– А водку они что, выплевывали? – вдруг поинтересовалась Ирина, внимательно, с легким любопытством посмотрев на меня.
Я недоуменно пожал плечами, отпуская ее руку и направляясь дальше по тропинке.
– Конечно! – ответил я. – Таких ведь гостей может быть очень много, и тогда бы они к вечеру просто уже не смогли бы добраться до шоссе!
Ирина усмехнулась, снова идя рядом со мной.
– Водку жалко, – неожиданно прокомментировала она, сунув руки в карманы.
Я промолчал, не зная, как отреагировать на это замечание.
– А у нас, в геологическом техникуме, что на Красном проспекте, во дворе здания где "Спутник"…
Она вопросительно посмотрела на меня, и я почему-то поспешно кивнул – мол, ну конечно же, кто же не знает единственное в городе турбюро, а сам принялся лихорадочно соображать, в какую сторону от Дома Офицеров он располагался, и что там вообще было рядом. Хотя, зачем мне все это было нужно, я так и не понял.
– Раз на лабах мы заперлись с подругой и половину учебного спирта выпили. А закуску мы заранее с собой принесли. А для маскировки остаток разбавили водой до исходного уровня – отметили предварительно помадой – и поставили обратно, в шкаф. Но хлорка, зараза, осела и ее стало заметно. А преп наш все понял. Обиделся. А он к нам ко всем очень хорошо относился! Стал нас укорять: Ирка, ну отпили спирт, ну ладно, но портить-то его зачем было?
Ирина помолчала, явно погруженная в воспоминания. Потом вздохнула.
– Это были вилы, блин.
– Да, уж, – поддакнул я. – А нам в армии спирт выдавали каждый месяц – на технические нужды. Причем медицинский приносили в блестящей фляге, а технический – в большом алюминиевом бидоне, в которых обычно молоко развозили.
Она кивнула, судя по взгляду, уже погруженная в какие-то свои воспоминания.
– В седьмом классе я занималась прыжками в высоту, – продолжила она нашу беседу. – Чуть не сломала позвоночник. Поссорилась с тренером и ушла. Он ко мне потом ездил домой, уговаривал вернуться. Но я ни в какую. А поведение в школе было у меня очень плохое. В нашей компании постоянно какие-то драки. В одной из них милиция всех загребла. А один из нас – уголовник. Ему – все. А я на показаниях – мол, не видела его и все тут. А другие сказали, что видели. Загребли меня за лжесвидетельство и поставили на учет, и потом ходили проверять в 21:30, чтобы я дома была. А я после проверки всегда на улицу уходила.
Я не совсем все понял, но переспрашивать не стал. Однако! – подумал я. А ведь она в том автобусе запросто могла меня отбрить, громко сказав на весь автобус, например: Ну что, хмырь, уставился?! Или не могла?
– Можно один вопрос? – вдруг спросил я.
Она слегка напряглась. Внимательно посмотрела на меня. Кивнула длинными темными ресницами.
– Ты такая решительная в жизни! Почему в автобусе меня не отшила? Видела же, что я откровенно пялился на тебя.
Она пожала плечами.
– Ты меня не напрягал. Ну или не сильно напрягал.
Помолчала.
– А почему, кстати, пялился? – вдруг спросила она с неподдельным интересом посмотрев мне в глаза.
– Уж больно понравилась, – тут же честно признался я.
И Ирина снова задумчиво кивнула.
– Вообще-то я спокойная, – сказала она после непродолжительного молчания. – Но иногда, когда вынуждают, на меня может накатить.
– Глядя на тебя в автобусе, никогда бы не подумал, – сказал я.
– Да, в тихом омуте… – ответила она, чуть отвернувшись.
Мы прошли через ночной лесок, впрочем, достаточно светлый из-за снега. Дошли до конечной остановки трамваев. Именно здесь я в тот памятный вечер вышел из 14-го маршрута.
