В степях Северного Кавказа

Мы снова – в ровной, гладкой, как скатерть, степи; только там, где постепенно огибает равнину река Кума, на правом её берегу высятся горы, а на противоположном низменном растет лес.

Кума – степная река, и на всем её протяжении построены селения, самые первые в степной, безводной губернии, но и самые богатые и населенные.

Вдали показалась церковь, около неё – лес.

– Это Федоровка, а рядом, через реку – Воронцовка! – сказал путник.

Первое огромное торговое селение оффициально значится Ново-Григорьевка, а второе, еще более богатое – Воронцово-Александровка. Но народ не признает этих «бумажных» названий и по старинному зовет их попросту Федоровкой и Воронцовкой. Если спросить местного жителя: как мне проехать в Ново-Григорьевку? – то вы можете весьма вероятно подучить отрицательный ответ: «не знаю», а Федоровку всякий покажет, не задумываясь.

Не понимаю, зачем не сохраняют народные названия селений, а придумывают там, в канцеляриях, на досуге, новые и даже сложные. Вот по истине мало дела чиновникам!..

Река Кума разделяет, как я говорил, эти два селения, имеющие свои приходы и управления. Церковь и большое каменное здание семинарии обращают на себя внимание в Федоровке, которая расположилась чрезвычайно правильно: таких невероятно широких улиц я и не видывал. Напротив, Воронцовка сгруппировалась; одна только базарная площадь напоминает степное приволье. Прекрасные двух-этажные дома с балконами и бельведерами – принадлежность местных богачей-хлеботорговцев. Селение Воронцовка напоминает скорее уездный город, но город богатый и живой.

На базарной площади лесные склады, материал которых доставляется черкесами-горцами. От площади идут торговые ряды, по правде сказать, тесные, но чего, чего только нет в лавках и больших магазинах, в которых работают не меньше полудюжины приказчиков. В базарные дни толчея здесь порядочная. Все можно купить в этом степном селении, до предметов роскоши включительно.

Расположены магазины, сплошь заваленные товарами, по меньшей мере странно: вот аптекарский магазин рядом с торговлей нефтью. Склад сосновых досок, с приятным запахом смоли, помещается рядом с магазином готового платья под фирмою «Шик» из Ростова. Подле – другой такой же, первому конкуррент. Железо, мочала, всякий строительный материал, азиатские изделия, тут же и огородные производства, местное прасковьевское вино, двадцать копеек бутылка, и лимонад, смешанный с уксусом фирмы Чурилина из Ростова, женские шляпы и перчатки – все можно найти в селении Воронцовка, главный покупатель которого – местный крестьянин-хлебопашец.

– Сколько, приблизительно, жителей в Воронцовке? – спросил я у местного старожила.

– 18 000 человек.

– Неужели?

– Может быть, теперь и больше! – прибавил гордый «воронцовец».

Происхождение этого огромного села относится ко времени крепостного права. Первые поселенцы были ссыльные крестьяне воронежской губернии, впоследствии купившие землю у князя Воронцова, почему и название села Воронцовка. Распорядок землевладения общинный, как и в Федоровке, надел на душу выражается в семи десятинах; в Воронцовке, кроме обыкновенной двух-классной школы, имеется ремесленное училище, церковно-приходская школа и даже бульвар.

Любопытна история насаждения и устройства последнего: бульвар – дело рук пьяных обывателей. По постановлению волостного схода было решено, что те крестьяне, которые попадались в безобразно-пьяном и буйном состоянии, арестованные предварительно для вытрезвления, назначались в наказание на общественные работы по устройству бульвара; таким образом, в короткое время и за очень недорогую цену в Воронцовке вырос тенистый бульвар со скамеечками, – бульвар, положим, узкий, но все-таки украшение селения.

Не мешало бы вообще общественным учреждениям «намотать себе на ус» эксплуатацию пьяных, от которых получается и польза, и здоровье, вполне гигиеничное вытрезвление и отсутствие срама, ибо что может быть благороднее труда, притом преследующего общественные цели?

Имеется в богатом селении и общественное собрание, которое находится, в сожалению, в руках далеко не общественного лица – земского начальника, авторитет которого не совсем подходит для такого вольного занятия.

Под вечер мы отправились в летнее помещение клуба. Прошли через какой-то кустарник, шагнули через лужи – и перед нами открылось барачное помещение маленького буфета и наскоро построенная сцена, на которой гимназисты под режиссерством земского начальника репетировали какой-то водевиль.

Кругом этих печальных построек сыро и неприветливо, темно даже… Стоят «живые» столики, один из которых мы заняли, потребовав бутылку вина. Цены буфетные, что называется, выше средних. Пришел земский начальник и внял с нас по двадцати-пяти копеек за удовольствие провести время в соседстве с небольшой, но нельзя сказать, чтобы приятной лужей; кстати укажу еще на одно распоряжение местного бюрократа.

