Собаки на заднем дворе

Поняв, что у меня появился союзник, я вкрадчиво атаковал на мгновение растерявшегося отца:

– Хочу, как ты, это… работать, чтоб на доску почета… чтобы профессия в руках была.

– А Лешка твой – вылитый ты! – вдруг развеселился Рыбкин. – Такой же говнистый, в смысле, как это говорится, амбициозный, во-от! На доску желает, на завод за профессией.

– Мне через год восьмилетку оканчивать, – осмелел я. – Надо бы присмотреться к профессии. В институт я не собираюсь, зачем мне девятый класс? Я бы летом поработал, поучился, понял бы, как хлеб зарабатывается.

– Вот так-то, Петрович, – счастливо выдохнул Рыбкин. – Не заметили за этими пьянками, как парень-то совсем мужиком стал!

– Ага, ты его еще с нами третьим за стол посади, – добродушно огрызнулся отец, и я понял, что моя авантюра может завершиться успехом.

– Удивил, Алексей. Не скрою, удивил. – Отец аккуратно, в одно касание, не глядя, отправил тапком распластавшуюся под столом шпротину под батарею парового отопления. – Дело говоришь! Завтра пошушукаюсь с начальником цехом насчет тебя. А пока, как говорится, на горшок и спать!

Всю ночь я ворочался на своей жесткой узкой кровати. Мне снились то незнакомый начальник цеха, то притаившаяся под столом шпротина, то Лена Вершинина, любующаяся моей фотографией на доске почета отцовского цеха.

Проснулся я раньше обычного и долго гулял с Лаем, делясь с ним своими мыслями по поводу моей возможной работы на заводе. Пару раз встречные прохожие, пройдя мимо нас, с подозрением оглядывались, не понимая, почему я разговариваю сам с собой. Лаю это странным не казалось: он старательно семенил рядом со мной, забыв о главных задачах своего утреннего променада. Когда у родного человека происходят в жизни такие события, физиологические безделицы могут ненадолго отойти и на второй план.

Седьмой класс я окончил с двумя тройками: алгебра и геометрия по-прежнему давались мне с большим трудом. Правда, по химии я получил неожиданную четверку, чему поспособствовала во многом моя фантазия. В самом конце четверти мы повторяли на химии пройденный материал. Рассказывая о строении атома, наша химичка Нюша (до знакомства с нашим классом – просто Анна Петровна) вдруг сообщила:

– Если кто-нибудь из вас принесет на следующей урок химии самостоятельно изготовленную модель атома, поставлю высокую оценку.

Под высокой оценкой химичка подразумевала четверку, получить которую у Нюши было сложнее, чем попасть в отряд космонавтов. Пятерки вообще в расчет не брались – не ставила она пятерок. На Нюшин призыв мало кто обратил внимание: оценки за четверть вот-вот уже должны были выставить, а почти летняя погода за окном не располагала к усердию. Но на меня вдруг накатило творческое вдохновение. Мне безумно захотелось сделать так, чтобы Лена Вершинина обратила на меня внимание. Накануне последнего в учебном году урока химии я с помощью маминых советов испек в духовке настоящий колобок, натыкав в него со всех сторон макаронины. Получилась совершенно необычная модель атома, которую при желании можно было даже съесть. Моя модель затмила те немногие ерундовины из пластилина, которые на скорую руку, вспомнив детсадовские годы, сделали некоторые мои одноклассники. Это был мой одноминутный триумф классного масштаба! Круглолицая и полненькая Нюша, сама похожая лицом на мою модель атома, не скрывала восторга:

– Удивил, Смирнов, удивил! Ставлю тебе в журнал пять с плюсом! За год, так и быть, получай четверку.

После ее слов я посмотрел на Лену и меня пронзило электрическим разрядом: она глядела на меня и улыбалась!

– Нюша этот твой атом вечером с чаем слопает, вот увидишь, – доверительно шепнул сидевший за мной Игорь Зусман, как будто был стопроцентно уверен, что я обязательно буду приглашен Нюшей к ужину.

