По границам памяти. Рассказы о войне и службе

– Какой же я дурак, и какой черт меня понес в эти дуканы? Ведь у меня мама заведует магазином, дома все есть. Сейчас бы уже был там, – то с тоской, то раздражаясь, теряя нить рассуждений, перебивая Сашку, сетовал он.

Тусклое болезненное лицо с заострившимся носом, нервная дрожь в пальцах погасили образ того статного, высокомерного, самоуверенного Галязова, и Сашка, забыв прежние обиды, с сочувствием и жалостью смотрел на него.

– Надо бежать, – порывисто вскочив, заявил Сашка.

– Как бежать? – с раздражением в голосе Галязов постучал по глухой глинобитной стене. – Куда бежать? Ты знаешь, где мы находимся? Все равно поймают, и тогда конец. Ты слышал, что они делают с пленными? Когда меня взяли, они сразу проверили плечо и руки, есть ли следы от приклада и оружейной смазки. Наверно, поэтому и оставили в живых. Почему оставили тебя, не задумывался? Чтобы отдать на растерзание толпе, родственникам тобой убитых моджахедов? Стоит ли их раздражать? Стоит ли рисковать? Они скоро отсюда уйдут, скорее всего, в Пакистан, и тогда появится шанс. Там нас могут освободить по линии Красного Креста или они обменяют на кого-нибудь из своих.

Мир сжался до этой душной, вонючей крохотной комнаты, в которой время словно остановилось. Это там, за ее пределами, на смену дня приходила ночь. Менялись дни недели, числа месяца. Здесь же оно застопорилось, зафиксировало свой ход, как бы предлагая вспомнить, осмыслить, прожить свою жизнь заново. Сашка думал, сопоставлял, и у него не получалось. «Если бы не мы, то сюда бы пришли американцы. Они бы построили свои военные базы возле наших границ, а этого нельзя допустить. С этим все понятно. Но афганцы?» – он видел руки душманов, захвативших его в плен. Это не руки воинов. Это руки крестьян, земледельцев. От бесчисленных прикосновений к земле они срослись с нею, стали такими же серыми и так же, как она, изрезанная арыками и каналами, покрылись сетью мелких морщин. Такие же руки у отца – жилистые, мозолистые, навечно впитавшие в себя запах бензина и солярки. «Какая сила вырвала из этих рук мотыги и лопаты и заставила взяться за оружие? Ведь мы же пришли сюда не как захватчики. Не грабить, не убивать. Ведь замполит и командиры говорят, что мы пришли помочь афганскому народу построить новую, более счастливую жизнь. Мы не разоряем страну, а наоборот, везем сюда продовольствие, машины и тракторы. Сюда приехали наши специалисты строить дороги, мосты и школы», – он вспомнил, как на склоне возвышающейся над дорогой горы сидел на блоке, а мимо, натужно рыча под тяжестью груза, казалось, нескончаемым потоком шли ЗИЛы и МАЗы из Союза. Вспомнил рассказ друга Сережки, вернувшегося из сопровождения агитотряда. Тот взахлеб делился впечатлениями о поездке по кишлакам, где они раздавали местным жителям муку и керосин, а к нашим врачам охотно шли люди со своими болячками и болезнями. «Так почему же мы сцепились в смертельной схватке? Что-то мы сделали не так. Что-то не смогли объяснить. В чем-то не смогли понять друг друга, – мысли сбивались и путались. – Ведь эти измученные тяжелым трудом и беспросветной бедностью крестьяне должны были обрадоваться нашему приходу. Должны были пойти за нами. Это такие, как Халис, подкармливаемые Америкой и Пакистаном, получая оттуда оружие и деньги, обманули их. Наврали, наобещали, давя на религиозные и национальные чувства, – размышлял Сашка, но тут же в голову вкрадывалась иная мысль: – Так ведь и у нас так было в 1812 году, когда французы пришли в Россию, захватили Москву. Такие же бесправные, не менее обездоленные крепостные крестьяне, забыв обиды на хозяев, взялись за дубины и вилы и погнали французов обратно». Не стыковалось что-то у Сашки, не склеивалось.

