Фрагменты сожалений

– Ты поселишься у моей сестры. Хотя бы временно. А там уже посмотрим. На крайний случай, сможешь остаться жить в дачном доме.

– Это так… странно. Ты не думаешь, что я могу стать вам обузой? И что у тебя на работе возникнут проблемы из-за меня?

Девушка молчала. Снова прикусила нижнюю губу, приняв виноватое выражение. И Дима посчитал, что она, должно быть, даже не задавалась этими вопросами.

– Зачем я тебе там нужен?

И вновь – молчание.

Подросток подумал, что она уже может не отвечать – причина ему понятна. Ей было жаль его, вот и все. «Ну конечно! Я ведь так жалок!»

Раздосадованный сложившейся ситуацией, своими ошибочными ожиданиями касательно ее отношения к нему, он покачал головой и, тяжело вздыхая, отвернулся, что означало безмолвное, смиренное «понятно». Он решил уйти, вернуться в больницу без ее сопровождения и, поднимаясь с колен, почти выпрямился, как девушка вдруг схватила его за запястье и потянула обратно к земле. Он хотел что-то сказать, может, даже оттолкнуть ее, но не успел хоть как-то отреагировать: девушка прильнула к его губам своими, и он ощутил сладковатый привкус гигиенической помады, который до того в ее присутствие лишь слабо улавливал в воздухе. Ошарашенный, поначалу Дима оцепенел, не знал, как себя повести, куда девать руки, но мгновения спустя немного расслабился и закрыл глаза, получая доселе неизведанное наслаждение. От волнения сердце трепыхалось в его груди, и он уже позабыл об обиде, и кисти рук, погруженные в снег, не поддавались холоду. И если бы их с Натальей в эту минуту подловили, он бы и не подумал застыдиться. Слова старика, преследующие его все две последние недели, рассеялись. И серая жизнь его заполнилась насыщенными красками.

Слегка отстранившись от подростка, нехотя прервав поцелуй, который на самом деле продолжался каких-то секунд десять (для него же – целых десять секунд), Наталья изучала его лицо, реакцию, пыталась угадать его чувства, а он смущенно опустил взгляд. В свою очередь, она испытывала легкий укол совести, ведь как-никак перед ней сидел несовершеннолетний молодой человек, пусть даже их разница в возрасте была незначительной. Но, возможно, именно в нем она видела свое спасение – спасение от несчастья, о котором так и не сможет признаться.

– Ты мне нравишься, – вырвалось у него. И лицо его налилось краской, в голове пронеслась мысль: «А не зря ли сказал?» – и мысленно он обозвал себя наивным дураком.

А она ему в ответ – смущенно так:

– И ты мне нравишься.

Шло время, дни становились короче, а температура на улице – ниже. Но Диму это совершенно не беспокоило. И не только потому, что вылазкам на свежий воздух, в общем и целом, он предпочитал пребывание внутри здания, просто в его жизни появился человек, которому он нужен, который его любит. С которым ему, наконец, стало так тепло и спокойно. Наталья дарила ему поцелуи (чаще всего в его палате, иногда – в кабинете медсестер, если там больше никого не было), объятия, рассказывала интересные истории из жизни. Он осыпа?л ее комплиментами, выслушивал речи о повседневных (и не только) проблемах, словами выказывая поддержку; пару раз в неделю вручал новый рисунок, на котором изображал ее, их вместе или, к примеру, пейзаж, видимый им из окна палаты, но таким, каким он запомнился ему с лета.

Встретить Новый год вместе им, конечно же, не удалось, да и Дима не рассчитывал на это – если только мечтал. К тому же, ведь у Натальи как-никак была своя семья. Наверняка, возвращаясь по будним вечерам домой, она заставала встречающих ее у порога любящих родителей, а иногда и старшую сестру, когда та наведывалась к ним в гости. И только после новогодних праздников подросток узнал, что была у нее и другая семья.

Утром восьмого января Наталья не вышла на работу, хотя перед уходом в отпуск сообщила, с непогрешимой уверенностью в голосе и мимике, Диме дату окончания отдыха. А он подготовил для нее портреты – самые лучшие, на его взгляд, из всех своих работ. И пусть Дима по обычаю не изобразил лица, он был уверен в том, что всю искренность своих чувств по достоинству смог вложить во все остальное. Так и не увидев девушку до самого вечера, прошмыгнул в кабинет для медсестер, когда там никого не было, и, свернув листы в трубочку, вложил в карман ее медицинского халата, что, как обычно, висел с правого краю в шкафчике. Он прежде подумал о том, что мог бы отдать их ей в руки при встрече, но посчитал, что в выбранном способе кроется нечто магическое, близкое по духу к Новогоднему.

