Ханидо и Халерха

Кособокий тордох Хулархи стоит на самой окраине стойбища, в пяти шагах от воды: так старику было удобней жить – далеко таскать рыбу, воду и снасти ему тяжело, да и следить за погодой на озере прямо из сэспэ[10 - Сэспэ – дверь.] проще. Три луны назад бог послал ему дочь. Ради чего? Кто знает? Пути бога для юкагиров совсем неисповедимы – даже для сильных шаманов. Словом, старику при больной жене и малом ребенке нельзя было сидеть на месте. Вот и сегодня Хуларха рано уплыл на своей ветке, а к полудню уже подгонял ее к вешалам.

Когда ветка уткнулась в ил, старик с несбыточной, робкой надеждой глянул на свой тордох – не спешит ли ему на помощь жена, – глянул и почувствовал, как что – то холодное, неживое, вроде стального капкана, стиснуло лысую голову. Возле его жилья суматошно толпились люди; сквозь говор и крики он сразу различил плач – и в момент пожелтевшие губы его прошептали:

– Конец. Отошла. Померла…

Бормоча слова прощания со старухой женой, Хуларха медленно, тяжело поднимался к тордоху. Но знакомый пронзительный крик заставил его вздрогнуть и ускорить шаги. «Нет, помирает еще, меня, бедная, ждет…»

Старик ошибался. Случилось совсем иное – более страшное. В середине тордоха на пыжиковой пеленке ерзала, корчилась с ног до головы окровавленная Халерха, грудная, трехлунная дочь… Если бы не тордох, старик Хуларха, наверное, в ужасе пятился бы до самого озера – но сейчас он ткнулся спиною в жердь каркаса и оцепенело стоял с вытаращенными глазами, ничего не слыша и ничего не понимая.

Чьи – то руки скручивали нитку из жил, чьи – то другие прижигали иголку на красном мигающем огоньке лейки; шаман Сайрэ шевелил губами, встряхивал бубен – будто хотел что – то вытрясти из него; жена Чирэмэде ногтями царапала голову…

…В тордох приходил Эргэйуо. Это он сватал всех подряд девушек, он и ударил ножом ребенка, когда Чирэмэде пошутила: «Вон невеста твоя». Если бы вспомнила она ту легенду, которую слышала в детстве! Нет, не вспомнила. А все между тем шло точь – в – точь, как в легенде, – за исключением одного: Эргэйуо был глуповатым. Ох, нельзя с глупыми говорить всерьез. Если злые духи лишили ума – разве простые люди могут вернуть его! А Чирэмэде давала ему советы – будто был он не придурковатым, а лишь озорным, несерьезным. И пошутила она, наверно, со злости: раз не поймешь, что счастья следует добиваться, то жди его зим пятнадцать, жди – и наверняка не дождешься…

С вечера до рассвета шаманы исступленно камланили в тордохе несчастной семьи – били до усталости в бубны, пели до хрипоты. А тем временем рану зашили, и измученная страданиями маленькая Халерха… нет, не умерла, а заснула.

Когда зашивавшие рану старухи плелись к озеру, чтобы вымыть руки, солнце уже показалось над тундрой. Вставало оно нынче как – то медленно и раздумчиво, едва прорезаясь сквозь синевато – серую дымку болотных туманов. Стойбище мало – помалу угомонилось. Люди ложились спать.

Ложились и не знали, что через час раздастся истошный крик на другом конце стойбища.

Все беды одним ремнем связаны, и никто не знает, какую за собой потянет первая. Коротка в тундре летняя ночь. Однако ее хватило, чтобы беременная жена Нявала, оставшись в потемках, пережила весь ужас кровавого случая и беды болезненной Чирэмэде. Рассвет успокоил ее – но потом она вдруг с криком свалилась на шкуры постели и стала рожать. А ходить ей надо было еще три луны. Недоношенный, полуживой мальчик едва дышал, у него даже не было сил сучить ногами – и Нявалу пришлось бежать за Шаманом.

После успешного ночного камлания Сайрэ заснул, как застреленный старый олень. Но вскочил он быстро, проворно – шаман ведь не должен уставать и мешкать. Правда, вид у него был ужасный. Маленький, как чукотский каргин[11 - Каргин – порода низкорослых чукотских оленей.], он спросонья подпоясался как попало, превратившись в связку старых истрепанных шкур, схватил бубен и, ковыляя кривыми ногами, побежал за Нявалом.

