Тихий ангел пролетел

– А ты нужен?..

– В том-то и вопрос, Ангел, в том-то и суть, хранитель.

– Значит, впереди нас ждет эпилог, так?

– Похоже на то.

– Тогда не стоит сидеть бревно бревном. Допивай пиво и рули к финалу. Как думаешь: он счастливым будет?

– Счастливых финалов гебе не признает. Это исторический факт или, если хочешь, примета жанра.

– Комедии дель арте?

– А что есть жизнь, если не комедия дель арте?

– Ты высокопарен, как жираф. – Ангел весьма чувствителен был к фальши, терпеть ее не мог, понижал все взвивания и парения склонного к высокому штилю Ильина. Так ведь понятно: бывший летчик, высотник, заоблачник. Родня ангелам. – Жизнь есть жизнь, Ильин, и ничего больше. Прекрати выпендриваться и иди в зало. Чем скорее начнем, тем скорее кончим.

Он был прав, как всегда. Ильин допил пиво, поставил бутылку на стойку, спрыгнул и пошел к дверям, за которыми скрылись и Мальвина, и Л.Б.Т.-премьер, лишь Олег Николаевич терпеливо ждал дорогого гостя. Он подхватил Ильина под локоток и ввел его в «голубой» зал, который оказался и впрямь голубым: стены его затянуты были небесного колера шелком, с потолка приглушенно светили люстры с голубыми плафонами. В зале классической буквой «Т» стоял стол (или два стола?), за ножкой буквы сидели неясные в голубой полутьме персонажи, а Олег Николаевич повел Ильина к перекладинке, к президиуму, где и подвинул ему кресло, обитое голубым шелком. Или штофом. Ильин плохо разбирался в мануфактуре.

Ильин сел, и Олег Николаевич сел рядом, в соседнее кресло.

– Вот тебе и на! – ошалело сказал Ангел.

Было от чего ошалеть.

Ильин смотрел на сидящих в зале и чувствовал, как сердце его быстро превращалось в тугой и тяжелый шар, стремительно падало вниз, так уже бывало, и смертельно хотелось пить, несмотря на только что выхлестанную бутылку ледяного «Карлсберга». Больно было Ильину. Больно и тошно. Потому что он знал всех, кто сидел за ножкой буквы «Т». Районный гебист, знакомый хороший мужичок, к которому Ильин ходил отмечаться. Мальвинка, чьи волосы очень гармонировали со стенами и креслами в зале. Лейбвахтер Бодигардович Башенный, надежный Телохранителев, сильный человек. Революционер по кличке Борода – в том же черном свитере а-ля артист Боярский, в Этой жизни неведомый. Милейший владелец книжной лавки на Кузнецком мосту, частый собеседник Ильина герр Лифлянд – и сейчас с каким-то раритетом, с какой-то древней инкунабулой. И владелец дома, в котором Ильин обитал, сынок коммунистического партайгеноссе, любезный капиталист, не велевший повышать жильцу квартплату. И его домоправитель тоже рядышком сидел с видом потревоженной невинности.

А у самой перекладинки буквы «Т», глаза в глаза с Ильиным, – Тит. Хотя и не в глаза Ильину смотрел, корефан закадычный, спаситель, кормилец-поилец, единственный в этой жизни близкий Ильину человек, а в стол смотрел, в полированную ясеневую поверхность, в коей отражались люстры, стены, головы, руки.

Автор чуть было не написал: и мысли. Но это было бы враньем: никакие мысли нигде не отражались.

– Вот тебе и на! – совсем растерянно повторил Ангел.

ДЕЙСТВИЕ

– Тит, – растерянно спросил Ильин, – ты-то что здесь делаешь, Тит?

Тит поднял голову, глянул на Ильина. И не то чтобы какое-то сожаление было в глазах лучшего кореша, не то чтобы раскаяние – мол, случайно забежал, Ванюша, мол, унитаз в ентой конторе насквозь прохудился, мол, не тушуйся, все тип-топ, я с тобой, – нет, в глазах лучшего кореша читалась тусклая злость. Словно не пили они вместе тыщу лет, не выпили на двоих, как минимум, железнодорожный состав с пивом, не гуляли вместе. Словно не Тит и не Титова сестра выходили Ильина, вылечили, откормили. Словно не Тит пристроил его и в котельную, и в полуподвал, словно не Тит пас друга, аки агнца заблудшего и слабого. Нет, повторим, не Тит-корефан-собутыльник – собабник-сочтототамеще сидел напротив и глядел в глаза Ильину, а другой вовсе Тит – чужой человек.

И ведь все без слов стало ясно, а Ильин, зануда, зачем-то повторил свой вопрос:

– Тит, корешок, что ты здесь делаешь?

И на сей раз Тит ответил.

– А ты что? – вопросом на вопрос, да еще с той злостью, которая стыла в нем, а вот и дали ей вырваться на волю. – Я-то хоть живу здесь, всю жизнь живу. А ты как взялся ниоткуда, так и живешь никак. И ведь исчезнешь тоже в никуда, ведь так, ведь верно?

– Куда исчезну? Зачем?

– Да откуда мне знать!.. Кто ты, парень, кто на самом деле?

