Гильотина для Фани. Невероятная история жизни и смерти Фани Каплан

Подоплёка этого события была следующей. Яков Михайлович Свердлов по характеру своему был человеком предельно скрытным, никто из товарищей по партии даже и не догадывался о чудовищном тщеславии, которое разъедало его изнутри.

В то время он был вторым человеком в партийной иерархии большевиков, а также и в государстве – он занимал вторую после Ленина должность председателя ВЦИК. Именно по его приказу была расстреляна царская семья. Теперь на дороге к абсолютной власти в этой огромной стране на его пути оставался только один человек – Ленин.

Роковой промах Семёнова стал «чёрной меткой» для Янкеля – так его звали товарищи по партии. Ответ последовал почти сразу. После выступления в 1919 году на митинге в Орле, он вернулся в Москву совершенно больным, с диагнозом страшной болезни – «испанка». Откуда она взялась в городе Орле до сих пор остаётся загадкой. Абсолютно здоровый, тридцати трёх лет от роду, молодой человек вдруг умирает в течение трёх дней на руках лучших кремлёвских врачей.

Тайну этой смерти мы не узнаем никогда, хотя догадаться о её причинах несложно – не дремали верные ленинцы, единомышленники и товарищи по партии. Но главная сенсация ждала нас уже после его гибели, в личном сейфе председателя ВЦИК.

При его вскрытии была, как и полагается, составлена опись имущества, находившегося в недрах этого сейфа. Вот копия этой описи:

1. Обнаружено 108525 золотых монет царской чеканки.

2. Золотых изделий с драгоценными камнями – 705 штук.

3. Кредитных билетов на 750000 тыс. рублей.

4. Семь чистых бланков паспортов.

5. Девять паспортов на разные фамилии.

6. Валюта иностранная – доллары, франки, лиры, марки в большом количестве (не подсчитано).

Из этой описи видно, что всё просчитал умный товарищ Янкель, свой провал и крах всех своих наполеоновских танов и даже побег. Но, похоже, однопартийцы его оказались порасторопней. Всё это случится ровно через год.

А пока Семёнов вёз Фани Каплан на допрос в кремлёвские казематы, которые находились на территории Кремля совсем рядом с гаражом, в котором стояли машины, обслуживающие большевистскую элиту.

Глава пятая

Абрам подошёл к остановке, от которой только что отъехала чёрная машина и ему показалось, что в ней мелькнуло знакомое лицо. «Она тебе везде мерещится», – подумал он. Он, как настоящий охотник, добыл небывалый трофей, руки потели, от волнения его била дрожь. «Вот это сенсация! Скорее бы добраться до дома, проявить и посмотреть, что там получилось». А трамвая, как на зло, всё не было.

Толпа собралась большая, в основном бурно обсуждали митинг и стрельбу на нём. Какой-то малый в кепке доказывал с пеной у рта, что видел, как стреляла женщина в шляпке. Другие возражали: «Мужики стреляли, мы рядом были!».

Абраша не вмешивался в эти споры. «Приеду домой и всё увижу», – думал он. Подошёл трамвай, его брали штурмом.

Пока высыхала проявленная плёнка, Абрам не находил себе места. Как землемер, мерил он шагами свою маленькую лабораторию, где было всего две комнатки. В одной, тёмной была проявочная, здесь он работал – клеил свои плёнки, делал копии для кинотеатров и агитклубов. В другой – стояла его спартанская железная кровать, стол и печурка, которая зимой очень выручала.

Когда-то в этом подвале был сахарный склад, потом сахар быстро закончился и Абраму разрешили здесь поселится. Он застеклил единственное окно, которое выходило на улицу, из него было видно только ноги прохожих, да закрыл толстым одеялом пологий люк, по которому грузчики когда-то спускали сюда кули с сахаром.

Его трясло от волнения. Он, Абрам Лифшиц, снял покушение, да на кого!? На самого товарища Ленина! «Такая удача выпадает нашему брату один раз в жизни», – думал он. И в сотый, наверное, раз щупал пальцами всё ещё мокрую плёнку. Абрам ещё не понимал, что плёнка эта, как мина замедленного действия, может взорваться в любое время и оборвать его и так не очень счастливую, бродяжью жизнь.

