Ханидо и Халерха

Куриль ничего не ответил. Он только сдвинул брови и, глядя в лицо Пурамы, как – то странно, с тяжелым вздохом покачал головой.

Токио долго не появлялся в тордохе. Время шло, людям уже надоедало сидеть в темноте и духоте, а его все не было. Забеспокоились и шаманы, начали переговариваться.

– Догор, – наконец не выдержал верхнеколымский шаман, – сходи, догор, узнай, скоро ли…

Пурама в этот раз не бросился со всех ног выполнять просьбу. Он посидел, подумал и лишь после этого пополз к двери.

Вернулся он быстро. Вернулся, но в тордох не вошел, а только просунул в дверь голову.

– Там… шаман ваш… за девчонками бегает! – сообщил он. – По траве… за холмом…

Люди сразу вскочили и чуть было не подняли тордох на своих спинах и головах. Потом все ринулись на коленях к выходу, оттесняя и подталкивая друг друга. Одни шаманы да Куриль остались на месте. Проснулись и дети. Ничего не понимая, они стали метаться, а потом заорали, стараясь то спрятать лица, то вновь увидеть эту страшную суматоху в темноте и мелькающем свете.

– Малаак[43 - Малаак – ну – ка.], – громко и зло сказал Куриль. – Зовите его сюда. И быстрей.

Верхнеколымский шаман задвигал своими мутными глазами, заворочал языком в опущенном углу рта. Вышел скандал, и он не знал, что делать.

А Токио между тем летел по скату холма вниз, догоняя сразу двух девушек, которые уж не могли ни остановиться, ни разбежаться в стороны. В руках у Токио был мох. Вот он поймал одну за шиворот и на бегу начал запихивать ей этот мох за воротник. Люди, стоя в рост или на четвереньках, глядели на эту игру так, словно там, на холме, был совсем иной, незнакомый им мир.

Вернулся Токио в тордох, когда все уже вновь заняли места. Он тяжело дышал и весело, как ни в чем не бывало, оглядывал людей.

– Гы, вы не спите! – сказал он и начал снимать рваную шаманскую дошку.

– Митрэ – эй, – недовольно прогнусавил верхнеколымский шаман, – ты к другому, видно, готовишься делу, а первое не закончил…

– А я… я прямо бежал сюда… С разгона и думал заговорить…

– Ну, говори.

– Дайте попить… Вести я обдумал, пока бегал… А в духоте разве обдумаешь? – Он прилип губами к краю кружки и стал жадно, с наслаждением пить воду. – Сын Нявала… будет… хорошим охотником и пастухом… А дочь Хулархи… будет хорошей женщиной.

– Значит, духи Мельгайвача не тронут их? – спросил Куриль. – Это новость. Может, ты передушил духов? Или у тебя сил хватает только на то, что душить наших девушек?

Раздался хохот. Лэмбукиэ, вырвав изо рта трубку, взвизгнула от удовольствия – и если б не задрала ноги, то упала бы на колени Пурамы, который сидел сзади нее. «А что? – подумал Куриль. – Они не боятся морочить головы, а я чего – то боюсь и молчу».

– Зря смеетесь… – серьезно и обиженно сказал Токио, смело усаживаясь между Курилем и верхнеколымским шаманом. – Я… я не все сказал. Я задушил духов… пока вы спали и готовились похохотать…

Шум смолк, как озерная волна в притоке.

– Всех? – спросил Куриль.

– Надо бы всех, – подсказал криворотый старик.

– Нет, – вздохнул Токио. – Нескольких. Но самых злых. – Он почти незаметно завертел головой, стремясь не пропустить даже шепота, который мог прозвучать и справа, и слева. Куриль, однако, лишь засопел, а старик якут не подал и звука. – Я сказал все!

Наряженный Сайрэ, стоявший позади них, прыгнул в сторону и ударил в бубен.

