Кир. История одной мести

«Уж поверь, щец таких ты еще не едал!» – стоя ко мне спиной, мелодекламировала она, призывно почмокивая губами.

«Ну, чего, оклемался малец?» – послышался хриплый, до боли знакомый голос.

«Не убили, спасибо, товарищ Каинова Надежда Авелевна!» – процедила сквозь зубы мать моя.

И тут же мне вспомнились жуть и кошмар, пережитые мной этой ночью в Детской Комнате №13.

«Так-то был не сон, и она мне не снилась, а существует!» – подумалось, вдруг.

«Так били не до смерти, до полусмерти!» – как будто расстроилась генерал.

«Гляди, если что!» – погрозила ей мать моя.

«Как сама попросила – так били!» – как мне показалось, с обидой и некоторой толикой сожаления повторил хриплый женский голос.

«Не дай Бог помрет – ворочу с того света!» – без пафоса, впрочем, произнесла мать моя.

«Не многих, однако, встречала оттуда!» – заметила вскользь генерал.

«Тут случай такой… – начала, было, мать моя и умолкла. – Тут случай особый…» – сказала и стихла; как будто утратила нить, или забыла слова.

«О ком, любопытно, они говорят? – безуспешно гадал я, взирая на женщин, – неужели обо мне?»

«Да живой, говорила, не помер!» – должно быть, заметив мой взгляд, обрадовано закричала Каинова Надежда Авелевна, на сей раз представшая в образе старшины сверхсрочной службы Министерства Внутренних Дел СССР.

«Пробудился, сынок!» – наконец, обернулась ко мне лицом…

17.

О, лучше бы я не проснулся тогда, и лучше мне было не видеть ужасный татарский нож, что торчал по самую рукоять в левом глазу матери моей!

Тут я заново, можно сказать, пережил поистине чудовищное убийство моего любимого друга Галимуллы и также необъяснимое ранение матери моей.

Какие-то факты я, может так статься, и преувеличил.

К примеру, Детскую Комнату №13 я поначалу воспринял в Дантовом, если можно так выразиться, освещении – тогда как на деле, она представляла собой типичную камеру пыток для провинившихся несовершеннолетних подростков.

Невероятная генерал Каинова Надежда Авелевна, по пробуждению, оказалась старшиной милиции сверхсрочной службы и происходила, насколько я понял, из одних мест с матерью моей, а гигантский трон красного дерева, на котором она демонически доминировала – обыкновенным крашеным стулом из липы.

В остальном я, надеюсь, не отдалился от буквы документального повествования…

Кормили они меня в четыре руки – я едва успевал открывать рот.

Наконец, насытившись щами, я откинулся на подушку и зажмурил глаза.

Нож в левом глазу матери моей торчал, как упрек и напоминание о том, чего мне хотелось забыть.

Я всего ожидал в ту минуту – но только, однако же, не того, о чем она мне поведала…

18.

Но прежде она проводила за дверь старшину-генерала, и лишь потом, помолчав, завела леденящую разум историю…

19.

«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте!» – когда-то воскликнул великий Шекспир и поторопился: есть!

Отсюда, из камеры датской тюрьмы, где я в муках и скорби пишу эти строки, он мне представляется милым романтиком, так не изведавшим истинных, а не придуманных трагедий.

Данте скорей – не Шекспир вспоминался мне живо во все продолжение материнского повествования:

«…Трехзевый Цербер, хищный и громадный, Собачьим лаем лает на народ,

Который вязнет в этой топи смрадной. Его глаза багровы, вздут живот,

Жир в черной бороде, когтисты руки; Он мучит души, кожу с мясом рвет.

А те под ливнем воют, словно суки; Прикрыть стараясь верхним нижний бок, Ворочаются в исступленье муки» …

Мне так и виделись: разверстые небеса и падающие на землю громы и молнии, смерчи, ветра, ураганы, тайфуны, тонущие в сере и пепле города и веси, ревущий в беспамятстве скот и люди, тщетно молящие о пощаде…

20.

Начала она буднично и без нажима, и рассказ о себе продолжался спокойно, без пафоса, в третьем лице – так, будто совсем не она являлась центральным действующим лицом тех, повторюсь, леденящих разум, событий.

Временами, по мере того, как она углублялась в прошедшее – течение речи её замедлялось, или вдруг цепенели глаза, а лицо покрывала смертельная бледность.

Любой другой на её месте стонал бы и выл, проклиная судьбу и день, когда появился на свет.

Она же на протяжении всего повествования ни разу не всхлипнула, не зарыдала.

И сегодня еще, даже зная ответ на вопрос, из какого источника мать моя черпала силы для выживания – я не перестаю поражаться её стойкости и самообладанию…

21.

Итак, в белорусских лесах, как поведала мать моя, на хуторе Диком, в семи верстах от местечка Чапунь, что на Ислочь-реке, испокон веку поживали старый Кастусь с любимой супругой Ефимией, одиннадцатью сынами и двумя двенадцатилетними дочурками-близняшками – Даяной и Бездной.

Всех одиннадцать братьев, к слову, она перечислила по именам, в порядке рождения, с описанием внешности и привычек, дурных и хороших.

У братьев уже были жены и дети, число которых она затруднялась припомнить в точности – сто, может, триста.

Мужики промышляли охотой на зверя и рыбной ловлей, бабы рожали детей, пахали землю, пололи картофель, ходили за птицей и скотом, пряли пряжу, латали одежду и варили щи.

Поживали они не богато, конечно, зато без обид: спать ложились всем скопом в большой светлой горнице, не голодали и были одеты, обуты – чего еще надо, казалось бы?

Тут, помню, мать моя вдруг замолчала; обычно бесстрастные, цвета дождя, глаза затуманились и потеплели; разошлась паутина морщинок у рта и на лбу; и на тонких губах промелькнуло подобье улыбки…

Однажды близняшки бродили по лесу с лукошками и на болотах у Волчьей впадины прямо наткнулись на грязного чужака.