Однажды в молодости Сайрэ попытался разорить гнездо сокола. Он не верил, что птица может драться до смерти, охраняя свой дом. Полез – и чуть не остался без глаза: спасибо, сокол промахнулся – разодрал когтем лишь щеку. С тех пор правый глаз у Сайрэ навсегда остался стянутым шрамом. Сейчас, однако, не раскрывался и левый, залепленный смагой, – и было непонятно, как старичок видит дорогу. Морщинистый, смуглый, сопливый да еще кривоглазый и кривоногий – таким был Сайрэ. Но все это не имело никакого значения – старичок обладал огромной силой внушения, был известным шаманом, он не раз отгонял от людей болезни и спасал их от смерти. Ведь жива Халерха – дочь Хулархи, жива, дышит!.. Нявал понес бы Сайрэ на руках, бросился бы с ним вплавь через озеро, сделал бы для него все, что мог: у него умирал сын.

Между тем Сайрэ вовсе не безразлично ковылял за Нявалом. Он думал, думал напряженно, трезво и тщательно, зная наперед, что о нем теперь шумно заговорят не в одном стойбище. И ему не надо было глядеть на дорогу – он узнавал ее по звуку шагов Нявала.

– Так, я кое – что вчера уже видел, – сказал он, войдя в тордох и ударив кулачком в бубен. – Чьи – то жестокие духи поселились в нашем несчастном стойбище.

Камлание началось. Но оно проходило совсем не так, как в тордохе старика Хулархи. Призвав на помощь всех своих духов и побывав под причитания и грохот бубна в «верхнем мире», Сайрэ, не успев отдышаться, стал отдавать срочные приказания. Он объявил, что спасать надо не только мальчика, а сразу обоих детей – иначе ничего не получится. А для этого нужно насытить духов – собрать всю юколу в стойбище, всю – чтобы духи не обнаружили людской жадности. Он, Сайрэ, будет съедать ее, и чем скорее и больше окажется ее в желудке, тем скорее и уверенней станут действовать духи. Но это не все. Надо сейчас же распороть брюхо собаке – сучке, а кобеля удушить в колыбели, завернув в пыжиковую пеленку; потом нужно заколотить их в ящики, зарыть по отдельности в землю и могилы обозначить жердями.

Жуя юколу и жадно запивая ее сырой рыбьей кровью, Сайрэ стал рассказывать, что он узнал, поднявшись над «средним миром».

– Следы духов Мельгайвача я видел. Да, Мельгайвача. Это он испортил парнишку Эргэйуо, и он поднял руку с ножом…

– Хайче![12 - Хайче – дедушка.] Что ему надо от нас! – не удержался молчаливый Нявал. – И моего сына тоже выкинул он?

– Постой. Тут все не так просто, – сказал Сайрэ. – Ох, Нявал… Устал я, наверно, или мои медведи устали. Проглядел я большую стаю чукотских духов, а они давно рыщут в нашем стойбище. Чукотский шаман больше меня знал, дальше видел. Он знал наперед, кто у кого родится и кем станет каждый ребенок… Но вы закройте все щели, чтобы свет в тордох не пробрался и чтоб не услышали моих слов духи – сплетники. Я расскажу очень многое…

Пока мужчины поправляли тордох, затыкая шкурами и травой каждую дырку, и пока другие мужчины убивали собак, стойбище уже облетел слух о том, что шаман Сайрэ узнал важные новости. И очень быстро в жилище Нявала стало невыносимо тесно.

– …Я поднялся над облаками, чтобы бог поглядел в мою сторону, – начал рассказ Сайрэ, не переставая глотать юколу. – И когда бог, прищурив глаза, обвел взглядом наш средний мир, я вытянулся, как аркан, и схватил свет его взгляда. Потом сразу бросился в нижний мир – и там, освещая путь светом божьего взгляда, быстро нашел одного всезнающего, но одряхлевшего духа. Я поймал его за выпученный глаз, заставил пищать и отвечать на мои вопросы. О, много следов оставили чукотские духи – да только я лишь нынешней ночью заметил что – то неладное. А сегодня дух, которого я прижал, указал начало следов… Мельгайвач давно бродит в наших тордохах: у одного унесет иголку, у другого разобьет чашку, третьего ума лишит и заставит делать ненужное дело. Даже комаров напускал на детей, чтобы они заболели…

– Правда, правда! – закричал вдруг Пурама. – Мой сын вчера разбил большую кружку, которую подарил мне купец Потонча. Сирайкан[13 - Сирайкан – сволочь.] Мельгайвач! Где я возьму теперь кружку? – Пожилой, узколицый Пурама завертелся, заерзал – и даже в потемках было заметно, как зло сверкают его острые глазки.

– А я дней семь назад иголку последнюю потеряла, – тоже засуетилась в углу старуха Лэмбукиэ. – Перерыла весь мусор в тордохе – и не нашла. Как будто сама проглотила… Верно сказал ты, Пурама: сирайкан Мельгайвач. А только чего ж это наши шаманы, как спящие собаки, не чуют его.

