Другая женщина

– Она тебя полюбит. Правда. Да и как тебя не любить?

Если он таким окольным путем объявляет, что любит меня, пускай, решила я. Не идеальное признание, но сойдет. Он еще не объяснился по-настоящему, но мы пока провели вместе меньше двух месяцев. Так что я предпочитала видеть его чувства в том, что он для меня делал. Скажем, иногда он в обеденный перерыв заходил ко мне в офис, принося мне сэндвич, чтобы я могла перекусить, никуда не выходя. Или, к примеру, один раз я валялась у себя в квартире с простудой, и он явился и лег рядом со мной на кровать, и я его всего обчихала и обсопливила. Я рассуждала так: ведь все это явно стоит дороже, чем три глупых слова? Всякий может их произнести, на самом деле ничего такого не чувствуя. Поступки говорят о человеке больше, чем слова, вот какая у меня была философия. И я старалась ее придерживаться – разумеется, до тех пор, пока он не промолвит бессмертное «я тебя люблю», и тогда на все его поступки можно будет наплевать с высокой горки.

Мы выехали на А21, слушая «Легкое радио»: Адам сообщил, что это любимая станция его матери. Мол, это мне поможет войти в нужное настроение. Я бы предпочла на время выкинуть из головы предстоящее знакомство с его родительницей. Мне как-то не очень хотелось сейчас забивать эту самую голову ее излюбленными мелодиями.

– Ну, какая она? – спросила я.

Он задумчиво потер щетину на подбородке.

– Думаю, она как все матери. Любит вить гнездо и всех мирить. Всеми силами старается оберегать своих детей. Всегда на их стороне. Надеюсь, и я тоже всегда ее защищаю и берегу. Не терплю, чтобы при мне о ней плохо отзывались. Она хорошая женщина.

На меня и без того давила необходимость ей понравиться, но его комментарий еще больше усилил это давление. Если же, паче чаяния, она не понравится мне… Я уже понимала, что мне придется разбираться с этим в одиночку. И я подумала: и ради меня, и ради нее нужно, чтобы эта встреча прошла успешно. Я должна постараться.

Я обрадовалась, когда из динамиков полилось «Лето» Уилла Смита. Мы помнили все слова и оба подпевали, пока дело не дошло до строчки про запах шашлычного дыма, который навевает ностальгию.

– Никакой не «запах дыма». – Он рассмеялся. – Он поет про «запах дамы»!

– Вот еще глупости, – возразила я. – Какой еще дамы? Почему от этого ностальгия? У них пикник, сосиски шипят на гриле – и тут эти ребята вдруг подмечают, какой ностальгический аромат у дамочки, которая идет мимо?

Он покосился на меня так, словно я спятила.

– Каким должен быть запах шашлыка, чтобы вызывать ностальгию?

– Мне даже не верится, что мы вообще это обсуждаем. Все знают, что там «запах дыма».

– Погуглим, когда к маме приедем.

Мне понравилось, что он сказал просто «к маме», а не «к моей маме». Я ощутила себя более причастной к его семейному кругу.

– Это «Легкое радио» – просто кладезь открытий, – заметила я. – Вот уж не знала, что твоя мать – фанат хип-хопа. Кто бы мог подумать?

Лицо у него изменилось, и в салоне машины словно повеяло холодом.

– Ты говоришь о моей матери, – произнес он довольно сердитым тоном. – Тебе не кажется, что это было неуместное замечание?

Я засмеялась, думая, что это он просто мне подыгрывает. Но ведь я уже заметила, как он поджимает губы, как у него напрягаются скулы. Я должна была ощутить, что для него это не шутка.

– О-о, только вот не надо пафоса. – Я хихикнула, глянула на него, чтобы убедиться – сейчас его лицо дрогнет в улыбке. Но оно оставалось все таким же ледяным.

– Ты проявляешь неуважение.

Я подавила смешок:

– Господи, да я просто…

– Ты просто – что? – резко бросил он.

Включив сигнал, он перешел на полосу медленного движения, и я, с трудом переводя дыхание, мысленно прокрутила в голове эти несколько минут нашего общения. Я так и видела, как на ближайшем же съезде он разворачивает машину. А потом высаживает меня на тротуаре возле квартиры, где я живу. И уносится прочь. Как мы так быстро перешли от невинного перешучивания к вот этому? Почему он вдруг встал на дыбы? Как за такое короткое время все могло повернуться так ужасно неправильно?