Только в полдень десятого января Наталья вошла к нему в палату, когда тот сидел на кровати, спиной прислонившись к изголовью. Она держала в руке подаренные ей рисунки.

– Привет, Дим. Спасибо большое тебе за подарок, – поблагодарила она его слабым голоском, затем вяло, как-то устало улыбнувшись.

Завидев ее, услышав голос, он от радости едва не вылетел из постели. Но в считанные секунды помрачнел и позабыл о бумажках.

– Ч…что это у тебя? – вопросил он дрогнувшим голосом. – Что с тобой произошло?

Девушка неторопливо прошла к письменному столу и вернулась к его кровати со стулом в руках. Села на него, прерывисто вздохнула. Смотрела то в пол, то на колени, то на кисти рук, только не подростку в глаза.

– Да так, пристал ко мне один на улице, – произнесла она как-то нехотя, через силу. – Сорвал с моего плеча сумку, хотел убежать вместе с ней. Я вовремя среагировала и вцепилась в лямку. Он бил меня, готов был и пальцы сломать, а я все не выпускала ее из руки. И если бы не выехавшая из-за поворота машина, кто знает, чем могло все закончиться.

Дима рассматривал ее с ног до головы. Конечно, халат и брюки почти полностью скрывали ее тело, однако лицо и шея всегда оставались на виду. Рассеченная нижняя губа с корочкой запекшейся крови на ней, распухшая, разбитая скула с лиловым синяком и еще больший синяк на шее – вот то, что сразу бросалось в глаза. Что же тогда было сокрыто под одеждой? И вытворить такое с хрупкой девушкой ради одной несчастной сумки?

Не зная, какие слова подобрать для поддержки, он молча продолжал ее рассматривать. Понял, что в ней что-то еще переменилось, но что именно – сообразить ему не удавалось. Он извлек из памяти ее декабрьский образ – именно тот образ впоследствии останется с ним на годы вперед как самый яркий – и сопоставил с нынешней, сидящей рядом с ним Натальей. Дима нутром чуял, что недостает в ней какой-то маленькой детали, только вот, как ни старался вспомнить и понять, ничего не получалось.

– Надеюсь, ему будет в сто раз хуже, чем тебе, – вот и все, что ему удалось из себя выдавить.

Еле заметно улыбнувшись, медсестра повторила:

– Надеюсь.

И внезапно ее губы и подбородок задрожали. Стало понятно, что она всеми силами старается не дать воли нахлынувшим эмоциям, но, похоже, рвущаяся наружу душевная боль брала над ней верх. Зажмурившись, она отвернулась. Дима услышал сдавленный всхлип, а потом девушка ссутулилась, локтем уперлась в колено и упала лицом в ладонь; ее плечи заходили ходуном. Поначалу девушку не было слышно и можно было предположить, будто она старается сдержать смех – мало ли, вдруг ей вспомнилось нечто веселое или же всего-навсего сработал защитный механизм. Однако мало-помалу сквозь пелену тишины в палате начали пробиваться, перекрывая собой ход настенных часов (а они уже давно для Димы стали неотъемлемым атрибутом тишины), тихие поскуливания и всхлипы, вскоре и вовсе переросшие в безудержные рыдания.

Не сводя с нее глаз, подросток, пребывая в замешательстве, не находил себе места. С одной стороны, ему хотелось обнять ее со спины и попытаться утешить, но с другой стороны, он и понятия не имел, что сказать. Отчего ей вдруг стало так грустно? Она только сейчас осознала, что ей пришлось пережить? Или было что-то еще, о чем она хотела бы умолчать?

– Это так глупо… – вырвалось у девушки сквозь плач.

«Глупо – видеть, как больно человеку, которого любишь, но не иметь возможности ему помочь, – думал Дима. – Потому что он и сам этого не хочет».

– Прости. Это так глупо! – повторила Наталья сквозь слезы.

Он смотрел на слезы, стекающие сквозь ее пальцы, по кисти и, касаясь запястья, падающие на пол подле ее туфли, и ему так же становилось грустно.

Но по-настоящему больно ему станет только следующим вечером, когда одна из медсестер расскажет, что минувшей ночью Наталья покончила с собой, повесившись в собственной квартире. И что на улице никто на нее не нападал.

Днями напролет затем Дима думал о том, как странно это: человека, который обнимал тебя, целовал и дарил тепло, больше не существует. Та, что хотела донести до него, какой замечательной может быть жизнь, выбрала смерть.

Наталья не сдержала своего обещания. А он так и не сказал ей: «Я люблю тебя».

* * *

Ему бы поплакать немного, освободиться хоть от малого осколка той громадной льдины боли, что разрослась в нем. Но он не мог этого сделать – был слишком слаб. Иначе говоря, под порывами холодного ветра льдине растаять не дано.