– С кем мы здесь воюем? С народом? С крестьянами? Авиацией и артиллерией по кишлакам, по глинобитным домам, по старикам, женщинам и детям. Что мы им хотим доказать? Как надо жить? Привезли социализм на своих танках. А он им нужен? – Галязов, вскочив, нервно жестикулируя, ходил по комнате. – Присяга… Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся? Да трудящимся плевать на твои проблемы. Наши сверстники веселятся на дискотеках, провожают девчонок домой, ездят на природу, на шашлычок… Им и дела нет, что здесь, в Афгане, в этой вонючей дыре, ты ждешь смерти. Мне всего лишь двадцать. Что я видел в этой жизни? Я только начал жить. Почему? За что? Зачем меня послали в эту страну?

Галязов говорил то, о чем думал Сашка. Говорил слова, которые он уже слышал в тихой доверительной беседе двух дембелей. Но это было там, в душной, выцветшей на солнце палатке, из уст по полной хлебнувших этой войны солдат. А Галязов произносил их здесь и сейчас в спину парням, уходящим в горы и пустыни на перехват караванов с оружием, в спину глотавшим песок на раскаленной броне, на пыльных афганских дорогах. Не в глаза, а за спиной, исподтишка он нашептывал слова хулы матерям тех мальчишек, лежащих в цинковых гробах перед строем полка на плацу. Он говорил их, чтобы оправдать себя, свой страх и малодушие, свое уже принятое подленькое решение. Говорил, ища ему оправдание и Сашкиной поддержки. А у Сашки перед глазами стояла совсем иная его речь с трибуны комсомольского собрания, и проснувшаяся в душе жалость сменилась презрением и отвращением.

– Сейчас главное – выжить. Любой ценой выжить, – возбужденно продолжал Галязов.

– Как ты собираешься это сделать? Принять ислам?

– А почему нет? Какая мне разница, если в этом единственная возможность спастись?

– Возьмешь в руки оружие и будешь воевать против своих бывших однополчан?

– Зачем воевать?! – с выпуклыми, блуждающими глазами Галязов перешел на крик. – Взять оружие… Стрелять куда-нибудь… мимо. Но что-то делать и искать возможность… Ты знаешь, что такое казнь «Красный тюльпан»?

– Слышал.

– «Слышал», – передразнил он Сашку. – Человека подвешивают со связанными над головой руками и с живого, сделав надрезы внизу живота и на спине, медленно смакуя и растягивая звериное удовольствие от его нечеловеческих мучений, сдирают кожу, натягивая ее наверх, на связанные руки и голову. Это долгая и мучительная смерть, пока он не задохнется в чулке своей же кожи. Ты готов к этому? И скажи – к чему это геройство? Ведь никто не оценит его. Ни друзья, ни родные, ни близкие никогда не узнают о твоих последних минутах. Для них ты просто сгинешь без вести пропавшим, – нервно пульсировала жила на провалившемся виске обтянутого сухой кожей черепа.

– Не узнают, – согласился Сашка. – Но для них я погиб там, в ущелье, с пулеметом, прикрывая отход взвода. Не могу я воскреснуть с тем же пулеметом, стреляющим им в спину. Говоришь, главное – выжить. Да, выжить хочется. Но с этим нужно будет еще жить. И эта самая жизнь будет натягивать спасенную шкуру на твою душу, и та будет стонать, задыхаться, будить тебя по ночам. И эта мука не на час, не на день, а на всю оставшуюся жизнь, пока…

– Заткнись, – Галязов подскочил к лежащему Сашке. – Я убью тебя, сволочь!

– Не убьешь. Тебе тогда самому не жить. Не для того они меня сюда тащили, чтобы ты убивал.

Их вывели на улицу. Прохаживаясь перед ними, Халис остановился, внимательно, изучающе разглядывая Сашку с Галязовым:

– Ну что, готовы принять ислам, стать правоверными мусульманами, участвовать в священной войне с неверными кафирами?

– Да, я… я готов, – торопливо, заикаясь, словно боясь, что его не расслышат, не поймут, передумают, залепетал Галязов. – Хорошо, – Халис жестом остановил его. – Посмотрим, какой из тебя воин.

Галязову дали винтовку и указали на лежащий в конце улочки камень. Двое моджахедов, стоящие по бокам, направив на него автоматы, следили за каждым движением. Стрелял Галязов хорошо, еще учась в школе, частенько посещал тир, да и в «учебке» был одним из лучших по стрельбе. В обычной обстановке попасть с такого расстояния в камень величиной с голову ему не составило бы труда. Но сейчас руки тряслись от волнения, он никак не мог сосредоточиться, всем своим нутром чувствуя направленные на него автоматы. Долго целясь, затаив дыхание, от напряжения поперхнулся и, проглотив слюну, прицелился вновь. Он все-таки справился с волнением. Звонким шлепком, отщепив кусок от камня, пуля ушла рикошетом в глиняную стену.