Так, без перерыва, началось последнее выступление. Все, кто находился в тордохе, а особенно улурочи, жители здешних стойбищ, хорошо понимали, что Сайрэ мог бы и не выступать – он ведь оказался прав и ему теперь можно удалиться с достоинством, которого хватит до конца жизни. Но раз он решился, значит, уж неспроста. И люди наперед знали, на что он решился: конечно, Сайрэ попытается удушить последних духов Мельгайвача – ему, старику, может быть, и не представится больше случая показать свою силу вот так, на глазах у всей тундры…

Сайрэ не стал удивлять людей ни громкими криками, ни грохотом бубна, ни усыпляющей песней. Он камланил для себя, для одного себя, – и потому люди следили за ним как бы со стороны. Но так было только сначала. Камлание длилось долго, старик вдохновлялся все сильней и сильней, и наконец оказалось невозможным следить за ним без сочувствия. Вот поэтому – то тордох и огласился общим негромким криком, когда шаман вдруг простонал и замолк. Тордох будто вымер в одно мгновенье.

Ланга обхватил старика сзади под руки, а Пурама, решивший не выходить больше в круг, не удержался – выскочил на середину и тоже обхватил старика.

У Сайрэ был тяжелый обморок. Возле него суетилось уже четверо мужиков, шаманка Тачана, и Пайпэткэ стояла на коленях перед веревкой в оцепенении – как – никак, а с мужем что – то случилось.

Заволновался и Куриль: здешний шаман старый, и как узнаешь – может, у него кровь пошла внутрь. Но голова юкагиров, волнуясь, одновременно и злился на него: «Выскочил, старый черт! Не усидел. Как же: мало имя его вспоминали…»

Тяжелая тишина, в которой отчетливо было слышно хрипение старика, тянулась долго, но наконец в тишине этой прозвучал слабый голос:

– Сесть хочу…

И люди дружно вздохнули.

– Я… на ровном поле видел следы Когтей, – отдышавшись, начал рассказ Сайрэ. – Прошел еще – и опять следы когтей. Потом различил совсем свежие следы двух шаманов, которые так перепутались, что я ничего не сумел понять. Но и тут были царапины от когтей, и я догадался, что это Токио дрался с духами Мельгайвача. Но я не увидел духов, которых не успел придушить Токио: они, наверное, испугались, стали белыми, как снег, и среди морских льдин их нельзя было увидеть… Токио будет великим шаманом. А Мельгайвач шаман слабый, он не сможет управлять даже теми духами, которые уцелели сегодня… Мы должны преклониться перед шаманами, гостями нашими, которые избавили детей и сородичей наших от бед. Все я сказал. Дайте мне пить, а сами идите к своим очагам.

Сильно потерев руками лицо, Куриль неопределенно крякнул. Как и вчера, он встал и, ничего не сказав, ни на кого даже не глянув, шагнул к выходу. Шаманы остались шаманами!

Направляясь к своему тордоху, где после камлания должны были собраться самые важные гости, Куриль обдумывал – как ему поступить, как сделать, чтобы и шаманам отказать в прощальном обеде и всех людей не обидеть этим отказом. Душу его мутила злость, но злость тихая и бессильная. «Знаю я ваш шаманский язык, хорошо знаю, – раздумывал он. – Все наоборот у вас: «надо бы передушить всех злых духов» – это значит «не надо». Но раз ты, кукул криворотый, подсказал это и знал, что я все пойму, то теперь мой черед кидать аркан на рога…»

Перед самым тордохом Куриль, однако, решил быть мудрее.

– Ке! – сказал он, раздвинув полы ровдуги. – Ке, гости идут. У тебя все готово? Ты хорошо угощай шаманов. А старика якута и Сайрэ – особенно.

ГЛАВА 4

О большом камлании в Улуро люди потом говорили много и много лун. Вспоминать предсказания знаменитых шаманов приходилось и по воле и поневоле. Зима сменялась летом, лето – зимой, а несчастья не покидали окрестные тундры. То само собой выстрелит новенькое ружье и убьет охотника, отдавшего за него ворох шкур, то болото проглотит доброго пастуха и оставит об этом примету – малахай между кочками, то уйдет из жизни молодая жена, бросив несчастного старика с младенцем и детьми от первой жены…

Сперва редко, а потом все чаще шаманы опять стали валить вину на Мельгайвача. Все упорней и упорней говорили о том, что его слабые духи, которых не передушили на камлании, обрели злую силу и мстят за своих сотоварищей.

