Новое платье короля

– Вряд ли. Они люди казенные, у них, наверно, столовая есть, – и хрустел капустой, и хрустел. – Ты вот что. Скажи Настасье, как проснется, чтоб ко мне не лезла. Я в кабинете посижу, набросаю пару страничек – о чем говорить буду…

– Иди, – разрешила Таня, – подумай. Хотя в телевизоре что ни ляпнешь – все умным кажется. Парадокс.

Алексей Иванович, нацелившийся было на выход, аж остановился: ничего себе словечко бросила, неслабое, сказал бы Володька, и в самый цвет. Иногда Алексею Ивановичу казалось, что Таня всех ловко мистифицирует: телогрейкой своей, ботами, всякими там «одежами», «нонеча» или «ложь на место», а сама вечерами почитывает словарь Даля и заочно окончила Плехановский институт – это в смысле того, что готовит отлично. Но рационально мыслящая Настасья Петровна сей феномен объясняла просто:

– Она с нами сто лет живет, поневоле академиком станешь.

Склонна была Настасья к сильной гиперболизации… Что ж в таком случае сама она в академики не выбилась? И Алексей Иванович, хотя и лауреат всех мастей, а ведь не академик, даже не кандидат каких-нибудь вшивеньких наук.

– Иди-иди, – подтолкнула его Таня, – не отвлекайся попусту.

А ему и не от чего было отвлекаться. Сказал: думать пойдет, а чего зря думать? Что спросят, на то и ответит, дело привычное. Четыре года назад, к семидесятилетию как раз, целых три часа в Останкинской концертной студии на сцене проторчал – при полном зале. Удачным вечер вышел, толковым. Только ноги болели потом, массажистка из поликлиники неделю к нему ездила, однако, не бесплатно, не за казенное жалованье:

Настасья Петровна денег за услуги не жалеет, каждому – по труду.

Алексей Иванович, придя в кабинет, закрыл дверь на ключ, форточку распахнул настежь, снял с книжной полки два тома собственного собрания сочинений и нашарил за книгами плоскую пачку сигарет «Данхилл». Щелкнул зажигалкой, неглубоко затянулся, пополоскал рот дымом, послушал себя: ничего не болело, не ныло, не стучало, хорошо было.

– Хорошо-о, – вслух протянул Алексей Иванович. В принципе, курить ему не разрешалось. Не разрешалось ему пить спиртное, волноваться по пустякам, есть острое и горячее, быстро ходить, ездить в общественном транспорте, толкаться в магазинах и т. д. и т. п., список можно продолжать долго. Но Алексей Иванович к этому списку относился скептически, любил опрокинуть рюмочку-другую, суп требовал только с пылу, имел дурную, на взгляд Настасьи, привычку шататься по магазинам, – особенно писчебумажным, а иной раз позволял себе тихое развлечение и катался в метро: там, утверждал он, путешествуют славные красивые девушки, славнюшки, на них глаз отдыхает, а сердце радуется. Единственное, что он соблюдал непреложно, – не волновался по пустякам. Да он и в молодости на них внимания не обращал, никогда не портил себе жизнь пустой нервотрепкой.

Настасья Петровна с ним боролась. Она выкидывала сигареты, прятала спиртное, а приезжая в Москву, старалась никуда не отпускать мужа одного, порой до полного маразма доходила: отнимала у него карманные деньги.

Раздраженно говорила:

– Если тебе что надо, скажи – я куплю.

И зудела, зудела, зудела непрерывно. Как осенняя муха.

Но все ее полицейские меры, весь ее мерзкий зудеж относился Алексеем Ивановичем как раз к разряду пустяков. Сигареты он наловчился прятать виртуозно, как, впрочем, и водочку, часто менял свои схроны, а что до денег – так у какого порядочного главы семейства нет заначки? Только у одного заначка – рупь, у другого – десятка, а Алексей Иванович меньше сотни не заначивал, с молодости широк был. А зудеж? Да бог с ней, пусть развлекается. Алексея Ивановича все эти игры тоже развлекали, он чувствовал себя Штирлицем на пенсии, ушедшим от дел, но квалификации не потерявшим.

Он аккуратно загасил сигарету, спрятал пепельницу в ящик стола, пачку вернул на место, забаррикадировал книгами. И вовремя: в дверь забарабанили.