– Молодец, – усмехнувшись, похвалил Халис. – Пойдешь с нами. – Он повернулся к Сашке: – Ты.

– Я не пойду, – негромко, но твердо, глядя исподлобья, произнес Сашка. Удар приклада в спину опрокинул его на землю.

– Я так и думал, – Халис каблуком с хрустом вдавил Сашкину ладонь в пыльную землю. Тут же несколько человек ногами и прикладами бросились избивать Сашку, но Халис остановил их: – Слишком легкая смерть. Вернемся, тогда с ним и разберемся.

По извилистому серпантину дороги, чадя соляркой, колонна медленно ползла вверх. Рев моторов приближался, нарастал, усиливаясь эхом, и вот уже из-за поворота, натужно рыча, выбрасывая из кормы струи гари, показались головные машины.

– На втором БТРе тот, который держится рукой за пушку, твой, – Халис толкнул Галязова стволом в бок. – Стреляешь по моей команде. Промахнешься – убью.

Это «убью» вывело Галязова из оцепенения, отбросило, очистило мозг от всех иных мыслей, и он уже всем телом, покрывшимся липким, как мед, потом, чувствовал только его, упертый в бок ствол пистолета. Поймав в прицел солдата, что-то объяснявшего своему соседу, стараясь перекричать рев мотора, он напряженно ждал. Он торопил команду, не в силах выдержать ожидание.

– Давай, – Халис подтолкнул его в бок.

Грянул выстрел, и солдатик, прерванный на полуслове, удивленно повернул в сторону Галязова лицо. Голова мотнулась, ударилась о башню, и тело медленно сползло с брони на дорогу. Тут же с двух сторон шквал огня обрушился на колонну. Галязов больше не стрелял. Так и сидел, спрятавшись за камнем, пригнув голову, обняв винтовку. Сверху за шиворот сыпалась земля и каменная крошка, высекаемая пулями. Его тянуло посмотреть, что там происходит с колонной, что случилось с тем упавшим на дорогу солдатом, но он боялся выглянуть из-за камня. Ему казалось, что его узнали и все стволы автоматов и пулеметов направлены в его сторону, чтобы достать, выковырнуть, уничтожить. И он все плотнее вжимался в спасительный камень. Толчок и жест «уходим» всколыхнули, вернули надежду – бежать, быстрее, подальше от этого места, и он со всех ног бросился вниз, в распадок, в «зеленку».

Моджахеды уносили ноги. Вместе с ними, понуро опустив голову, брел Галязов. Он старался не думать, не вспоминать, отвлечься, разглядывая незнакомую местность, но мысли назойливо возвращали туда. Перед глазами стоял ползущий вверх по дороге БТР и тот солдат, правой рукой придерживающий автомат, левой облокотившись на ствол пушки. Вот он после выстрела повернул к нему свое лицо и, ткнувшись головой в башню, стал медленно сползать по броне. «Кто он?» – только сейчас, будто заново всмотревшись, Галязов, несмотря на значительное расстояние, увидел его лицо, и это видение ошеломило, электрическим разрядом прошило все тело. Ему показалось, что он увидел своего друга – земляка Серегу, с которым они часто курили, болтали, мечтали, строили планы о встрече после службы там, на Родине.

«Нет, это не он, – Галязов гнал от себя эти мысли. – Да и не убил я его. Он же в бронежилете. Сильным ударом пули его просто сбросило на землю, но он жив… А я ничего не мог сделать… У меня не оставалось выбора… Я жить хочу… Жить… Жить… С этим нужно будет жить…» – стучало в голове, словно кто-то неспешно, методично, в такт шагам вколачивал в нее гвоздь.

