Божьи дела

– Не буду, не буду, Лев Константинович, не буду! – запричитал он, часто и как будто испуганно моргая белесыми ресницами. – Просто вы тут, я увидел, стояли…

– И что? – перебил я. – И что?!

– Я подумал…

– И что?! – закричал я, уже не сдерживаясь.

– Такой писатель, подумал, стоит… – повысил он голос, при этом попятившись.

Тут, должен признаться, его комплимент вконец лишил меня равновесия.

Сами собой опять напряглись мышцы рук и с новой силой сжались кулаки.

– Вот этого только, пожалуйста, не надо! – произнес я, угрожающе подступая к моему преследователю в рясе.

– Вот этого точно не будет! – пообещал монах.

– И оставьте свое колдовство, – неожиданно вежливо попросил я, медленно поводя указательным пальцем у него перед глазами.

– Во имя спасения души, уважаемый Лев Константинович… – пятясь, монах театрально крестился и причитал. – Только во имя ее, так сказать…

– Вам не надо меня спасать! – оборвал я его.

– Не спасать? – ужаснулся монах, схватился руками за голову и смешно на меня выпучился.

– Не спасать! – повторил я решительно и повернулся, чтобы уйти, – но и шагу ступить не успел, как услышал: «Любимый!».

Я опять ощущал, как она нежно и доверчиво прижимается ко мне, я узнавал ее тело и терял голову…

– Мой любимый, прекрасный мой, мой удивительный! – легко восклицала она, не встречая препятствий с моей стороны – так, словно мы с ней знакомы тысячу лет.

– Что мне делать? – стонал я, позабыв обо всем на свете.

– Делай, что должно! – шептала она…

11

Я уже знал, что меня ожидает, когда обернусь…

Какое-то время мы с ним молча стояли и внимательно разглядывали друг друга: монах смотрел на меня по-доброму и с любопытством, я – с нескрываемой злостью и в упор.

Мне все в нем не нравилось: и низкий, скошенный лоб неандертальца, и белесые брови, и близко посаженные болотные глаза, и широченный распухший нос, сплошь усеянный жирными черными точками, и тонкий рот, лишенный губ, и треугольный подбородок с тремя-четырьмя белесыми волосками и оплывшая шея…

Вчера, впрочем, я его видел мельком и поверхностно; теперь же меня поразило, до чего человек бывает некрасив!

Я даже хотел было поглумиться над ним – однако сдержался: ибо кто виноват, что родился уродом?..

– Да полно вам, Лев Константинович, не обижайте меня, вдруг еще пригожусь! – как будто все понял и совсем даже не обиделся монах.

– Не знаю, – устало поморщился я, – для чего это вы можете мне пригодиться?

– Для спасения вашей бессмертной души! – повторил он почти без нажима.

– Скажите еще, для спасения мира! – сдаваясь, махнул я рукой.

– А что, или поздно, уже не спасти? – как от уксуса, скорчился он и натурально загробным голосом запел похоронный марш.

– Как слепой не прозреет и мертвый не оживет, – мрачно отреагировал я, – так и мир навряд ли спасется, если ему суждено погибнуть.

– Да вы пессимист никак, Лев Константинович! – весело и от души рассмеялся монах, разглаживая лицо.

– Просто давно живу! – констатировал я не без скуки.

Монах между тем медленно, помалу подступал ко мне все ближе и ближе.

Наконец, расстояние между нами сузилось до предела.

Теперь он возвышался надо мной, подобно колонне, и я чувствовал зловоние, исходящее из его безгубого рта.

Инстинктивно отпрянув, я едва не обрушился в черный провал за спиной, – к счастью, монах успел протянуть мне руку, за которую я судорожно ухватился.

– Вот так иной раз стоишь на краю пропасти, Лев Константинович, и даже об этом не подозреваешь! – как будто посетовал монах.

К своему ужасу, я в самом деле висел над пропастью, удерживаемый всего-навсего скользкой рукой и неведомой милостью странного незнакомца.

Откуда-то снизу, издалека до меня доносились всхлипы и стоны волн, казалось, в отчаянии бьющихся о прибрежные камни.

Море в Москве, – в изумленье представилось, – море в Москве!..