Пересекли трамвайные линии, перешли дорогу. Какое-то время мы шли по тротуару. Справа от нас сплошной стеной темнели деревья "Соснового бора", слева – двухполосная дорога с редкими фонарями, за ней – две трамвайных колеи, а дальше – снова густые темные деревья, которые в своей глубине скрывали две воинских части и военный городок.
Какое-то время я размышлял – пойти по тротуару Лесной, или прогуляться по лесу? Решил, что в лесу и тише и спокойнее, и повел Ирину к ближайшей тропинке в сосны.
– Любимая дорога, – усмехнулась она.
– Что, часто здесь гуляешь? – с каким-то даже ревнивым подозрением поинтересовался я.
– Конечно!
Я повел ее по центральной – самой широкой – аллее, чтобы она ничего такого обо мне не подумала. Впрочем, фонари на аллее также не горели, но из-за белого снега саму аллею было достаточно хорошо видно.
Коротко разговаривая о каких-то пустяках, мы прошли мимо пустующих темных аттракционов – колесо обозрения, всевозможные качели, ангары под электромобили и тиры. В низинке мы разделились, с двух сторон обходя перегородивший тротуар нерастаявший пласт льда, покрытый толстым слоем скользкой грязи. Снова сошлись вместе. Вышли на тихую улочку Александра Невского, обычную для Новосибирских задворок – треснувший, с ямами, горбатый асфальт под ногами, грязь на тротуаре от подтаявшего мокрого снега и в углах покосившихся бордюров – там, где эти бордюры еще присутствовали. Уличные фонари тоже имелись, но горел всего один – где-то там, вдалеке.
Неторопливо пошли по сгорбленному тротуару.
– Может, на Бродвей? – предложил я, имея в виду центральную улицу этого района – Богданку. Бродвеем мы на своей окраине называли любую широкую освещенную улицу, на которой к тому же было еще и много народа.
– Машины не люблю, – покачала она головой.
И меня это тоже устроило – тихая улица, никого нет, мы одни – что еще надо?
Ирина вдруг быстро оглянулась по сторонам – никого вокруг.
– Курить хочу, – сказала она, доставая из кармана пачку сигарет, а я понял, почему она не любит Бродвей – там светло и много народа. А женщинам было неприятно открыто курить – осуждалось это, все-таки будущая мать! Да и потом, как она будет дышать на своего новорожденного ребенка? Так что женщины курили либо в ресторанах, либо прятались куда-нибудь.
– Куришь? – поинтересовалась она.
– Бросил, – не стал объяснять я, что, фактически, и не успел начать.
Она понимающе кивнула.
– Тогда тебе не предлагаю, – сказала Ирина.
Достала спички, остановилась. Я остановился тоже. Она повернулась спиной к ветру, закрываясь, чиркнула пару раз, сложив руки лодочкой, слегка пригнулась, прикурила. Я терпеливо ждал. Она пару раз затянулась, раскуривая сигарету, убрала спички в карман.
– Между прочим, – сказала она, – я сегодня должна быть еще на работе. У нас скважина в Толмачево идет.
Она замолчала, снова затягиваясь, а я сделал вывод – наверное, ради меня не пошла на работу.
Я молчал, так как несколько отрицательно относился к курящим девушкам, и теперь не мог сообразить как себя дальше вести.
– После техникума – год назад, – заговорила она, видно расценив мое молчание, как передачу ей разговорной эстафеты. – Работала на Алтае, в партии, мастером-геологом. Ходила в горы, пробы брать, то, се. Жила в палатках, или в поселке на квартире. И мой сосед по квартире – он провел девятнадцать лет в тюрьме – вдруг стал в два часа ночи в гости ко мне заходить. Не приставал, но пугал – зарежу, мол, если с другим с кем увижу. И как-то увидел меня прогуливающуюся с милиционером, и потом врезал. Губа опухла.