его тянулась к Вериной живописи. Особенно нравились ее ранние работы, написанные в реалистической манере с присущим Вере сплавом темперамента и артистизма. Эрик мог купить Арарат (так он говорил), средства позволяли. Пока он разглядывал живопись, охранник сидел на кухне и пил чай. Зайти в комнату категорически отказывался (может, так ему было назначено) и сидел, погруженный в себя. Однажды спросил, бывают ли у Веры иконы.

В комнате за чаем Эрик говорил о Вере в третьем лице на удивительном горско-польском диалекте. Он почти дословно повторял Баламута.

– Я не понимаю, – говорил Эрик, обращаясь к общему приятелю, скульптору. – Что делает здесь эта женщина? Если эти чиновники не понимают, с кем имеют дело, их нужно гнать, как быдло. Как так можно? – Эрик косился на включенный обогреватель и возмущенно отмахивал рукой. – Я сейчас предлагаю, поехали. Будете у меня жить, работать, сколько хотите.

Вера смеялась., прикрыв рот рукой. Скульптор хмыкал.

– Я тебя прошу, – Эрику было приятно быть богатым и щедрым. – Я тебя прошу, – Эрик обращался к скульптору. – Дай ей моих денег, сколько захочет. Пусть работает без проблем…

Трагедии, впрочем, пока не наблюдалось. В комнате было опрятно и чисто. Из кухни несли вскипевший чайник. Но батареи оставались холодными. Отопление в пустеющем доме включать не спешили. И не положено. К тому же многие батареи были сняты, и включать, собственно говоря, было нечего. Скульптор, приехавший вместе с Эриком, привез третий обогреватель. Лиля Александровна утром долго отлеживалась под одеялами и вставала поздно. Обогреватели разгоняли теплый воздух, и он перемещался по комнате потоками, как течение Гольфстрим. Сильно перегружалась сеть, часто вылетали пробки, и проводка начинала трещать. Вера пугалась. Из дома она теперь надолго не отлучалась. К тому же у нее начали болеть суставы. Жизнь становилась совсем мрачной.

Голос художницы

После института я часто ездила в село. Писала. Рисовала. У меня оттуда много работ. И осталась подруга Ефросинья. Я до сих пор с ее племянницей переписываюсь. Село называлось Велика Богачка, то есть, большая богачка. Дома было неспокойно, я волновалась и ходила на почту звонить. Днем никак не соединяли, говорили: – Приходите ночью. Тогда линия не так загружена.

Выхожу я ночью во двор. Темно. Звезд нет. Луны нет. Дороги не видно. Вообще ничего не видно. Ефросинья мне говорит:

– Йди по стовбах. Як до одного дiйдеш, постiй бiля нього. Обiйми. Вiдразу далi не йди. Вiдпочинь. На четвертому треба повернути. Тiльки ж ти рахуй, як треба. А там вже недалеко. І будеш собi викликати. Голосно, бо вони там не чують. Я – Велика Богачка. Я – Велика Богачка[1 - Иди по столбам. Дойдешь до одного, дальше сразу не иди. Отдохни. На четвертом нужно повернуть. Только ты считай, как следует. А там уже недалеко. И будешь вызывать. Громко. Потому, что они там не слышат. Я – Большая Богачка. Я- Большая Богачка.].

Добралась я. Нашла телефон. Села возле него. Темень полная. А я сижу одна-одинешенька и кричу. Я-Велика Богачка. Я – Велика Богачка…

Это я запомнила. Только Богачки из меня не получилась. Ни великой, ни просто так…

Реалистки и мечтательницы

На столе в хрустальной вазочке букет мелких голубеньких цветов.

– Это такой сорт астр. – Поясняет Люда. Виленкин – частый гость в этом доме видит Люду впервые, но хозяйничает она уверенно, на правах подруги. Готовит чаепитие. Люда – длинное нескладное создание, задрапированное по щиколотки в какой-то розовый хитон. Худющая, кажется, кости стучат друг о дружку под одеждой. Лицо вытянутое, бледное, с высоким лбом. Сразу видно – интеллектуалка.

Садятся пить чай. Люда принесла, торжественно выложила две пачки индийского. Вызвалась заварить, как следует. По-осо-бому. Тем более, пить собираются из тончайших чашечек, а сам напиток настаивается под большой матерчатой куклой.