Он вцепился в руль обеими руками, и костяшки у него побелели. Я положила руку ему на кисть.

– Прости?.. – неуверенно пробормотала я, толком не зная, за что, собственно, извиняюсь.

– Ты хочешь это сделать или нет? – Голос у него смягчился. – Потому что, если ты не готова, можно просто все отменить.

Он так говорил, словно я – какой-то подопытный зверек. Может, так оно и было.

– Прости меня, – сказала я тихо. На самом деле я не хотела, чтобы в моем голосе звучали эти примирительные интонации, но я ничего не могла с собой поделать: если честно, его реакция меня потрясла.

Он переключил радио на «Поцелуй FM», и до конца пути мы больше не разговаривали.

4

– Я всегда давала себе клятвы, что не превращусь в мамашу, которая делает такие вещи, но позвольте мне показать вам хотя бы вот эту.

Адам застонал, глядя, как его мать пролистывает здоровенный фотоальбом, лежащий у нее на коленях. Обложка у альбома была кожаная, темно-бордового цвета.

– И нечего стонать, – укорила она его. – Ты был самый очаровательный ребенок.

Она похлопала по цветастой ткани, обтягивающей диван, и я уселась на него рядом с ней.

– Вот смотрите. – Она показала пальцем. – Это Адам и Джеймс у нас в саду, еще в Рединге. У них разница тринадцать месяцев, но тут их не отличишь друг от друга, правда? Они были такие замечательные дети. Все соседи в один голос твердили, какие у них милые мордашки. И никто никогда не слышал, чтобы они плакали. Они были идеальные.

Я подняла взгляд на Адама. Хмыкнув, он сунул руки в карманы и отошел к книжному шкафу, стоявшему в углу. Наклонив голову набок, он читал надписи на корешках примерно двух десятков альбомов, украшавших собой полки. На каждом переплете был аккуратно отмечен год.

– Прекрасно, когда столько фотографий, – заметила я. – Таких, на которые можно по-настоящему смотреть.

– Как вы правы, милая. Теперь их никто не печатает, ведь так? Снимают их своими новомодными телефонами и, наверное, больше на них не смотрят. И очень жаль. Вот как надо выставлять фотографии. – Она нежно погладила прозрачную пластиковую пленку, которая отделяла ее от изображения четырехлетнего Адама: расплывшись в улыбке, он гордо воздевал вверх какую-то рыбешку. За его спиной улыбался в камеру мужчина.

– Это отец Адама? – робко поинтересовалась я.

Адам уже извинился передо мной за свою вспышку, но я все равно очень волновалась. Я никогда не видела эту сторону его натуры, поэтому теперь невольно задумалась – может, вопрос насчет его отца относится к «неуместным»? Но он не повернулся ко мне. Он стоял не шелохнувшись, чуть ссутулив плечи, словно перед прыжком.

После совсем небольшой паузы его мать ответила:

– Да. – Казалось, она сдерживается, чтобы не зарыдать. – Это мой Джим. Он был такой хороший человек. Настоящий столп нашего общества. Куда бы мы с ним ни пошли, все всегда говорили: «Ага, вот идут Памми и Джим». Мы с ним были идеальной парой.

Грудь у нее начала подниматься от чувств, и она быстро извлекла платок из рукава кардигана.

– Прошу прощения, милая. – Она высморкалась. – Прошло столько лет, но я до сих пор так это переживаю. Очень глупо, я знаю. Но тут уж ничего не поделаешь.

Я сжала ее руку в знак сочувствия:

– Нет-нет, что вы, совсем не глупо. Вам наверняка ужасно тяжело из-за этого. Даже представить себе не могу. И ведь ваш муж был совсем молодой?

– Ладно, ладно, мама, все в порядке, – негромко произнес Адам, подходя и опускаясь перед ней на колени. Она тут же выпустила мою руку и окружила его лицо своими ладонями, поглаживая пальцами его двухнедельную бороду. По щекам у нее текли слезы, и он осторожно вытирал их. – Ничего страшного, мама. Все в порядке.

– Я знаю, я знаю, – проговорила она, выпрямляясь, словно это могло придать ей сил. – Не понимаю, почему на меня до сих пор это находит.