Халис понимал, что нападение на колонну им не простят. Понимал, что отдыха на этот раз не будет, что им необходимо оторваться, уйти как можно дальше от погони, чтобы там отлежаться, залечить раны, пополнить запасы оружия, продовольствия и боеприпасов. Понимал, что где-то там, в далеком советском армейском штабе, проанализировав все имеющиеся данные по их группе, уже кто-то карандашом на карте обвел кружочком этот потрепанный войной кишлак. Он догадывался, что с рассветом вертолеты выбросят мобильные группы на ближайшие предгорья, отрезая пути отхода и минируя горные тропы. А может быть, уже сейчас эти группы под покровом ночи поползут по горам, стремясь к утру занять намеченные рубежи. Высадившие десант вертолеты прощупают лысые горы, заглянут в ущелья и распадки, и трудно будет скрыться от их пристальных взглядов. Единственная непроезжая для колесных машин дорога ведет к кишлаку. Она, когда-то пробитая среди песка и камней колесами легких повозок, копытами осликов, коней и верблюдов, протоптанная ногами местных жителей и кочевников, заросла клочками жесткой травы, зарубцевалась, словно рана на теле. Но уже завтра, выслав вперед машины разминирования, с наведенными на окрестные высоты орудиями, укутавшись в клубы пыли и выхлопных газов, по ней на окраину кишлака выползет бронированная колонна. В его распоряжении оставались угасающий вечер и короткая летняя ночь. Нужно было что-то придумать, и он решил. Пятеро его воинов останутся в кишлаке. Встретив колонну на окраине огнем из стрелкового оружия и гранатометов, меняя огневые позиции, они должны убедить шурави, что моджахеды здесь и они готовы принять бой. Пока мотострелковые роты окружат кишлак, встанут на блоки, ощетинившись в его сторону сотней стволов, и после бомбоштурмового удара проведут прочесывание, он со своим отрядом будет уже далеко. А эти пятеро, не ввязываясь в затяжной бой, постараются просочиться сквозь выставленные заслоны или спрятаться, раствориться в подземных туннелях – кяризах.

Ослепительно-яркое, радостное солнце, всплывшее над горизонтом, возвестило о новом зарождающемся дне. Соседский петух, красивый и важный, вспомнив, что именно он должен сообщить об этом первым, голосил во все свое петушиное горло. Одетый лишь в трусики и майку Сашка, присев на корточки перед грядкой с клубникой, раздвигая мокрые холодные листья, рвет спелые, покрытые капельками росы ягоды и прямиком направляет их в рот. Бабушка, стоящая поодаль, с улыбкой смотрит на занятого поиском самого крупного плода Сашку, на его измазанные сочной мякотью руки и лицо, на испачканные жирным черноземом босые ножки.

– Сашенька, их же помыть надо.

– Не, ба, их роса помыла.

– Давай вместе наберем, и я тебе с парным молочком сделаю.

– Не, бабушка, с росинками вкуснее.

Он поднимает голову и видит перед собой белокаменный храм. Не где-то там, вдали, а совсем рядом, на холме, прямо за огородом. Огромные золотые купола с крестами сверкают, переливаясь на солнце.

– Как красиво, бабушка!

– Красиво, Сашенька!

А купола приближаются, они уже совсем рядом, до них уже можно дотянуться рукой.

– Бабушка, я хочу к ним прикоснуться.

– Прикоснись, внучек.

Он вытирает о майку мокрые, красные от ягод ручки и протягивает их к кресту на куполе, чувствуя, как тепло от рук передается всему телу.

– Вставай, не очухался, что ли? – Галязов теребил его за плечо.

Узкий пучок света через маленькое оконце в двери. Спертый, прокисший воздух. Тяжелый, мучительный переход от сна к яви, а вместе с ним ломота в затылке и растекающаяся по всему телу тупая боль. Сашка даже не успел что-либо спросить у Галязова, да и тот не торопился рассказывать. Дверь со скрипом отворилась, и появившийся в проеме охранник показал стволом винтовки: «На выход».

Их вывели во двор. Щурясь от света, воспаленными слезящимися глазами, словно сквозь пелену тумана, смотрел Сашка на плотную стену стоящих людей в блеклых, перетянутых патронташами, вольно висящих одеждах. Белые и черные, накрученные на головы ткани. Жесткие смоляные бороды и усы. Грозные неподвижные лица с откровенной, разящей ненавистью в черных выпуклых глазах. И эти злобно блестящие белками безумные глаза, торопившие его, Сашкину гибель, заставили сжаться, наполнили тоской и пониманием, что это и есть его последние минуты жизни. Замешкавшись, он оступился, и охранник, поймав его за плечо, рванул скомканную в кулак гимнастерку. С треском отлетели верхние пуговицы, обнажив висевший на груди маленький крестик. Вытолкнув Сашку на центр двора, охранник что-то закричал, и возбужденная толпа ответила диким ревом.