– Здесь будет салон. – Поясняет Люда.

– Где это?

– Вот здесь. – Люда удивляется непонятливости Виленкина. Под стеной выстроился десяток чистых холстов, Вера запаслась. Но все равно не верится, что у комнаты есть будущее. Потолок густо покрыт разводами – следами пожаротушения на верхних этажах. Штукатурка сыпется отовсюду, может и кусок обвалиться прямо в чай.

– Испанки приходили сегодня работы смотреть. – Сообщает Люда. – Одну купили, за другой завтра придут.

– А как им это… вообще?

– Верочка, как им твоя обстановка? – Кричит Люда в коридор. Хозяйка разговаривает там по телефону. – Не слышит… Но здесь не может не понравиться.

– Святая правда. – Подтверждает Виленкин. – Но все-таки….

Вера появляется и тут же исчезает. Телефон звонит непрерывно, назло маловерам. Связь есть. Похоже, салон уже начал работу. И гостям грех жаловаться. Мыслины, сыр, чай – чудесное угощение. Маслины Вера покупает неподалеку. Человек восточного вида выносит столик из кафе, ставит рядом ящик с маслинами, и сидит без движения, без торгового азарта в глазах, погруженный в таинственные глубины самосозерцания.

Вера уважает продавца, что-то есть у них общее, не только земное. Так что маслины в доме не переводятся. Впрочем, пога-ненькие. Мелкие, сморщенные, приходится выгрызать косточку, или раздувшиеся – с пустотой внутри. Но вкус есть – именно, маслин. Это важно.

– В Центральном брали чай?

– Ага. Стояли час. Леничка, не трогай там ничего.

Леничка – Людин сын. Малый лет шести, болезненно бледнокожий, как мать, растаскивает рисунки с бумажной свалки.

– Прожила с ним два месяца в Ленинграде. Совсем разбаловался.

– В Ленинграде? Культуру показывали? Вроде, рано еще.

– Ничего не рано. Правда, сынок? – Леничка подошел, лег щекой в мамины колени и глянул обиженно. Взгляд долгий и совсем недетский из-под розовых век. Такому, действительно, не рано.

– Кроме того, там можно хорошо отдохнуть.

– В Ленинграде? Там же есть нечего.

– Вы давно были? – Строго спрашивает Люда.

– Давно.

– Тогда откуда вы знаете? Есть нечего…

– Говорят. – Виленкин чувствует себя как застигнутый врасплох сплетник. Но Люда – благородная душа не обращает внимания на смущение.

– Хотите, расскажу, как мы туда приехали? Хотите? Леничку я оставила дома, а сама пошла в булочную. И вернулась вот так. – Люда выбрасывает вперед худющие руки, выворачивает ладонями вверх, будто несет охапку дров, а затем еще отчеркивает рукой изрядно выше головы. Смотрит значительно, наслаждается впечатлением. Виленкин потрясен. – И что вы несли?

– Несла я… – По лунному лику скользит лучик счастливого воспоминания. – Во-первых, афганский изюм. Три рубля пакет. У нас – рублей двадцать. Маслины. Рубль восемьдесят. Турецкие. – Люда презрительно кивает на блюдечко. Я тех три штуки съем и, считай, пообедала. Сушки всякие. Конфеты. Да, вот еще. Суворовское печенье. Вы ели? Нет? Это такие маленькие пирожные, по виду, как грибок. Из сухого теста. А внутри шоколадный крем. Самая капелька. Но вку-у-сно. Берешь на кончик языка, само тает. Деликатес. Шесть штук – два рубля.

– Это что, дорого?

– Дорого, конечно.

– А почему, суворовское?.

– Откуда я знаю. Но вку-ус. С чаем, кофе… А маслины. – Видя негаснущий интерес, Люда добивает окончательно. – Вот такие. – Люда подносит к носу Виленкина длиннющий палец и отщелкивает на нем две фаланги. Маслина выходит с небольшой огурец.

Что тут скажешь? Виленкин подавлено молчит.

– А молочные продукты? Знаете? Вот такие. – Люда неожиданно забрасывает левую руку за голову и берется ей за правое ухо, становясь похожей на скрипичный ключ. – Лю-бы-е. Без всякой радиации. Я с ребенком была, прибор брала. Мы проверяли. На тридцать копеек дешевле, чем у нас.

– На бутылке?