Сам Мельгайвач за это время многое пережил. Узнав, что он никогда своими духами не управлял, люди быстро от него отвернулись; потом многие стали желать ему всяческих бед – чтоб он поскорей покинул мир, а духи нашли другого хозяина – где – нибудь за горами – лесами. И хоть он оправдывался, хоть напоминал кому только мог, что никогда настоящим шаманом себя не считал, большое богатство его перестало расти. Постарел Мельгайвач, сдал лицом.

Однажды заехал к нему Кака. Сели пить чай.

– Знаешь, что меня мучает, мэй? – сказал ему Мельгайвач. – Одно сомнение мучает. Уж если столько бед людям приносят мои кровожадные духи, то почему не натравить на них Токио? Он ведь может покончить с ними. Но раз Токио не делает этого – значит, виноват не я, а другие шаманы. Но мне кажется, что ни Токио, ни я тут ни при чем. Слушай: а не портят ли все – таки наших людей духи шамана Чери? Сам подумай – зачем было хоронить его, а сверху на могилу класть камень? Я что хочу тебе предложить? Давай поедем к Прорве и положим на его могилу еще камней и сверху и кругом могилы. А? Как думаешь ты? Попробуем и поглядим, что будет…

– Нет, – отказал Кака, немного подумав. – А если Чери привязал своих духов к могиле? Они же съедят нас с тобой! Нет, ты лучше посоветуйся с шаманом Пэлтэном или с самим Сайрэ… А вот помочь тебе обрести власть над духами – это бы я согласился.

– Полстада отдать за это – как говорил?

– Но ты же снова разбогатеешь! А так, без славы шамана, ты потеряешь больше.

– Нет, пусть стадо походит…

И только ушел Кака – Мельгайвач стал собираться в дорогу. Он решил ехать к Сайрэ; встречаться с Пэлтэном – дело пустое, Кака мог бы и не говорить о нем… Понимал Мельгайвач, что показаться в Улуро, да еще в тордохе шамана, разбившего всю его жизнь, – значит унизиться до конца. Тем более нелегко ехать, что придется встретиться с Пайпэткэ, которая стала женой шамана Сайрэ, – каждому из троих будет тяжко, неловко, тесно… Дело, однако, слишком серьезное, чтобы со всем этим считаться. Даже больше того, с этим давно не надо было считаться. Кака путал его. Вот уже больше двух лет он предлагает одно и то же: или половина стада, а стадо огромное, или унижение перед Сайрэ. И Мельгайвач содрогался – слишком дорого ценится унижение. Но сегодня он словно прозрел: да ведь Кака вымогает, запугивает и вымогает! Все надо было сделать наоборот, и сделать сразу, давно. Ведь если поехать к Сайрэ, все обернется как нельзя лучше: и стадо останется, и травле придет конец, а может случиться и так, что обольщенный старик захочет стать покровителем. Есть у унижения другая цена, есть! Да к тому же и само унижение – то не вечно – дряхлый Сайрэ долго не проживет, а смерть его можно будет использовать как угодно…

С такими мыслями, ободренный, Мельгайвач и погнал оленей по крепкому, как головка сахара, снегу. За всеми этими предчувствиями удач уже стояла и более близкая радость: вот вернется он из Улуро – и первое, что сделает, это молча повертит перед носом черта Каки своей огромной хваткой рукой… Лютый холод был ему нипочем: оделся он славно – два таких же мороза не одолеют, да и ветра нет в тундре. Глянув на яркие звезды, впервые за эти долгие годы повеселевший шаман – не шаман Мельгайвач – затянул песню, как заправский каюр.

Не знал Мельгайвач, однако, что приедет он не совсем кстати.