С головой поглотившая Диму апатия приказывала думать только о болезненном. И размышлял он о том, что, как бы ни был дорог тебе человек, сколько бы света и счастья ни привнес в твою жизнь, рано или поздно он обязательно умрет. И счастливчиком станет тот, кто встретит свою участь прежде, чем такой человек навсегда покинет его. Но даже если повезет одному, в любом случае останется второй. Умирают все без исключения, и Дима давно свыкся с этим фактом. В конце концов, за какие-то двадцать два года жизни он столкнулся со смертью троих. «Говорят, что бог любит троицу. Это так? – думал юноша, тонкими пальцами сжав наволочку. – Если да, тогда не нужно больше смертей. И если кто следующим и умрет в этой больнице, пусть им буду я».

Так и пролежал он до самого вечера, из раза в раз перемещаясь в самые счастливые воспоминания, в которых Наталья все еще была рядом с ним. Где-то на границе между сном и явью его настигло убеждение, что и сейчас девушка здесь, за его спиной, любящими глазами изучает его затылок, шею, исхудавшие плечи. И он перевернулся на другой бок, готовый принять ее ладонь в свою, – но девушки там не оказалось.

Впервые за долгие годы пребывания здесь он не притронулся ни к обеду, ни к ужину.

Прошло около двух недель. Настенный календарь стал еще на один лист тоньше. Одна из медсестер напомнила Диме, что сегодня восьмое ноября и уже почти через неделю он встретит очередной свой день рождения. Из вежливости он поблагодарил за упоминание, но на самом деле и без него прекрасно об этом помнил. Правда, не испытывал абсолютно никакой радости. «И чего же тут может быть веселого, – хмуро думал он, – если я просто-напросто на один год приблизился к моменту, когда моя изорванная душа покинет истощенное тело? Я всего лишь становлюсь ближе к смерти». Да и перестал он верить в существование загробной жизни, о которой так часто упоминается в книгах.

За последние пять дней погода совсем уж испортилась: сильный ветер гнул макушки деревьев вдали, сотрясал старые оконные рамы, заставляя дребезжать окна; дожди проливались все чаще и даже могли не прекращаться почти круглые сутки.

Казалось, что воспоминания о Наталье сломили Диму. Может, ему следовало приложить больше усилий для того, чтобы забыть о ней и занять ум мыслями о настоящем и грезами о прекрасном будущем. Но когда на жизненном пути встречаешь так мало людей, трудно потом забыть хотя бы одного из них, особенно того, кто был тебе самым близким. А в довесок, словно сама судьба подкинула ему злополучный бейдж, который продолжает храниться под матрасом.

Дима перестал верить в лучшее, перестал надеяться на то, что кто-нибудь придет за ним и навсегда вызволит из этой тюрьмы одиночества и отчаяния. Он все меньше и реже питался, забросил любые физические упражнения; эмоционально-физическое состояние не позволяло ему занять себя хоть чем-нибудь полезным. Даже полученную в начале этого месяца книгу он не открывал. Лежать на кровати и любоваться пейзажем за окном или трещинами на стенах и потолке – вот то единственное, чем он довольствовался.

Перед его глазами внезапно возник образ подростка, несколько лет назад доживающего свои последние дни в палате напротив и стонущего от боли, с которой, видимо, в какой-то момент даже лекарства перестали справляться. Раньше Дима боялся, что может стать таким же. Теперь же едва ли многим отличается от него: такое же исхудалое лицо с впалыми щеками, такая же нездорового цвета, почти прозрачная кожа и кости, просвечивающие сквозь нее… такой же опустошенный взгляд.

Позавчера он потерял сознание. Свалился на пол прямо в коридоре. Очнувшись, он даже не понял, что произошло. Рядом никого не оказалось, поэтому он своими силами поднялся на ноги и, ощущая слабость во всем теле, а также ноющую боль в ушибленном бедре и предплечье, кое-как доковылял до палаты. Когда вечером увидели на нем синяки, ему пришлось рассказать о случившемся. В ответ на это Диме, выражая искреннюю обеспокоенность, наказали чаще есть и выбираться на свежий воздух. Вслух он пообещал, что так все и будет, но про себя повторял, что толку от этого – никакого и следовать указам смысла не имеет.

Следующим днем Дима, лежа на боку, смотрел в окно, по наружной поверхности которого бесконечными каплями стекала вода, закрывая собою весь обзор, – так неистовствовал дождь. Юноша слушал, как плачут маленькие младенцы, брошенные беспечными родителями; погруженный в свои мысли, он не услышал слившийся с плачем стук в дверь.