Наконец-то!!! Он вставил плёнку в проектор и нажал на «пуск». Съёмки вышли фрагментарно – он часто останавливал камеру и менял точку для неё. «Вот собирается народ, – это есть, – бормотал лихорадочно Абраша, – вот приехал Ленин, выступает, – это тоже есть. Ага, женщина в очках и шляпке поднимает зонтик, справа крупно двое стреляют в Ленина, народ разбегается – Есть!».

Абрам выключил проектор и попытался впервые за этот день успокоится и поразмыслить. «Парень на остановке кричал, что стреляла женщина в шляпке, которая открыла зонтик…». Он ещё раз зарядил плёнку и остановил проектор на её крупном плане и, ещё не веря своей догадке, нацепил на нос очки и впился взглядом в экран. «Фани!?», – ахнул он. Руки тряслись, сердце ухало, как филин, почему-то заложило уши.

«Господи, Фани…. как тебя сюда занесло?», и тут же вспомнил, что должен завтра отдать этот материал на просмотр в политотдел Реввоенсовета. «Отдать вместе с Фани?», – подумал механически он, и бросился в проявочную комнату.

Через два часа копия была готова. Абраша нашёл старую, жестяную банку из под леденцов «Моссельпрома», тщательно завернул плёнку в несгораемую чёрную бумагу, и уложил в банку, которую, на всякий случай, спрятал за одеяло, в «сахарный» люк. И вовремя.

В окно подвала ударили сапогом так, что вылетели стёкла: «Открывай! ВЧК!!». Семёнов и Петрович с маузерами ворвались в подвал, будто ждали здесь засаду из роты белогвардейцев. «Где плёнка?», – Семёнов оглядел комнату, десятки жестяных коробок были сложены на полках и столах, ещё несколько пленок висело на верёвках под потолком, как выстиранное бельё.

«У меня приказ начальника реввоенсовета товарища Троц….», – договорить Абрам не успел. Петрович зажал его шею своей могучей рукой и стал душить. «Ну, еврейская морда, где сховал плёнку от Михельсона, я ж тебя там видел?». Уже теряя сознание, Абрам ткнул пальцем в проектор.

Петрович, ухмыляясь, отпустил Абрама, ткнул маузером в бок: «Заводи свою балалайку!». Семёнов пристально, не отрываясь просмотрел всё от начала и до конца и надолго задумался. «Уходим», – коротко бросил он Петровичу.

Во дворе остановился, размотал рулон, закурил и поджёг плёнку. Извиваясь, как змея, она сгорела быстро, не оставив после себя даже пепла. Петрович недоумённо смотрел то на Семёнова, то на горящую плёнку, разводил руками, как глухонемой, и, наконец, разродился:

– А, ню… о то… с чем к начальству пойдём?

– А ни с чем, – зло ответил Семёнов, – сегодня они начальство, а завтра нет, а рожи наши с тобой там!

– Болван!

– А с этим жидёнком шо делать? Петрович кивнул в сторону подвала.

– А не шо, взорвался Семёнов. Пожар у них тут случился ещё до нашего приезда, видал, как эти плёнки горят? Вот и сгорело всё к чёртовой матери вместе с этой самой плёнкой, усёк?

Петрович бегом, на ходу почёсывая мошонку, эта болезнь у него была с детства, сбегал к машине, достал из багажника канистру и плеснул в окно. Семёнов ещё раз прикурил и бросил горящую спичку в окно подвала. Огонь занялся дружно, а когда дошёл до плёнок, загудел так, словно там внизу была мартеновская печь.

Евпатория. 1 сентября 1918 года

Дмитрий Ильич Ульянов нервно курил и в сотый раз, будто не веря своим глазам, снова и снова брал газеты, начинал читать и в ярости бросал их на стол. Аршинные заголовки кричали о покушении на Ленина. По всей стране прокатились митинги и демонстрации с одними и теми же лозунгами: «Смерть Фани Каплан!», «Уничтожим всех врагов советской власти!», «Да здравствует Красный Террор!».