Почти целый день я был свидетелем, как мучились крестьяне, въезжавшие со стороны Федоровки на базар. После моста через Куму до базара построено шоссе, а внизу этого шоссе – никогда не просыхающая на низине грязь. Вот по этой-то грязище, надрываясь, один на другим тянут бедные лошади нагруженные повозки. Тянут, тянут и, выбившись из сил, останавливаются. Что делать? Сбегается народ, начинаются крики: «ух… но!.. уу!..» – и, наконец, воз выдвигается из грязищи.

А наверху, блестя на солнце, словно смеется над этакой потехой, новенькое и чистенькое шоссе, замкнутое с обеих сторон солидными перекладинами, чтобы «не пущать».

– Для какой надобности в самом деле это шоссе? – спросил я в изумлении.

– Для губернатора, когда приезжает!.. – отвечали мне.

Довольно патриархально!

Впрочем, оригинальная патриархальность характеризует это богатое село. На чем же зиждется богатство? Исключительно на пшеничном зерне.

Когда-то необозримые и сильные степи занимали своими кочевьями калмыки, а русские распахивали да распахивали по соглашению с кочевниками, собирали богатейшие урожаи и ссыпали хлеб в житницы. Тогда железной дороги не было, не было этих многочисленных комиссионеров и разных коммерсантов, а попросту были богатые мужики, у которых зерна насчитывалось у одного 20 000, а у другого 25 000 пудов, что хозяева хранили и передавали детям по наследству. Теперь, конечно, переменились времена; но старинная рутина все-таки осталась, и настоящие воронцовские богатеи, те самые, которые нам попадались навстречу на великолепных рысаках, в шарабанах, обложенных пуховыми подушками, непременно в ситцевых наволочках, гордятся запасами хлеба, перешедшими им по наследству от дедов, завет которых понимают наследники так: «Что деньги? Это еще не богатство, деньги можно мигом прожить, а вот хлеб – дело другое. Сколько у тебя хлеба находится? Покажи-ка, мы поглядим, какой такой ты богатей есть?»

Авторитет зерна силен и крепок по сие время. В самом деле, вся жизнь степи, все её интересы в настоящем и будущем тесно сказаны с полновесным, золотым и блестящим зерном. Здесь, в этом краю, действительно громадное значение имеет урожай!.. Все живет и дышит этим волшебным словом. В этом краю, вместо обыкновенного приветствия при встрече, говорят: «А какой у вас урожай?!» Да, здесь все дышит хлебом! Сколько народа при этом хлебе состоит! Сколько паразитов кормятся вокруг благородного зерна!

Самое слово «хлеб» – почетное, первое слово! Уважение в хлебу громадное и почет ему великий…

Поэтому, человеку, имеющему свой постоянный, переходящий по наследству хлеб-зерно, – уважение и почет в народе и обществе. Такого человека голос на сходе имеет решающее значение, такому человеку – первое место в церкви, перед таким человеком серьезные богачи первые «ломают шапки». Боже сохрани, если такой человек обменяет свое зерновое богатство на деньги!.. Он сразу станет в разряд обыкновенных людей, и прощай прежний почет, которого уже не добиться «ослабевшему» человеку.

Таков характер степного селения, таков народ, у которого зерно составляет почти культ поклонения.

Семьи степняков – крепкие и телом, и духом, согласие между членами большое и власть родительская патриархальная.

Расскажу про раздел сына с отцом-богатеем настоящим. Решил старик отделить сына, задумал отец дело большое, серьезное. Перво-наперво стал он строить дом, хозяйственный, по своему родительскому плану, которым все предусмотрено, предугадано. Не на смех такое дело, и мудреное, и фундаментальное.

Когда домина был воздвигнут, старик принялся ладить обстановку; все было обдумано, все предусмотрено до мелочей, до самой ничтожной безделицы. После этого наступила очередь живого инвентаря: отделил старик лошадей, волов, воров и овец, всего сколько надо по настоящему, по хозяйскому. В закрома насыпал пшеницы, овса, ячменя, в подвалы – капусты, картошки.

Ну, все теперь готово. Дом – что полная чаша. Пожалуйте!

Наступил день выделения сына из отцовского дома и перехода его на свое собственное хозяйство. Старик заказал молебен и устроил в своем доме прощальный обед, на который были приглашены гости и духовенство. После обеда все двинулись в путь. Это было весьма торжественное шествие. Впереди – с образами и хоругвями духовенство, за которым шли отец с сыном, сопровождаемые многочисленным народом. расставанье было трогательное: плавал старик, рыдал сын, и народ, смотря на такую картину, тоже проливал слезы.

Не правда ли, стариной веет от такой наивной патриархальности, которой тени не осталось в наших, недалеких от центров, великорусских губерниях?