На этой героической волне я завершил свои мучения в седьмом классе. Мальчишки и девчонки из нашего класса разъехались кто куда: в пионерские и спортивные лагеря, к многочисленным деревенским бабушкам, опутавшим своим местопребыванием территорию всего Советского Союза, а Сашка Отливкин даже отправился с родителями в неведомую для всех нас солнечную Болгарию! Сашкин папа был командиром экипажа новейшего самолета «Аэрофлота» ТУ-134, а мама – и того выше: заведовала отделом парфюмерии в валютном магазине «Березка». Но Сашкина семейная жизнь была настолько недосягаема для наших одноклассников, что мы даже не догадывались, что ему можно завидовать.

В день, когда нам выдали табели об окончании седьмого класса, отец пришел с работы немного взволнованным. Внутренний карман его летнего плаща непривычно не оттопыривался поллитровкой. Вечер обещал быть непредсказуемо трезвым. Непредсказуемость началась с того, что отец неожиданно решил составить мне кампанию в прогулке с Лаем, что вызвало молчаливое изумление всех членов семьи. Во время прогулки все трое – отец, Лай и я были удивительно скованны. Даже Лай прежде, чем задирать лапку, в нерешительности смотрел на отца, словно ожидая специального разрешения на осуществление естественных собачьих действий. Отец был сосредоточен и непривычно собран.

– В общем, так, Алексей, – почти торжественно начал он свой монолог. – Сегодня перед сном прими ванну и побрейся, – он оценивающе поглядел на три волосины, топорщившиеся в разных местах на моей прыщавой физиономии. – Завтра мы вместе пойдем на завод. Представлю тебя Павлу Семенычу – начальнику нашего цеха. Он дал добро на твою временную работу в цеху. Будешь официально принят учеником мастера. Мастер, чтоб ты понимал своей невразумительной головой, – это я, то есть, как говорится, твой отец. Отсюда и все проистекающие последствия: будешь плохо работать, лениться или шкодничать там, или, что бывает, воровать народное имущество – опозоришь рабочую династию Смирновых, которая с тобой только-только зарождается.

– А что на заводе можно украсть? – зачем-то спросил я. Отец на мгновение задумался и сказал:

– На самом заводе – не знаю. А у нас при цехе есть только склад чугунных болванок. Которые никому не нужны. Но я это так, для примера сказал. В качестве, так сказать, нравственного ориентира. Ну, если хочешь, можешь рассматривать мои слова, как инструктаж по технике безопасности.

Вымывшись в ванной и впервые в жизни сбрив отцовской электробритвой жидкую поросль на своей физиономии, я ощутил значимость предстоящего момента и, рухнув в кровать, провалился в пропасть бытия. Перед первым рабочим днем сны мне не снились. Хитрый организм впитывал в себя отдых, как верблюд воду перед долгим переходом пустыни.

Завод ошарашил меня неожиданным грохотом, огромным количеством людей и непонятного железа. Но больше всего меня поразила человеческая речь. На мгновение мне показалось, что я нахожусь где-то заграницей: люди разговаривали между собой на каком-то знакомом мне, но не до конца понятном наречье. Я не сразу понял, что заводская лексика – это обычный русский мат, которым люди не ругались отчаянно и зло, как мне приходилось слышать на улице от пьяных. Заводской народ матом просто разговаривал. И делал он это легко и непринужденно, очень уместно употребляя матерную терминологию не для связки слов, а в качестве единственно возможного инструмента языкового общения.

Отец был немного встревожен этой неожиданной для меня погруженностью в «латынь». Когда кто-нибудь из встречных обращался к нему по матушке с каким-нибудь заурядным вопросом, отец, косясь на меня, начинал отвечать, с трудом подбирая русские слова, словно иностранец, не имевший должной практики разговорной речи. Видя мое смятение, отец впервые в моей жизни немного смутился, брякнув по-иностранному:

– Такова селява, сынок.

Цех, где работал отец, был похож на крытый павильон железнодорожного вокзала. Грохот в нем стоял неимоверный. Люди в спецовках смахивали на очень крупных муравьев. Они что-то куда-то носили-приносили, с кем-то смеялись и ругались, понятливо кивали и отчаянно жестикулировали. С непривычки все это выглядело очень привлекательно. У меня захватило дух от осознания того, что я сегодня же стану частью этого процесса, стану одним из этих муравьев, творящих неведомые мне пока чудеса.

Отец подвел меня к одетому в костюм с галстуком улыбчивому дядьке с лицом, похожим на блин.

