Мертвые видят день

Странный приглушенный рокот снаружи, мертвые неподвижные стрелки приборов, легкое, затем ясное ощущение всем телом, что лодка начала подниматься, нарастающая дрожь корпуса, толчок, легкое покачивание, затем тишина, быстро, страшно распрямившийся Вагасков, так же стремительно сменивший его штурман приник к окуляру.

– Боевая рубка чиста. Лодка на поверхности!

– Выровнять давление!

Вахтенный, взлетев в рубку, открывает люк, боль в глазах от мгновенно понизившегося давления, шум свежего воздуха, врывающегося в лодку, быстро поднимающийся через рубку на мостик Вагасков, секундная пауза, все остальные устремившиеся вслед за ним.

Свет и пространство ударили в глаза, несколько человек на мостике; поднявшись, стремительно оглянувшись, широко раскрытыми глазами смотрел я на ясную зелень берега и мутную громаду гор вдали, на желтевшую впритирку к борту лодки широкую волнистую отмель, бежавшую вдоль берега, который, уходя в обе стороны, изгибаясь, терялся в дымке, на неоглядную синь океана за спиной и набегавшие волны, на темно-серый наклонившийся корпус эсминца вдали у отмели – с зияющей огромной дырой в носовой части, и высокое, без птиц небо – ветер легко стлался над морем, люди небольшой темной группой стояли вдали на берегу.

Словно повинуясь какому-то несуществующему сигналу, люди, поднявшись на мостик, спускались на палубу лодки и оттуда, по борту – спрыгивая – на отмель; столпившись бесформенной черной массой, на мгновенье остановившись, они пошли за Вагасковым, медленно поднимавшимся по зеленому некрутому склону, туда, где стояли ожидающе несколько темных неподвижных фигур – стоявший на шаг впереди других статный морщинистый человек в длинной суконной куртке и мешковатых брюках, заправленных в кожаные сапоги, с грубым, некрасивой работы мечом у пояса мгновение ожидающе смотрел на остановившегося в нескольких шагах Вагаскова, словно что-то спокойно всезнающе читая в его лице, уверенно видя в поднятых на него пытливо смотрящих черных глазах.

– Хороший бой? – внезапно по-русски спросил он.

Мгновение Вагасков смотрел на него.

– Да.

– Идите за мной.

Вверх по склону нестройно мы двинулись за ним, человек шагал широко и уверенно, в тот миг, сначала, он показался мне каким-то старостой норвежских рыбаков, живущим, сохраняя традиционный порядок, по старинным обычаям, вдали от цивилизации – по какому-то странному волшебному наитию знающим русский язык – еще десяток шагов вверх по склону – ширь открывшейся равнины впереди, длинные, грубо сколоченные столы, поваленные лавки, костры, люди – в разных одеждах и в разных мундирах, грубых, выцветших и линялых, оружие – заботливо вычищенное и беспорядочно сваленное, непрестанное движение людей, грубое, почти веселое – среди туманной зелени и темных раскидистых деревьев, серые пологи шатров виднелись у чернеющей вдали рощи, дымы костров поднимались к небу.

Свободно бросив взгляд в сторону гульбища, человек резко, круто повернулся к нам.

– Идите к ним, там ваше место. Скоро стемнеет, решать и говорить не время. Завтра я все скажу вам, а вы – мне. Завтра для вас все закончится и все начнется.

Словно что-то заметив, он на мгновенье остановил взгляд на Вагаскове.

– Хотите что-то спросить?

– Да. Откуда вы знаете русский язык?

Отведя взгляд, человек мгновенье бесстрастно, холодно смотрел куда-то в сторону.

– Я не знаю русского языка. Здесь все понимают друг друга.

Повернувшись, он пошел прочь. Повсюду, вокруг, медленно матросы команды в тихом оцепенении шагали туда, к кострам, их спины чернели – вниз, по откосу; мгновенье напряженно глядя им вслед, остановившись, опустив глаза, словно что-то быстро уяснив для себя, Вагасков вдруг коротко обернулся, глядя в землю, не глядя на стоявших рядом.

– Все, кто слышит меня. Что бы ни случилось – сейчас и ночью, завтра с рассветом всем собраться – там, у лодки. Все поняли меня?

– Есть, командир.

Как все, с остальными я сошел на равнину, люди в поношенной, грубой одежде – кругом, за дощатыми столами, шум, крики и что-то грубое, перемешанное на столах; увидев рядом с собой пустое место за столом, я опустился на скамью, седой массивный человек напротив, отложив нож, резко вскинув глаза, мгновенье держал меня под понимающе-тяжелым, казалось, все цепко схватывающим взглядом.

– Сражался на море?

– Да.

– Морского волчонка ни с кем не спутаешь. – Словно чем-то довольный, он поднял на меня глаза снова. – На железных кораблях или на деревянных?

– На железном.

Сидевший рядом, чуть заметно усмехнувшись, смутно посмотрел в сторону.

– Какая разница. Теперь все забудется.

– Какая разница, да… – человек усмехнулся, – те, кто пришел с железных кораблей, все равно сражаются здесь нашим оружием – они не хотят видеть своего. Как-то мне пришлось грести два дня, не сменяясь, а потом сразу махать топором на берегу – и у меня пропал сон. Я ходил, ел, потом наши привели каких-то девок – я помню, как одна сидела на мне и ее груди толкались мне в лицо – я сказал ей, что не сплю три дня, и она засмеялась – теперь ты точно заснешь – но я не заснул – я ходил, ел, рубил для костра сучья, светило солнце, все было как обычно, только всего было как-то много и хотелось, чтобы все это, наконец, исчезло или исчез я сам. А потом я вдруг понял, что то, что только что было со мной, не могло быть, что это был сон, и тогда я успокоился, повернулся на другой бок и уснул по-настоящему. Здесь есть все, что пожелаешь, но с каких-то пор я стал чувствовать, что мне чего-то не хватает. Сначала я думал, что не хватает солнца, но это чушь, мне плевать на него. А потом я понял – мне не хватает настоящей смерти. Чьей-то – а может быть, моей собственной. Так устроен человек – даже когда получит все, что хочет, ему будет чего-то не хватать, и, возможно, именно того, что разрушило и убило бы его. Запомни это, волчонок, и не радуйся слишком тому, что увидишь, потому что рано или поздно это случится с тобой.

Человек рядом, морщась и скучая, отвернулся.

– Брось, далеко не с каждым это случается. Иные машут мечами в свое удовольствие и всем довольны.

– Всем довольны, да. Есть и такие, что довольны. – Человек быстро, пристально посмотрел на меня. – Но не этот. – Он тяжело, хищно прищурившись, усмехнулся. – Этот будет, как я.

– Не верь ему, не верь никому, они лукавы, они пугают тем, что любят, а сами только рады ухватиться за кусок, который им кинули – за эту возможность жить вечно.

– Локи! Локи на камне!

Возгласы усилились, перекрикивая гомон; о чем-то спорившие за моей спиной, так, что крики раздавались над ухом, умолкли, ропот стих; обернувшись туда, куда были устремлены взгляды всех сидевших за столом и всех, кто был вокруг, я подался вперед, вглядываясь сквозь дымку – над дымом костров, в грязно-красных бликах угасающих огней все тот же статный морщинистый человек с грубым мечом у пояса, стоя на нависавшем над равниной черном сколотом камне, поднял руку, словно собираясь сказать что-то, голоса оборвались, в рухнувшей тишине, сквозь сип ветра стали слышны его слова.

– Вечер. Вечер души вашей наступил навеки. Знайте, что он будет тяжким, но не бойтесь этой тяжести, потому что все лучшее, что было в вашей жизни – и еще лучшее – открыто вам. Многое и черное осталось позади, многое перемешано, но все было так, как предначертано, таков закон, куда – в какую жизнь – ни бросишь взор, везде он, везде одно – мечи, мечи, мечи. Все мы рождены убивать – кто не убивал, тот не жил, этот мир не остановится никогда, от убийства до убийства живет человек, лишь один выбор дарован ему – подставить шею, склониться в ничтожестве – или убивать. Обращая во прах, мы избегаем праха, лишь сражаясь, живет человек, низко и презренно все, приносящее радость – вино и богатство, и ласки дев – хоть хороши и они – наверно, наверно хороши. Презренны двуличие, жадность и ложь, так сражайся, ибо меч прямодушен, сражайся, ибо меч не скупится, сражайся, ибо меч не солжет. Нет другого выхода, нет другого способа смыть и низвергнуть пороки, уйти от черного сна жизни, так сражайся и убивай, ибо другого пути нет и не будет. Так смотрите же вперед прямо, ибо вы достигли того единственного, что можно достичь, единственной правды, единственного в мире доступного счастья, посев сжат, ход открыт, вы – гости богов, порог мечей, крест снов, предел света, Валхалла. Вы те, кому дано право вечно сражаться и вечно убивать – ибо в мире, что создан для людей, не может быть ничего лучше – и другим он не будет – так славьте богов и принесите им жатву – сегодня, завтра и всегда, принесите им себя – как боги, погибнув когда-нибудь, принесут себя вам, дайте им свет, дайте им крови, кровь – наш дар, других денег мы не знаем, так пролейте ее щедро и не жалейте ни о чем, что было и будет в этот вечный вечер – в вечер, что на миг дольше вечности, что в день страшной битвы на заре мира исторгнут из сердца богов и навсегда, в тяжкой жалости, в темный пир и черное утешение, навсегда дарован вам.

Разноголосые крики и шум соединились с последними словами, небо было уже совсем черным, и, опустив глаза, я уже никого не увидел на камне, ветер с моря колебал дым от костров, треск перевернутых столов и звон падающей утвари, взвизг вынимаемых из ножен мечей слышались отовсюду. На приближающийся звук вместе со всеми я оглянулся – темная масса людей с мечами и топорами, опрокидывая скамьи и котлы над потухшими кострами, двигалась с другого конца равнины, люди с мечами, одетые и голые по пояс, перепрыгивая через столы, побежали им навстречу, первые звуки – заполошный вой, хрипы и визги зарезанных донеслись из тьмы, в один миг свалка достигла поляны и ближних столов, косматый великан в разодранной пополам рубахе, схватившись с седым человеком, только что говорившим со мной, отбив занесенный меч, взмахом щита рассек ему горло, потные тела вокруг – одни, другие, в тесной свалке воя и крича, высоко задирая взмах, кого-то рубили топорами, в темноте что-то трещало, под ударами копья кто-то ужом извивался на траве.

Люди с мечами, без кольчуг и шлемов, кинулись на деревянные щиты, кто-то колол их в бока ножами и копьями, веснушчатый паренек со шрамом во всю щеку, упав на землю, под штопающими ударами пик, изгибаясь, вытянутой рукой, концом меча, зажатого в ней, пытался достать напоследок кого-то из добивавших; могучий пожилой боец, увидев спрыгнувшего со стола такого же опытного ветерана, изготовился было сразиться с ним, с мгновенно отрубленной кем-то рукой он завалился набок, другие с заполошными криками бросились вперед вместо него, несколько могучих людей с огромными топорами, перепрыгнув через столы, бросились рубить всех, кто кинулся на них, словно боясь чего-то не успеть – двое из них, внезапно заметив друг друга, на секунду остановившись в замешательстве, тут же, повернувшись, зачем-то ринулись друг на друга.

В бычьем мычании и мальчишеских визгах, с закатанными в торжестве и в беспамятстве глазами, вспарывая насквозь друг друга, старые и молодые бились на просеянном искрами огромном пространстве, ветер разносил искры по полю, вздымая костры факелами, красными бликами освещая снующие и бьющиеся мечи и перекошенные лица, запрокинутые с разрезанными кадыками головы, сидящих на земле людей, красными ладонями зажимавших разрезанные животы, придерживая вываливавшиеся внутренности, изрубленные топорами спины павших ничком, топчущиеся со всех сторон, истово упирающиеся в разъезжающуюся глину ноги навалившихся, нажимающих, режущих, бьющих, кромсающих друг друга людей.

В штопаном бушлате и с пустыми руками, не зная, на что смотреть и куда поворачиваться, я стоял посреди бойни, не понимая, почему никто не нападает на меня.

Бой казался скоротечен, уже последние, с размаху нагибаясь, мечами добивали лежащих на земле, что-то необычное, странное происходило одновременно – вдруг, словно уловив странный звук неслышимых труб, еще повсюду видя убиение, я вдруг увидел, как распластанные, поверженные, тут и там рассеянные по полю, вдруг заново начинали шевелиться; упавшие навзничь, открывая глаза и глядя в черное небо, лежа, раскинув руки, словно что-то получая от окружающей черноты, сперва неправильно, с трудом, а затем вдруг легко и быстро поднимались с земли – порой схватывая протянутые им кем-то руки и лишь несколько первых шагов пройдя в обнимку, затем так же распрямляясь и уже отчетливо, не шатаясь, легко и в полный рост шли к столам, валясь на скамьи, крича и обнимаясь с сидевшими там, загораясь и оживая глазами, что-то упоенно быстро говоря среди таких же неестественно искривленных, оживленных, освященных сиянием лиц.