«Странные нравы!» – думал я, гуляя по главной улице села Воронцовки, по её городским троттуарам, засаженным белыми акациями. Уютные, красивой постройки, с крылечками, домики щеголяли своим изяществом, а из их открытых окон неслись звуки пианино, и не казалось мне, что прогулку я совершаю в простой русской деревне, когда передо мной была культура и блестящий юг с его синим сводом неба. На повороте в какой-то переулок неожиданно открылась степь, где под самым горизонтом спускается почти багровый шар заходящего солнца. Было тихо, в воздухе не шелохнуло.

III

До цели моего путешествия оставалось более шестидесяти верст, но такое расстояние в степях считается близким и совершается в один перегон. В самом деле, дороги степные, ровные, и если не дождь, то нетрудные, лошади сильные, добрые, а экипажи удобные. Повозки здесь работаются на немецкий лад, преследующий правильность хода. Местный экипаж – «точанка» – это на рессорах четырехместный (считая и кучера) легкий фаэтон, но только без верха. Опять мы в пути. Опять – степь необозримая, далекая равнина! Вдали видны постройки селений, их белые хаты ярко блещут на солнце.

– Вот селение Маслово, по фамилии старого владельца. Давно это было, – рассказывал спутник, – при крепостном еще праве. Строгий был помещик, а крестьян-рабов – не мало, целых пятьсот душ. Ну, вольная ли степь виновата, или действительно довел до невозможности строгий барин, но в один несчастный день забастовали все крестьяне и работать на помещика отказались… Сейчас Маслов – по начальству: так, мол, и так – бунт! Ну, прислали на усмирение терских казаков, – недалеко ведь Терская область. А надо вам сказать, что у Маслова была собственная пушка, на всякий, вероятно, случай. С казаками пожаловал губернатор, но не мог усмирить бунта. Не хотим, да не хотим работать на помещика. Хотели-было начать порку, да не даются, гуртом друг друга держатся, а в руках у всех здоровенные дрючки. Тогда придумали зарядить эту самую пушку и объявить бунтовщикам: если не смирятся, то будут в них стрелять… Тогда народ всей своей громадой двинулся к церкви, ища защиты у Бога. Но нет, строго в то время было начальство и никакого самого малого неповиновения мужикам не позволяло. Не помог и храм Божий, около которого пролилась христианская кровь… Раздался, значит, приказ: «стреляй!» – и пушка грянула, и народ, убитый и раненый, попадал на землю, а которые невредимые – в страхе разбежались, и бунт покончился. После этого, Маслова в Петербург вызвали, и он в дороге помер. Наследовал сын и скоро проиграл все имение в карты. Теперь земля принадлежит другому, К., и все-таки мужики и по сие время бедствуют, – уж, верно, такое несчастное это место!

Под влиянием такого небольшего, но мрачного эпизода мы долго молчали. Глядя вперед, в серую даль дороги, я думал: «В самом деле, сколько тяжких драм разыгрывалось когда-то в степях, на которых селили в наказание крепостных из России и куда стремились беглые из Новороссии. Подумайте, два такие близкие друг к другу элемента не мало давали из своей среди людей протеста, которых воспитывала степь и не в традициях крепостного права, а в условиях вольной волюшки, которой пути не заказаны».

Последний элемент мало-помалу выдыхал из себя настоящих колонизаторов диких степей, тех хлеборобов, которые и теперь еще держат дедовские заветы и не ломают традиций вольного хлебного человека. Безусловно вдали от административной бюрократической политики, на просторе степей, среди диких инородцев, самостоятельно вырастала и зрела народная мысль, и Россия со своим крепостным правом казалась вольным степнякам громадной тюрьмой без света и воздуха… К этому времени, к первому в умственной жизни народа, относится быстрое распространение сектантства в далеких степях северного Кавказа.

Мы ехали. Разговор не клеился…

Солнце жгло беспощадно. Хотя трудно лошадям в такой полуденный зной, но бежит ровно черкесская вороная пара. Клонит ко сну, хочется скорей доехать до остановки.

– Далеко ли еще?

– Верст пятнадцать, не больше… Вот Орловка показалась, а на этой деревней и Прасковьевка!.. Теперь скоро!..

В этом уголку Кума делает поворот-дугу, и целых три селения и город сгруппировались в одном месте при населении около сорока тысяч душ. Город носит название Святого-Креста; от Прасковьевки, в которой тринадцать тысяч душ населения, отделяется Кумой.

Проехали Орловку и показалась церковь и постройки Прасковьевки, те, которые расположены по возвышенности.

От речки ли, от приближения ли вечера, но потянуло прохладой, и мы почти незаметно доехали до огромной площадки на которой большое с трубой здание монопольного водочного завода сразу обращает на себя внимание. Мы остановились неподалеку от завода на постоялом, очень чистом дворе с уютными и просторными комнатами, содержимыми сектантом.

Нас ожидали некоторые новости.