– Перестань! – цыкнул на нее муж. – Ум потеряла. – Он не сдержался и стукнул жену ладонью по рукаву.

– Ты что меня бьешь! – вспыхнула горячая и болтливая Лэмбукиэ. – Олень ты дряхлый.

– Кто бьет? Я же крещусь! – солгал старик. – Ослепла ты, что ль…

– Шаманы наши ослепли, а я…

Люди зашевелились; недобрый шепот заставил Лэмбукиэ замолчать.

– Грех – то какой!

– Не мой грех.

– И не мой…

Открылись полы ровдуги[14 - Ровдуга – внутреннее покрытие каркаса тордоха.], ворвался свет – и старик вытащил свою Лэмбукиэ из тордоха.

– Не ругайте ее, – спокойно сказал Сайрэ. – Не по своей воле она так говорит. Чукотские духи вселились в ее голову. Они так хорошо вскормлены, что лишают ума даже при мне. А что я сделать могу – ослабли духи мои…

– Нельзя, чтобы духи твои голодали! – раздался голос. – Мы не враги себе.

– Правильно, – поддержал лучший бегун Хурул – младший брат Хулархи. – Мы даже готовы половину добычи отдавать им. Мельгайвач и сам богатый, и чукчи не жалеют для него ничего. А мы?

– Ладно, ладно, дети мои, – сказал Сайрэ. – Сперва сами разбогатейте: впереди зима. Нужно больше рыбы ловить да сушить. А моим духам много не надо: кто сколько может. Себя не забывайте, обедневшие дети мои… Но я еще не сказал вам самое главное. Мельгайвач напал на следы Пайпэткэ. Напал легко, потому что она грешна. Все ведь знают, что она вышивала бисером кисет Потонче, играла с ним в тальниках и опозорила своих умерших родителей. А потом и с самим Мельгайвачом пасла оленей… Вот и разгадал чукотский шаман по этим следам одну тайну, которую знал только бог. А бог хотел послать ослабшим и обедневшим юкагирам мальчика, который должен был стать самым сильным, самым смелым и умным человеком в тундре. Он и имя ему уже дал – Ханидо. И был бы этот человек таким же, как Идилвей и Эрбэчкан. От его голоса трещал бы лед на озерах, одним взглядом он зажигал бы огонь. Не хотел Мельгайвач примириться с этим. Вот он и нашел этого мальчика в доме Нявала. А чтобы запутать следы, он сперва вселился в душу Эргэйуо, пролил кровь Халерхи и заставил жену Нявала с испуга скинуть ребенка…

– Сирайкан!

– Кровь ему надо сгноить! Напустить на него всех духов…

– Пайпэткэ сперва наказать надо. И она сирайкан, – твердо и зло сказал Пурама.

– Ну – ну – ну, – успокоил людей шаман. – Тут надо не злостью брать, а умом. Нужно так сделать, чтобы враг, умирая, не проклинал нас, а осознал нашу силу и ненависть превратил в уважение к силе… И с Пайпэткэ нельзя жестоко поступать, Пурама. Добром ее отучивать надо. А лучше всего – спрятать в надежном тордохе.

– В каком? – поднялась с пола старая Тачана. – Ты, хайче, и скажи. А у меня ей больше не жить. Хватит!

Сайрэ, однако, не мог ответить: он как раз откусил огромный кусок юколы. И чтобы люди поняли это, он стал медленно, громко чавкать.

А страсти горели – и сама Тачана предложила:

– Я хоть шаманка слабая и давно не камлаю, а поверьте мне: с умом ее может справиться только шаман – мужчина.

– А почему бы не попросить хайче Сайрэ, чтобы он сам присмотрел за ней? – спросил до сих пор молчавший Лан – га, лучший сказитель стойбища. – Наши ошибки могут дорого обойтись. Когда льется кровь, тут все надо делать надежно.

– Это самое верное, – вдруг подал голос молчун старик Хуларха, неизвестно когда и как появившийся в этом тордохе.

– Пусть переходит, – согласилась, недолго думая, Тачана. – Ты, Ланга, умный даешь совет. Как живет наш Сайрэ? Жена умерла давно, а ему вода нужна, огонь в очаге поддерживать надо. Пора и жениться хайче. Пусть только с умом ее совладает!

– Да с умом Пайпэткэ я бы справился, – вздохнул шаман – старикашка. – Но жениться… Нет. Надо разрешение просить у дяди ее, выкуп давать. А что у меня есть? Ничего…

– Ну это уже не беда, – ответил Хурул. – Кто не поможет? Каждый поможет.