Опознай живого

– Надеюсь. Имеются все основания. Появились доказательства по вновь открывшимся обстоятельствам. Ими и воспользуемся.

До сих пор молчавший Сахаров улыбается этакой коварной улыбочкой.

– Я видел с прогулочной палубы, как вы героически уходили в ливень, и спросил вашу супругу: в чем причина сего геройства? И вы знаете, что она мне ответила?

– Пошел купаться Веверлей, – смеется Галка.

– А вы помните, как продолжается песенка? «И – о судьбы тяжелый рок: хотел нырнуть он головою… Но голова тяжелее ног – она осталась под водою», – сказал он.

Не верит. Ну и пусть не верит.

– В моем варианте, – говорю я, – Веверлей не тонет, а уверенно плывет к берегу. Сейчас же он идет обедать в «Абхазию», потому что на теплоходе пообедали без него.

Снимаем маски

Ужинают тоже без меня – я слишком поздно обедал и не хотел есть. Сижу в каюте и машинально черчу пляшущие фигурки. Когда-то Конан Дойль создал тайну шифра из таких фигурок, которую и разгадал его хитроумный герой. А у меня даже нет тайны. Все ясно. Есть уравнение, в котором известен ответ, но которое я не могу пока доказать. Икс – Гетцке равен игреку – Сахарову, а почему? Что скажут зет – Бугров и данные графической экспертизы? Вот доказательства неравенства уже есть. Свидетельство родной матери. «Сынок мой любимый, ласковый, всегда был ласковым, а что бороду отрастил – так ведь мода теперь такая: с усами либо с бородой. И шрамик с детства памятный. Что? Косметический шрамик? Не знаю. Придумываете вы что-то… Исследовали? А кто вам позволил неповинного человека исследовать?»

В самом деле, кто нам позволил? Не можем же мы только подозреваемого, да еще без достаточных юридических оснований, тащить в лабораторию без его желания и воли. Ни один прокурор такого разрешения не даст. Предъявите обвинение, юридически обоснованное, и делайте, что положено по закону. Если мама вмешается, лапки складывай или давай доказательства, маму изобличающие. А чем ее изобличишь? Деньги сын дает? Правильно делает – хороший сын. Вещичками из комиссионки снабжает? Так не украдены вещички, а куплены. Нет, с налету этой теоремы не решишь. Мама вмешивается, как аксиома, доказательства не требующая. Я вспоминаю вежливую и доброжелательную Марию Сергеевну Волошину – настоящую, родную мать – и усмехаюсь.

«Мой сын жив? Вздор. Не может этого быть, если он убит лет тридцать назад. Мертвые не воскресают. Вы говорите, убит другой? Не верится. За тридцать лет он бы дал знать о себе. Зачем же опознание незнакомого мне человека? Если это сын, я не хочу его знать, тем более что он сам не признает меня матерью». – «Мария Сергеевна, мы привлекаем вас как свидетеля, вы обязаны согласиться на опознание». – «А в чем вы его обвиняете?» – «Во многих преступлениях, Мария Сергеевна, в серьезных преступлениях против народа и государства». – «Смертная казнь?» – «Не знаю, это решит суд». – «Так что же, вы хотите, чтобы я стала его палачом?»

Тут уже не до усмешки, полковник Гриднев. Именно так это и будет, если ты другими средствами не докажешь, что икс равен игреку.

В таком умонастроении и застает меня Галка.

– Сахаровы пошли в кинозал. Какой-то детектив, не то «Береговая операция», не то «Возвращение “Святого Луки”». Пошли, еще не началось.

– Не хочется. Старье. «Святого Луку» мы зимой в клубе видели. Занятно, но не убеждает.

– В чем не убеждает?

– В закономерной победе следствия. Не явись парень с повинной, и картина бы уплыла за границу, и бандит бы ушел.

– У нас тоже нет доказательств – одни подозрения.

– Будут и доказательства, – говорю я и рассказываю о двух просчетах Пауля Гетцке.

Галка задумывается.