– Дядя Паша, – представился дядька и протянул мне, как взрослому, пухлую и неправдоподобно горячую ладонь.

– Вылитый ты, Петрович! – сказал дядя Паша, кивая на меня и обращаясь к отцу. – Чувствуется, такой же орел будет. Твоя кровь!

– Так для себя ж и делал, – во второй раз за утро смутился отец.

– Попомнишь мои слова: будет твой парень директором завода! А пока… Знаешь, какое первое воинское звание было у Петра Великого? – обратился он ко мне.

– Солдат, – проявил я нетвердые знания истории.

– Не-а. Ба-ра-банщик! Представь себе! – засверкал блином дядя Паша, словно это звание он присвоил русскому царю лично. – Я и сам не знал. Но у меня зять – историк. Он про этого Петра знает больше, чем тот сам про себя знал: когда куда ходил, с кем и где трах… – дядя Паша застыл в стопоре, размышляя, вероятно, о нелегкой судьбе государя. – Короче, очень образованный у меня зять, хотя и козел недоношенный. Но об этом – в другой раз. А пока, уважаемый Алексей Алексеевич Смирнов, будьте любезны, пройдите со мной в отдел кадров нашего орденоносного прославленного предприя-тия, чтобы оформить надлежащие документы. Свидетельство о рождении не забыл?

– Держи, – сказал отец, вытаскивая из нагрудного кармана невзрачную книжечку. – Жена вчера весь вечер искала, еле нашла.

– Бабы… – задумчиво и беззлобно объяснил дядя Паша.

В отделе кадров ко мне отнеслись доброжелательно. Какие-то бумажки оформили быстро. Не читая их, я впервые в жизни поставил в конце текста подпись. Подпись получилась неказистая, поскольку почерк у меня отвратительный. Ее не украсила даже большая закорючка, которую я поставил в конце для солидности. Посмотрев на меня, красивая статная дама из отдела кадров сказала:

– Прежде чем расписаться, посмотрел бы, под чем расписываешься. А вдруг мы тебя женили вон на Лидии Васильевне, а ты и не в курсе.

Полная и моложавая Лидия Васильевна расплылась в тяжеловатой улыбке:

– Не боись, парень, это шутка. Погуляй годок-другой, отрасти петруньку…

На складе опытная кладовщица оглядела меня оценивающим взглядом и выдала мне новехонькую спецовку и черные ботинки из толстой кожи, оказавшиеся удивительно удобными. И спецовка, и ботинки были мне впору, чему я немного удивился, потому что школьную форму родители всегда покупали мне на вырост.

Дядя Паша отвел меня в заводскую поликлинику, находившуюся недалеко от цеха.

– Надо пройти комиссию на профпригодность, – пояснил он. – Дело почти формальное для твоего молодого возраста.

Пожилой врач внимательно осмотрел мою тощую тушку, больно потыкал в меня пальцем, постучал по коленкам молоточком. Он одобрительно хмыкнул, глядя на мою мускулатуру, которую я накачал, разгружая вагоны. Окончив осмотр, он тоном школьного учителя сказал:

– Вальцовщик – это не хрен собачий. Это сложная профессия. Настоящий вальцовщик должен обладать такими качествами как аккуратность, осторожность, хорошая физическая подготовка, резкость соображалки, пространственное мышление, острый слух, точный глазомер, психическая уравновешенность, быстрая реакция, хорошая зрительно-двигательная координация, умение концентрироваться и, конечно, способность к наглядно-практическому мышлению. С больным сердцем или легкими в этой профессии делать нечего. Слава Богу, со здоровьем у тебя все в порядке. Спортом занимаешься?

– Нет, – кисло заявил я.

– Странно, мышечный каркас у тебя для четырнадцатилетнего подростка развит прилично, выше нормы.

– У бабушки в деревне на огороде работал, – зачем-то соврал я.

Доктор удовлетворенно кивнул и сказал:

– По своей анатомии твой организм идеально подходит для занятий современным пятиборьем. Знаешь, что это такое?

Я отрицательно покачал головой.

– Мало кто знает, хотя это и олимпийский вид спорта. Плаванье, фехтование, кросс, стрельба из пистолета и даже конный спорт – вот что это такое. Настоятельно рекомендую. У нас на заводе единственная в городе заводская секция пятиборцев есть.