Алексей Иванович, не торопясь, кинул в рот мятную пастилку, намеренно громко шаркая, пошел к двери, отпер. Настасья Петровна ворвалась в кабинет, как собака Баскервилей, только не фосфоресцировала. Но нюх, нюх!..

– Курил? – грозно вопросила.

– Окстись, Настасьюшка, – кротко сказал Алексей Иванович, шаркая назад, к креслу, тяжело в него опускаясь, кряхтя, охая, чмокая пастилкой. – Что я, враг себе?

– Враг, – подтвердила Настасья Петровна. – Ты меня за дурочку не считай, я носом чую.

– А у меня как раз насморк, – радостно сообщил Алексей Иванович. – Ты меня простудила.

Ложный финт, уход от прямого удара, неожиданная атака противника: не забывайте, что в юности Алексей Иванович всерьез боксировал, тактику ближнего боя хорошо изучил.

Настасья на финт купилась.

– Как это простудила? – возмутилась она, забыв о своих обвинениях, чего Алексей Иванович и добивался.

– Элементарно, – объяснил он. – Я же не хотел вчера гулять: холодно, мокро, миазмы. Вот и догулялись.

– Ну-ка, дай лоб, – потребовала Настасья Петровна.

Дать лоб – тут она точно табак учует, никакая пастилка не скроет. Дать лоб – это уж фигу.

– Нету у меня температуры, нету, – быстро заявил Алексей Иванович. – Лучше отстань от меня. Я думаю, а ты мешаешь. Я же сказал Тане, чтоб не пускала…

– Еще чего? Может, мне в Москву уехать?

– Может, – предположил Алексей Иванович.

– Сейчас, только калоши надену, – Настасья Петровна выражений не выбирала. – А с телевизионщиками, значит, ты сам говорить будешь, да?

– Ну что ты, Настасьюшка, – Алексей Иванович смотрел на жену невинными выцветшими голубыми глазками, часто моргал, как провинившийся первоклашка, – с телевизионщиками ты поговоришь. Вместо меня. А я полежу, почитаю. Вот галазолинчика в нос покапаю и лягу. Я ведь кто? Так, Людовик Тринадцатый, человек болезненный и слабый. А ты у меня кардинал Ришелье, все знаешь, все умеешь.

– Не валяй дурака, – уже улыбаясь, забыв о курении, сказала Настасья Петровна. – Ты подумал, о чем говорить станешь?

– О погоде, вестимо. О видах на урожай.

– Старый болтун! – Настасья Петровна легко, несмотря на свои пять с лихом пудов, прошлась по комнате, провела кончиками пальцев по корешкам книг, точно задержалась на синих томиках мужниного собрания сочинений, задумалась на мгновение и вытащила два тома. – Ага, вот она, – вроде бы про себя заметила, забрала пачку «Данхилла», сунула в карман платья. – Можешь говорить все, что хочешь, но не забудь о молодых.

Алексей Иванович с томной грустью проводил сигареты взглядом, но сражаться за них не стал: Настасья молчит, и он – тоже. Спросил только:

– О каких молодых?

– О молодых прозаиках. Скажи, что в литературу пришла талантливая смена, назови пару фамилий. Не замыкайся на себе. Говорить о молодежи – хороший тон.

– Помилуй, Настасьюшка, я же никого из них не читал!

– И не надо. К тебе позавчера мальчик приезжал, книгу тебе подарил. Я интересовалась: ее читают.

– Этому мальчику, как ты изволила выразиться, под сорок.

– Какая разница! Хоть пятьдесят. Сейчас все сорокалетние – молодые, так принято.

– У кого принято? У критиков? Они же все дураки и бездари. Сами ничего не умеют, так на нашем брате паразитируют… Хочешь, я об этом скажу?

– Не вздумай! Слушай меня! Как фамилия мальчика?

– Фамилию-то я вспомню. А не вспомню – вон его книга лежит. А кого еще назвать?

– Хотя бы дочь Павла Егоровича. Я читала в «Юности» ее повесть – очень мило.

– Так и сказать: очень мило?

– Так и скажи, – обозлилась Настасья Петровна. – И не юродствуй, пожалуйста, я дело говорю.

Алексей Иванович подумал, что Настасья и вправду дело говорит. Ну, не читал он этих, с позволения сказать, молодых – что с того? Назовет их фамилии – им же реклама: живой классик отметил.

– А еще о чем? – спросил он.