– Сними его, – подошедший Халис измерил Сашку презрительно-испытывающим взглядом. – Или мы казним вас обоих.

Но этот презрительный взгляд и требование Халиса вызвали ответное упорство, мгновенное ожесточение у уже, казалось, покинутого душевными и физическими силами Сашки.

– Сними, сука. Ты меня с собой в могилу утянуть хочешь? – подскочивший Галязов рывком сорвал с него крестик и швырнул под ноги.

Откуда взялись силы? Удар носком сапога в пах и, вложив всю силу и злость, скорчившемуся от неожиданности и боли – коленом в переносицу. Восторг и злобное ликование вызвала эта сцена у стоящих вокруг душманов. Они дружно гоготали, комментируя ее на своем непонятном языке. А Сашка, опустившись на колени рядом с Галязовым, медленно передвигаясь, синими, отбитыми ладонями ощупывал вокруг себя серую шершавую землю. Он нашел его, нащупав в пыли тесемочку с чудом не слетевшим с нее крестиком. Непослушными, распухшими пальцами долго не мог завязать на ней узелок, а завязав, повесил крестик на шею и встал в полный рост. Таким высоким и сильным он сам себе казался, и таким ничтожно маленьким валялся в ногах Галязов. Спокойно и хорошо было на душе у Сашки и совсем не было страха.

Короткий, рокочущий возглас Халиса, и все смолкли. Указывая на Сашку смуглым пальцем, он заговорил гортанным властным голосом, и толпа, внимая его речь, повинуясь его воле, мгновенно остыла, с любопытством глядя на шурави с маленьким нательным крестиком на груди. Закончив говорить, Халис вплотную подошел к Сашке. Черные с прищуром глаза смотрели в упор, пронизывали насквозь, стараясь заглянуть в душу.

– Зачем ты надел его?

– Я крещеный, – потрескавшимися, пересохшими губами спокойно и твердо ответил Сашка.

– Я жил в вашей стране. Там мало кто верит в Бога, – Халис посмотрел на Галязова. – А мы им дадим истинную веру, сделаем правоверными мусульманами. Скажи, зачем ты с этим крестиком пришел на нашу землю – землю Аллаха?

– Ты был в нашей стране. Ты видел, сколько разных народов живет в ней. Им светит одно солнце, и разная вера не мешает жить им под одним небом. Скажи, Халис, разве не противоестественно пытаться сломать волю человека, силой навязать ему свои ценности и убеждения, свою веру? Разве Аллаху все равно, как пришли к нему: приняв душой и прочувствовав сердцем или из страха за свою жизнь, спасая свою шкуру?

Халис задумчиво обвел взглядом серую, пыльную землю, желто-горчичный дувал и видневшиеся за ним уже покрытые мутной дымкой затухающего дня горы. Словно они должны были подсказать ему, помочь принять решение.

– Ты хороший солдат. Мне нравится твоя смелость, – сверлящий взгляд снова остановился на Сашке. – Но я не могу тебя сейчас отпустить. Будем считать, что твой Бог защитил тебя от меня. Защитит ли от своих?

Сашку вывели на площадь и, прислонив к столбу, крепко связали заломленные назад руки. Попрощавшись с моджахедами, уходящими на околицу, Халис увел отряд в горы. Сашка остался один. Равнодушная луна в окружении холодных звезд тусклым светом осветила окрестности, придав им причудливый сказочный вид. Но это была не добрая сказка. Леденящим душу холодом веяло от мрачных улиц. Чужие, брошенные дома пустыми черными глазницами зловеще смотрели на него сквозь развороченные взрывами дувалы. Казалось, что выгнанные войной жители вернулись и едва различимыми в лунном свете тенями бродят по узким извилистым улочкам, заглядывая в свои разоренные жилища. Он слышал их шорохи. Они ходили вокруг, о чем-то шептались, указывая на него длинными костлявыми пальцами. Усталость и слабость липкими объятиями клонили в сон, но немеющие от тугих узлов руки и растекающаяся по жилам боль возвращали в действительность, оставляя вместо сна вязкое, тягучее, выматывающее забытье. Закрыв глаза, он умолял, звал, вырывал из себя воспоминания из того далекого любимого прошлого. Бабушка, достающая из печи румяные, заполняющие комнату душистым хлебным ароматом пироги. Наташка, стройная, загорелая, стоя по колени в воде, звонко смеясь, бьет ладошками по ее поверхности, направляя в его сторону ворох брызг. А он бегает по берегу, увертываясь от них, все никак не решаясь бросить свое разгоряченное тело в еще не нагретое, дышащее прохладой озеро. Отец сильными жилистыми руками поднимает Сашку над своей головой, и он дотягивается до так приглянувшегося ему красного сочного яблока. Сорвав его, радостно смеясь и победно размахивая, он бежит по тропинке в саду навстречу маме. Светлые, проникновенные, чуть грустные лики святых в углу бабушкиной комнаты сквозь мягкий, мерцающий свет лампадки. Этими залетевшими в память маленькими осколками той жизни, дорогими, милыми сердцу образами он, словно щитом, стремился отгородиться, защитить себя от назойливых ночных видений. «Господи, услышь меня…» – безмолвная, придуманная им молитва, стучась о холодные, скользкие звезды, рвалась вверх, в черную бездну галактики.