Даже интеллигентнейший нарком просвещения Луначарский вдруг вспомнил о Французской революции. Он советовал поступить просто – поставить на Красной площади гильотину и публично, при стечении сотен тысяч трудящихся, отрубить Каплан голову. «Ибо жизнь товарища Ленина – это святыня и достояние всего революционного народа, в ней залог наших будущих побед!!!».

Диагноз Дмитрий себе уже поставил – шок. Не помогал даже чистый медицинский спирт. «Ах, Фани, Фани, что ты наделала! Зачем уехала в эту проклятую Москву, как же я тогда опоздал, это я во всём виноват!». Без стука, чуть не сорвав с петель дверь, в кабинет ворвалась разъярённая Екатерина. Её бил озноб и даже её знаменитое контральто, превратилось в сплошной шип. «Ты читал?! – она бросила в потолок кипу газет, которые разлетелись по всему кабинету, – ты ведь знаешь Фани, её просто подставили эти бандиты эсеры! Сделай что-нибудь, позвони брату, наконец, объяснись с ним.

Дмитрий молчал, он слишком хорошо знал своего брата. Екатерина вздохнула глубоко, как перед прыжком в воду. «Я скажу тебе правду и нарушу клятву, Фани родила тебе дочь… Так вот, если учесть, что твой братец бесплоден, а это знают все, то она – его единственная племянница. Так и скажи этому…!». И, уходя, так хлопнула дверью, что с ближайшего кипариса испуганно взметнулась стая ворон.

Глава шестая

После того, как объявили о том, что Фани Каплан расстреляна и останки её сожжены в бочке с бензином, в местах «не столь отдалённых» поползли слухи, один невероятнее другого. Например, некий Матвеев в Свердловской тюрьме уже в 1937 году утверждал, что Фани работала в канцелярии Сиблага. За шесть лет до этого её будто бы видели на Соловках, в библиотеке. Кто-то из старых каторжан встречался с ней на «пересылках» и даже знаменитый адвокат Натан Берман в приватной компании утверждал, что пил с Фани кофе в одном из ресторанов Швейцарии.

Достоверно известно также, что для проверки этих слухов НКВД назначил специальную комиссию, которая, естественно, пришла к выводу о том, что все эти слухи не имеют под собой «никаких оснований, а террористка Каплан действительно была казнена в 1918 году». К сожалению у этой комиссии не было допуска к заветному сейфу генерала Семёнова, где среди прочих артефактов того времени, хранилась телефонограмма следующего содержания:

«Совершенно секретно». Семёнову.

Сохраните жизнь Каплан.

Но справедливость должна восторжествовать.

Председатель ВЧК Феликс Дзержинский. 3 сентября 1918 года».

Скорее всего, эта телефонограмма была следствием тяжёлого разговора Дмитрия Ильича с братом после ухода Екатерины. Лидия Фотиева, секретарь Ильича, которая любила подслушивать под дверью его кабинета, потом обмолвилась, что уже на второй день после покушения, «недострелянный» вождь мирового пролетариата (Эх, Семёнов, Семёнов!) бегал по кабинету и о чём-то настойчиво просил Дзержинского.

После получения этой телефонограммы от шефа в голове Семёнова и родилась хитроумная, почти театральная комбинация, с мешками на голове вместо венецианских масок и заменой главных действующих лиц в этой пьесе.

Чуть позже, в одесском ЧК, он выправил Фани новые документы и заставил подписать согласие о сотрудничестве. Как бы между прочим, напомнил ей, что Натали остаётся у них и он, Семёнов, как крёстный отец девочки, обязуется «внимательно следить и ухаживать за ней».

На борт судна «Каледония», которое шло в Стамбул, она поднялась уже как Мария Дюпре, представительница международного Красного Креста. Семенов выдал ей еще «на случай непредвиденных обстоятельств» паспорт на имя Фейги Ройтблат, имя, данное ей при рождении, от которого она давно отвыкла.