Давай постреляем?

И лететь им некуда.

Тем не менее вечером я улетаю.

На сей раз в Россию. На съемки.

Где-то далеко, за много сотен километров от меня по горному шоссе двигается автоколонна армейских грузовиков. В головной машине сидит старший – худощавый парень с седыми волосами. Седина совсем не старит его, а прическа несколько длинней, чем положено армейским уставом. На коленях у парня автомат. Рядом шофер, совсем пацан, похожий на бритого наголо восьмиклассника. Неожиданно впереди машины раздается треск, по глазам бьет яркая вспышка. На водителя-«восьмиклассника» и седого командира летят стекла. Водитель вскрикивает, автоматная очередь задела его в плечо. Командир валит его на пол кабины, сам перехватывает руль, ухитряется вывести машину на обочину, заглушить двигатель.

– Лежи и башку не поднимай, – командует «восьмикласснику» седой, и сам выскакивает из кабины с автоматом на изготовку.

Успевает заметить, что замыкающая машина горит. Солдаты пытаются отстреливаться, выскакивают из кабин, но боевики, организовавшие засаду, подготовлены куда лучше. Бой длится не более десяти минут…

Спустя минут двадцать пылающую автоколонну замечает вертолетчик, пролетающий над шоссе. На свой страх и риск он сажает вертолет, по счастью, на борту несколько десантников-спецназовцев и военный фельдшер. Боевиков уже и след простыл. Грузовики догорают. Фельдшер осматривает тела погибших бойцов, тщетно пытаясь отыскать раненых.

– Это же Валерка! – вскрикивает один из спецназовцев, остановившись у тела седого командира. – Валерка-музыкант из сорок пятого полка.

– Он жив, – пощупав пульс, произносит фельдшер. – Быстро в вертолет!

Через пару минут в вертолет загружают еще одного выжившего раненого, водителя-«восьмиклассника». Он потерял много крови, фельдшер лишь морщится и качает головой.

– Довезем? – спрашивает один из десантников, когда вертолет взмывает в воздух.

– Идиотский вопрос, – зло отвечает фельдшер. – Господу Богу такие вопросы задавай!

– Руку здорово разворотило, – произносит другой десантник, кивая в сторону седого. – Как он теперь играть будет?

– Жив будет – сыграет, – машет рукой фельдшер. – Пальцы-то целы! Чего ему в оркестре не сиделось?

Десантники молчат. Они слишком хорошо знают почему. Знают, что фельдшер прав. Выживет Валерка, сыграет…

Ничего этого я пока что не знаю.

Часть первая

1

– Вам правда сорок лет? У вас потрясающая фигура! Можете играть семнадцатилетнюю обольстительницу…

Режиссер Грунцев на придурка не похож. Он им является… Даже не то чтобы придурком, скорее эдаким Сатиром во плоти. Он все время носит большие широконосые ботинки на толстой подошве. Неужели он прячет в них копыта?

– Идите в задницу, – говорю ему я, глядя в сторону.

Сатир умолкает. «Если в твою, дорогая Расма, то с удовольствием!» – мысленно произносит он.

– Давайте продолжим работу, – скучным голосом говорит мне Сатир.

И мы продолжаем.

– Вам хорошо, вы испытываете просто-таки райское наслаждение! – уже в который раз заводит он свою сатирову песнь.

– Адское, – одарив-таки режиссера взглядом, вношу я свою лепту в трактовку образа.

– Хорошо… Пусть адское! – соглашается Сатир. – Но наслаждение.

Растягиваю физиономию в улыбку, зажигаю бенгальскими огоньками глаза. Работа есть работа. Мне надо есть, мне надо пить. Кроме профессиональной демонстрации своей физиономии и задницы, я мало что умею.

– Пожалуйста, вот так! Вас снимают в полный рост… Вот-вот.

Я дергаю шеей, выгибаю спину. Я играю пантеру Багиру, кого-то успешно поймавшую и потому хорошо позавтракавшую.

– Да, да, очень хорошо! – кивает режиссер.

Оператор кивает в свою очередь, за ним остальные, последним кивает парень из продюсерской команды. Все хорошо, еще часа три этой дури, и я получу свои полторы тысячи у.е. за съемочный день. Это не кино, это реклама. И я даже не знаю, что рекламирую, должно быть, что-то «сатирское». Надо хоть для приличия поинтересоваться.

– Послушайте, отчего я здесь получаю наслаждение? – спрашиваю я девушку-ассистента.

– Вы разве не знаете? – та удивленно вскидывает бровки.

Она смущенно удаляется к реквизиторам. Вернувшись, робко протягивает мне…

– Вообще-то он хотел, – девушка заговорила полушепотом, – чтобы вы обмотались ЭТИМ. Ну вокруг себя.

– Что это? – во мне борются друг с другом хохот и русский мат-перемат.

– Это… А вы сами не видите?! Туалетная бумага! – весьма вовремя вставляет свое режиссерское слово Сатир.

Договор подписан, полторы тысячи у.е. ждут меня, а я их еще больше. Отступать некуда. Не «сатирское», а «сортирское».

– Ваша задача – счастливое лицо! – в который раз повторяет режиссер.

Лицо будет счастливым, шея будет выгибаться, как у пантеры. Затем будет произведен монтаж.

Чужие девичьи руки разматывают этот рулончик, затем отрывают. Крупным планом юные девичьи руки, не мои. А до этого белоснежный, просто-таки слепящий белизной унитаз. Ну а в финале счастливая физиономия заслуженной артистки из Прибалтики.

– Я буду счастлива, если вы мне окажете небольшую услугу, – говорю я Сатиру.

Бенгальский огонь еще только зажигается, а улыбка лишь в уголках губ.

– Да, я готов, – кивает тот.

Я беру из рук девушки рулончик, разматываю длинную мягкую ленту и быстрым движением, точно удавку, набрасываю ее на шею Сатира. Делаю это так быстро, что тот успевает лишь вздрогнуть.

– Истинное наслаждение мне доставит видеть вас в этом шарфе, – поясняю я. – Весь съемочный день.

Сатир не ропщет. Он тоже что-то подписал и тоже хочет у.е. Свита деликатно молчит. Всех ждет у.е. Звучит команда: «Приготовились!», затем: «Мотор».

Вечером я получаю-таки свои вожделенные полторы тысячи у.е., а Сатир избавляется от повязанного мною шарфа.

Возвращаюсь в гостиницу, по дороге покупаю мороженое. Дешевое, розового цвета. Через пару шагов отдаю его дворняге с янтарными глазами. Та съедает его, пару раз в знак благодарности машет мне хвостом. Ночью не сплю – поезд уходит ранним утром. Что-то читаю… Мобильный телефон звонит неожиданно, около трех ночи. Тема из фильма «Восемь с половиной» возвращает меня к реальности. А в телефоне звучит голос пана Ветра: