Кто-то на скале…

– Должно быть! Старик совсем странный какой-то. А, может быть, они нарочно так переоделись, – пришло мне вдруг в голову, – и они разбойники!?

– Старикашка этот? Никогда такой старик не может быть разбойником.

– А может быть!? Ничего нельзя, Коля, наверно знать. Он вот худой и старый теперь, – а наступит ночь, и он вспухнет и сделается великаном. Надо папе сказать, – решил я, испуганный своими мыслями.

Между тем буря незаметно унялась. Дождь всё не переставал и лил теперь медленно, не спеша, без выражения, без той резкой мощи, которая так пленяла меня. Во двор нельзя было уже выходить и весь остаток дня пропал для нас. От скуки я перепачкал двери и стены всеми имевшимися у меня красками, и мне угрожала в перспективе хорошая головомойка от матери. Незаметно подкрался вечер, и глядеть из окна во двор сделалось неприятно: так угрюмо вырисовывалась тёмная громада горы, и так хмуро мерцали огни в квартирах наших соседей. Казалось мне, что я очутился ночью в поле, далеко от города, и то, что город был освещён, а кругом было темно, рождало в душе непередаваемую печаль, сожаление о чём-то. Маша внесла лампу к нам и позвала пить чай. Из столовой донёсся кашель отца. Настроение разрушилось и перестало быть, как перестаёт быть слово, написанное мелом на доске и стёртое губкой. После чая я принялся за Дон Кихота…

На следующий день опять шёл дождь. Нас не выпускали во двор, и мучение скуки стало ещё горше, когда отец почему-то усадил нас за книжки. К вечеру, однако, распогодилось, и только на третий день после грозы, когда нас выпустили, мы, наконец, наверстали потерянное. Все следы бури и вчерашнего дождя совершенно исчезли. Земля, хотя кое-где ещё была мягка и черна на вид, высохла; травы и деревья как-то примолодились, позеленели и выглядывали как в первые дни весны, а гора опять стала удивительно нарядна и вся блестела, залитая солнцем.

Я нагнулся, достал камешек и изо всей силы бросил его на гору. Но сейчас же остановился, поражённый и изумлённый тем, что бросилось мне в глаза. То, что я увидел, было так необычно, что я глазам не поверил. На самом верху третьей площадки сидел кто-то… На выступе скалы, который считался нами самым недосягаемым местом, не только для человека, но и для птицы и животного, находилось какое-то существо, похожее на муху, на птицу, на человека… Я протёр глаза, думая, что мне померещилось, взглянул вторично, опять опустил глаза, вновь посмотрел… Сомнения не было: на выступе скалы кто-то сидел. И не только сидел, но смотрел, по-видимому, на море, на белый домик. Я живо обернулся, схватил Колю за руку и выразительно указал ему на скалу…

– Кто это? – с волнением спросил я.

Коля посмотрел, и на лице его выразилось удивление. Потом он сложил руку в трубочку, приложил её к глазу, внимательно и долго всматривался в неизвестное существо и, наконец, с убеждением произнёс:

– Это, Павка, человек; не могу разобрать только, большой или маленький. Но это человек, и, кажется, мальчик. Подожди…

Он опять стал всматриваться, а я с волнением ждал результатов.

– Кажется, мальчик, – неуверенно произнёс он, наконец.

– Не может быть. Как мальчик мог взобраться на скалу, когда ты не можешь? Наверно это не мальчик, а… а…

Я не договорил и опустил глаза, в которых, чувствовал, виден был страх…

– А кто же? – нетерпеливо спросил Коля, озадаченно глядя на меня.

– Волшебник, – шёпотом произнёс я.

– Волшебник, – рассмеялся Коля, – у тебя сейчас чуть что – волшебник. Очень ему нужна наша скала.

– Отчего же он на белый домик смотрит? Какое он имеет право смотреть? Скала наша и… и… – я скажу Андрею, чтобы он больше его не пускал на скалу.

– Вот выдумал, – спокойно возразил Коля, – Андрея не зачем мешать в наши дела. Это мальчик какой-нибудь и наверное молодец. Мы всё трусили взобраться, а он не побоялся. Стыдно мне. Теперь и я пойду туда же. Сегодня же пойду, – решительно прибавил он.

Его спокойный тон охладил меня, но решение подняться на скалу – и сегодня же – повергло меня в новое беспокойство.

– Что же нам теперь делать? – растерянно спросил я, не отрывая глаз от существа, которое отчётливо, точно из камня вырезанное, выделялось на скале.

– Как что? Взберёмся на скалу. Надо только хлеба захватить с собой в дорогу. Может, понадобится, – серьёзно произнёс он.

– Ты совсем решился, Коля? – робко спросил я. – Посмотри, какой он страшный. А вдруг… Возьмём, Коля, Стёпу с нами.

Коля как будто побледнел… На миг он задумался, но сейчас же беззаботно тряхнул головой.

– Днём, Павка, нам нечего бояться. Я, пожалуй, палку захвачу с собой. И Стёпу возьмём. Ты теперь ступай и достань хлеба, а я кликну Стёпу.

Я совсем успокоился. Палка в руках Коли и Стёпа – казались мне такой надёжной силой, что все страхи немедленно покинули меня. И осталась только приятная мысль о необычном путешествии. Я весело побежал в кухню, бросился Маше, попавшейся мне первой, на шею, почему-то поцеловал её, оставил, побежал к кухарке, растормошил и её, собрал столько хлеба, сколько нашёл на столе, и так же весело побежал назад, выскочив теперь из окна кухни во двор. Коля же взлез на невысокую каменную стенку, граничившую с домом, где жил Стёпа, и громко промяукал три раза. В ответ раздался собачий лай. Когда я был уже недалеко от Коли, весёлое и насмешливое лицо Стёпы показалось над стенкой, и он опять залаял:

– Гау! Гау!

– Мяу, мяу! – проделал Коля, и через минуту Стёпа уже стоял с нами, спрыгнув со стены.

– Гау! что случилось? – оживлённо спросил он, оскалив зубы.

Он весь был чёрный до белков глаз, и по рукам видно было, что он работал, когда мы позвали его. Мы Стёпе давно простили приключение с мельником и вместе с ним смеялись, вспоминая, как нас пороли. Смеялся он не зло, так как и ему здорово досталось, когда стало известным, что он нас подговорил на кражу в саду.

– На гору пойти нужно, – подражая Стёпе, деловито произнёс Коля. – Я Павке велел хлеба достать. Ты посмотри только, что на скале нашей делается!

Стёпа быстро посмотрел и вдруг застыл с раскрытым ртом. Мы наслаждались его изумлённым лицом. Потом он почесал за ухом, перешёл к затылку, и в приливе восхищения запустил обе пятерни в волосы и с такой силой завозился там, что, казалось, он всю кожу сорвёт с головы.

– Ишь, ты, молодец какой! – произнёс он, любуясь видением, – пробрался-таки. Я ведь сколько раз пробовал, и только даром ногти свои обламывал. Мо-ло-дец, – нараспев повторил он, – комары его заешь!..

– Так идёшь, Стёпа? – спросил его Коля.

– Стало быть, надо идти; чего тут. Только достанется мне за то от батьки на орехи, что я не спросясь работу бросил. Достанется-таки, – задумчиво прибавил он, видимо колеблясь и почёсывая свои пыльные волосы. – Ну, да чёрт с ним. На то и розга, чтобы Стёпку драть. А то бы, может быть, совсем и розги на свете не было.

– Идём, идём! – крикнули мы.

Коля уже достал палку. Я держал хлеб в руке и, чтобы он не мешал мне, положил его за рубашку. Стёпа достал из-за пазухи свою жестяную коробку, где был табак, скрутил папиросу, закурил, и мы двинулись наверх.