– Не все ли равно, Тит? Я есть я. Сегодняшний. Ванька Ильин, тебе лучше всех известный. Кому какая разница, кем я был до того, как ты меня из говна вытащил?

– Врешь ты все, Ванька Ильин, есть разница. И что самое вонючее – ты эту разницу знаешь. А мне, корефану, ни полсловечка, гад. Нацепил маску и рад. Греет она тебя, что ли?

– Никакой маски я не цеплял.

– Не цеплял? А ты на себя в зеркало погляди?

– Кончай базар, – властно вмешался Ангел. – Ты что, не видишь, что ли? Это ж не Тит. Или раньше не Тит был… Короче, не твой это Тит, и нечего с ним пустые ля-ля разводить.

– Как нечего? Как нечего? – всполошился Ильин. Горько ему было. Больно. Противно. – За что он меня ненавидит, за что, скажи, Ангел?

– А с чего ты взял, что он тебя ненавидит? Он, брат Ильин, себя ненавидит. Или, точнее, тебя в себе. Ты – его совесть, брат Ильин, которая исключительно нездорова и жмет его, давит, топчет. Плохо ему. Хуже, чем тебе. Помнишь песенку: «Плохо спится стукачам по ночам…»?

– Сложно это все для нас, убогих, – поприбеднялся Ильин. – «Он во мне», «Я в нем»… А попроще никак?

– А попроще – это твой дружбан Олег Николаевич. У него не совесть. У него – долг… Так что не тяни на Тита, а пожалей его. Он тебя всерьез жалел, отплати ему малостью. И заткнись на всякий пожарный…

Прав был Ангел. Стоило помолчать. И Ильин, как и велели, заткнулся.

Зато Олег Николаевич речь повел:

– Как вы понимаете, Иван Петрович, мы все собрались в этом отдаленном от центров мировой культуры месте не случайно, отнюдь, отнюдь. Как вы понимаете, Иван Петрович, мы все в той или иной степени причастны к вашей судьбе и нам всем небезразлично, как она завершится…

Тут Ангел опять влез:

– Атас, Ильин, судьба завершается! Никак расстреливать собрались?..

Но Ильин на Ангеловы инсинуации не реагировал, Ильин ждал продолжения речи Олега Николаевича, смутно все же надеясь, что она, речь то есть, выведет его, Ильина, к до сих пор темной сути происходящего. Сориентирует во времени и пространстве.

– Вот вы видите перед собой до боли знакомых людей, – разливался Олег Николаевич. – Со всеми из них вы делились мыслями и чаяниями, а кое с кем и трапезой. Все вам симпатичны, смею полагать, всем вы симпатичны. Естественно, у вас возникает вопрос: неужто все эти симпатичные люди стучали на вас в наше ведомство или, что еще ужаснее, были оным приставлены к вам? Возникает или не возникает?

– Скажи, что возникает, – посоветовал Ангел.

– Не возникает, – не послушался Ангела Ильин. И объяснил: – Чего ему возникать зря? И так все голому ежу понятно…

– А вот и нет! – не согласился Олег Николаевич. – Ничего вам не понятно, вы страшно ошибаетесь. Эти достопочтенные люди – не вульгарные стукачи и уж тем более не сотрудники гебе. Эдак вы всю Расею в гебе запишете, а напрасно. Это при Сталине было – страна для гебе, а в нормальных державах наоборот – гебе для страны. Служба. Другой вопрос – ее цена, но это совсем другой вопрос, не станем отвлекаться… Не-ет, драгоценный Иван Петрович, все здесь присутствующие и вправду искренне симпатизировали вам, искренне общались с вами, а то что мы иной раз задавали им пару-другую вопросов – сами, заметьте, задавали! – так при чем здесь они? И вам мы вопросы задавали, и вы нам исправно отвечали. Честному человеку скрывать нечего. Аксиома…

Повторил Ангелово словцо, как подслушал.

– Выходит, я честный? – зацепился Ильин.

– Конечно, – ни секунды не промедлил Олег Николаевич.

– А какого ж черта вы меня весь день донимаете неведомым мне самолетом? Какого черта пасете меня, сводите с идиотами разных мастей, вон с этими, например… – ткнул пальцем в Бороду. – Какого черта маску мне слепили дурацкую?..

Ильин не играл, как не раз бывало, Ильин всерьез был обозлен, и больше всего на свете ему хотелось, чтобы все происходящее оказалось мнимой реальностью – мнимой реальностью в мнимой реальности! – каковой он иной раз числил нынешнюю жизнь. Иной раз, иной раз… Иной раз ему казалось, что он, истыканный иголками из-под капельниц, обмотанный проводами и с пластиковыми трубками в носу, лежит где-нибудь в Бурденко, в военном госпитале на Яузе, лежит и бредит. Складно в общем-то бредит, реально. После аварии, которая бесспорно имела и в прошлой реальности – в реальной, пардон за тавтологию! – свое паскудное место. И если она, нынешняя, набреженная (или набренденная?..) реальность была все-таки зримо реальной (опять пардон…), то сегодняшняя – с гебешной дьяволиадой – мало напоминала жизнь. Скорее, дурной театр.