– Идентичность почерка – это уже доказательство. Но будет ли экспертиза безоговорочной?

– Есть еще свидетельство Бугрова.

– А ты уверен в этом свидетельстве? Был ли Бугров очевидцем гибели Сахарова или только слыхал о ней? И тот ли это Сахаров, что интересует нас? Может быть, это вообще не Сахаров, а по каким-то неведомым нам причинам только назвался Сахаровым: в плену многие меняли имена и фамилии, если документов не было.

– Типичный плюрализм, Галка.

– Что за штука?

– Множественность истин, имеющих одинаковое право на существование. Но истина-то всегда одна.

– А в чем она, эта истина? Может, это заблуждение, а не истина?

– Завтра узнаем.

– А сейчас иди в бар. После кино он с тобой в шахматы играть собирается. Не избегай его, чтобы не вызывать подозрений.

– Подозрения у него давно уже превратились в уверенность. Разговор о Веверлее помнишь?

– По-моему, Тамарка ни о чем не догадывается.

– Наверное. Таких жен в свою жизнь не пускают… А в шахматы я с ним сыграю, даже с удовольствием. Еще один вариант психологической дуэли.

– Будь осторожен, Сашка.

– Не волнуйся. У нас дуэль без оружия. Состязание умов. И партию мы сыграем этюдную, с жертвами только на доске. Но аллегорическую. Гамбит Гриднева. – Мне почему-то смешно, хотя Галка даже не улыбается.

В баре пусто и прохладно, даже холодно после палубной жары: кондиционеры отпускают явный излишек прохлады. Поэтому вместо коктейля с ледяными кубиками в бокале беру кофе по-турецки с коньяком. За шахматами устраиваюсь в уголке с настольной лампой – идеальная обстановка для турнирных раздумий.

Партнера еще нет. Машинально делаю ход королевской пешкой и вспоминаю… А не сыграть ли мне ту же партию, какую играл с Паулем в его бывшей светелке на Маразлиевской? Памятная партия. Восстанавливаю в памяти ход за ходом – получается. Вот он, остроумнейший прорыв в королевскую ставку противника и не менее остроумная ее защита. Но будет ли Пауль сегодня играть именно так? Может, он давно забыл эту партию? Да и зачем мне дразнящий экскурс в прошлое? Чтобы еще раз поймать его на подброшенную наживку? Но Пауль неглуп и насторожен. Он будет рассуждать примерно так: «Гриднев повторяет хорошо знакомую ему и мне позицию. По инерции шахматной мысли? Нет, конечно. Просто хочет лишний раз удостовериться, что я – это я. Значит, я должен сыграть иначе, как сыграл бы Сахаров, а не Гетцке. Обязательно иначе, даже проиграть, может быть. Расслабить Гриднева, заставить его усомниться в каких-то выводах, ведь доказательств у него нет – одна интуиция». Именно так и будет рассуждать Пауль и опять просчитается. Не на повторе партии хочу я поймать его, а на том, что он от повтора откажется.

– Сами с собой играете? – выводит меня из раздумий знакомый насмешливый голос.

Я смахиваю шахматы с доски и парирую:

– Нет, просто разбираю партию Спасский – Фишер.

– Конечно, выигрышную для Спасского?

– Конечно. Меня интересуют находки Спасского, а не его просчеты.

– Что верно, то верно, – говорит он, – надо уметь рассчитать все возможные варианты.

– Этого даже ЭВМ не может.

– Я не о шахматах, – говорит он и садится в кресло против меня. – Давайте начнем с середины партии, которую вы только что разобрали.

– Зачем? – недоумеваю я.

Но он быстро и уверенно расставляет фигуры в той самой позиции, которая только что была на доске. Не в партии Спасский – Фишер, а в партии, сыгранной мною с Волошиным – Гетцке тридцать лет назад в оккупированной Одессе.

Я не могу скрыть своего удивления – настолько это для меня непонятно и неожиданно. Что он затеял? Маневр? Ход в игре? С какой целью? Во имя чего?

А он улыбается:

– Не ожидал?

Я все еще молчу.