Болтающаяся на одной петле калитка надрывным стоном разрывала тишину. Он очнулся, когда светлый краешек неба над горизонтом, разрастаясь, захватывал все новые пространства у тускнеющих звезд. Легкий ласковый ветер колыхал хрустально-чистый воздух. Еще мгновение, и долгожданное солнышко, выглянув из-за гор, протянуло свои теплые лучи, согревая остывшую за ночь землю, растормошило сонных птиц, и те откликнулись веселым многоголосием. «Боже, как хочется жить!» Свежие, яркие краски зарождающегося дня заглушили тупую боль. Он поднял голову, пошевелил, разминая, отекшие негнущиеся пальцы, вздохнул полной грудью и улыбнулся чистому, как в детстве, без единого облачка, голубому небу. Маленький забавный жучок с коричневыми крылышками, смешно расставив многочисленные лапки, шевеля усиками-антеннами, разглядывал Сашку. Тот цыкнул, и жучок проворно спрятался под камешком, но любопытство взяло верх, и он появился снова. Остановившись на прежнем месте, он словно дразнил Сашку, попеременно поднимая лапки, как бы показывая: «Смотри, сколько их у меня, и все они свободны, не скованы путами». И такими чуждыми, противоестественными, словно из иного, параллельного мира, ворвались звуки разгорающегося на окраине кишлака боя. Четыре озорные стрекозы появились со стороны солнца. Весело махая крыльями, словно играясь, они гоняются друг за другом. Но вот, быстро приближаясь, увеличиваются в размерах, и Сашка видит вместо выпуклых стрекозьих глаз сферические вертолетные кабины. Словно хищные птицы, разглядев на земле добычу, грозно перемалывая винтами воздух, они заходят прямо на него.

– Зачем же? Я свой, – шепчет пересохшими губами Сашка.

«Спаси и сохрани, Господи!» – маленький крестик на тонкой, связанной узелком тесемочке колышется на солдатской груди. Но из-под брюха ведущего уже вырвались клубы дыма и языки пламени. Огненные стрелы устремились к земле. Все сметающим на своем пути смерчем пронеслись они по уже мертвому кишлаку, кромсая скелеты строений, вырывая с корнем и сжигая тянущиеся к небу, словно предлагая свои созревшие, налившиеся соком плоды, деревья. Сквозь пыль и дым уже не пробивались лучи изумленного увиденным солнца. Затихли, улетели подальше от кишлака уцелевшие птицы. С шумным треском пройдя над головой, вертолет взмыл вверх, уступая место напарнику. Жирный, черный дым и клубы пыли накрыли кишлак. Сашка уже не видел серебристых птиц, весело поблескивающих на солнце, с ревом прошедших над кишлаком, сбросив на него смертоносный груз. Все утонуло в реве, грохоте, свисте протыкающих раскаленный воздух осколков.

– Матерь наша Небесная, спаси и сохрани матерей земных и детей их… – Там, далеко на Севере, среди озер и лесов, сквозь тусклый свет лампадки бабушкины молящие глаза встретились с Ее глазами.

Бой на окраине стих, лишь иногда слышались глухие хлопки гранат и короткие автоматные очереди. Пылью осела вздыбленная земля, окрепший ветерок разгонял дым и запах гари. На вышедших на центральную площадь десантников огромными голубыми глазами смотрел привязанный к столбу мальчишка в изодранной, выцветшей солдатской форме, с белыми как снег волосами.