Сам собой пир завязался снова, снова вспыхнули огни и закипела снедь в котлах, снято и отброшено было оружие, все перемешалось, скоро ни убитых, ни раненых не было на земле, люди, только что рубившие и кромсавшие друг друга, в тесноте, зажмурясь, привалясь к плечу плечом, жадно драли с костей мясо, слепо смеясь, вместе пели, уткнув головы в чан с хмельным – обернувшись, я увидел, как человек, расспрашивавший меня, и великан, разрубивший ему горло, крепко обнявшись, то ли смеялись, то ли плакали над столом, человек с отвердевшим шрамом у кадыка, торопясь, задыхаясь, что-то рассказывал великану, быстрые, крупные слезы с его щек падали в хлебные корки на столе, лилось в кружки и мимо кружек вино.

Странное ощущение горького счастья было разлито в воздухе; зная, что еще ничего не сделал, но отчего-то чувствуя себя единым целым с этим темным, безнадежным, жалким, навеки неприкаянным братством, зачем-то подобрав с земли нож, я нашел свободное место на скамье; сев и опрокинув кружку с чем-то терпким и не почувствовав вкуса, подняв голову, я смотрел на колышущееся вокруг человеческое море, на темно бьющих себя в груди и что-то кричащих людей, на не слушающих их, большеруких обветренных людей с изрезанными лицами, словно запертых навек в собственном горе, на скромно смотрящих, выглядящих почти застенчивыми молчаливых тихих людей с насмерть врезанными страшными татуировками на руках, на изрубленных юношей с дешевыми браслетами и цепями, на простые, безыскусные лица, полные отрешенности и веселья.

Новым светом вспыхнули костры, легкие силуэты дев показались между столами, свободно сплетаясь с сидящими и садясь на колени, соединяясь – брови с бровями, щеки с щеками, колени с коленями; тяжелый гул похоти покатил над суматошливым ристалищем, густой мрак Вакха, словно слетевший, памятный по тяжелым, пахнущим пылью альбомам репродукций из отцовской библиотеки, накатив, накрыл меня; уже видя, что кипело и пылало на скамьях, на столах, под столами и вокруг, понимая и принимая все это, но так же пронзительно, обреченно, безошибочно понимая, насколько это не принимает и отторгает меня, резко встав и развернувшись, я быстро пошел к берегу; уже дойдя до раскидистого черного дерева, я вдруг услышал, как кто-то окликнул меня; стараясь как можно быстрее оказаться там, на берегу, у брошенной лодки, нехотя я обернулся – высокая черноволосая девушка в длинном плаще и грубой воинской одежде, казалось, только что сошедшая с коня, легкой тенью метнувшегося куда-то в сторону, быстрым торопливым шагом шла ко мне – почти пробежав последние несколько шагов, встав и загородив мне путь к морю, каким-то легким неодолимым движением развернув меня к себе, придвинувшись ко мне, взяв меня за плечи, она приложила свой лоб к моему лбу – оттуда, из нее в меня потекли легкие, горячие, озаренные слова.

– Если хочешь уходить – уходи, но тебе незачем уходить. Я знаю тебя – до последнего удара сердца, до последней дрожи страха, до последней жилки стыда, до последней капли того, что ты прячешь от всех и что так много значит для тебя, а на самом деле ничего, ничего не значит.

Я смотрю в твои глаза – в глаза воина и в этих глазах вижу глаза тысяч других воинов, но для меня есть ты один – от этого мига и до последнего вздоха, которого не будет, – не бойся держать меня, не бойся трогать меня, не бойся раздеть меня и взять меня, я сама возьму тебя, я примирю твои тело и душу, я дам последнее, что тебе не достает – чтобы чувствовать себя мужчиной – хоть ты давно мужчина, – я пойму твою похоть и утолю эту похоть, я утолю твою любовь, если она будет, а когда я увижу, что мое тело и мои ласки тебе наскучат, я сама найду новых и жгучих девушек для тебя, а когда наскучат эти, найду новых.

От кончиков пальцев на ногах до последнего движения сердца я буду твоей.

Под любым гнетом и любой угрозой я буду говорить правду для тебя, не побоюсь гнева, а если он настигнет – вынесу его и не попрекну тебя ни словом, а потом, если время пройдет и горькие часы и горькие времена настанут, едва ты оглянешься – ты увидишь меня.

Никогда, нигде ни одного плохого слова о себе ты не услышишь от меня, даже если небо упадет на землю и солнце перестанет светить – все равно я буду любить тебя, мы все несчастны, мы все недолюбленные, но я долюблю тебя за всех.

Если ты полюбишь меня – я научу тебя летать, как умею летать сама, если нет – стоя за твоим плечом, я буду оберегать тебя – я твои глаза и твой меч.