Афганистан. Честь имею!

Знакомые с огромным массивом живых свидетельств, документов, писем, воспоминаний, мы с полной уверенностью свидетельствуем, что дух «воина-интернационалиста» в Афгане был здоровым, достойным и даже героическим. Его, этот дух, поддерживало ощущение за спиной великой державы, пославшей сюда солдата не корысти ради, а для оказания помощи, осознание своей военно-профессиональной значимости (славное оружие в надежных руках), особенно в сравнении с действиями афганской народной армии. Враг («душман») напоминал «воину-интернационалисту» басмача из советской революционной истории, и эта определенность придавала уверенности в продолжении дела отцов и дедов.

С какой стороны ни зайди, мнение, что «наши мальчики погибали зря», вызывает не только протест, но и омерзение, как любое кощунство. Что значит «зря»? Бесплатно, что ли?

В армии, которая формируется не по найму (контракту), а по призыву в соответствии с Конституцией государства, в армии, служба в которой идеологически осмысляется как «священный долг гражданина», а офицерское поприще считается профессией «родину защищать», – в такой армии неприемлемы рыночные критерии: а сколько это стоит и что я буду иметь?

Советская армия относилась к этому внерыночному типу, и судить о ней в целом и о каждом воине того времени в отдельности необходимо с учетом ее внутренних законов и уставов, пафоса ее лозунгов, слов присяги, воспитательных героических примеров и верности традициям.

Никто не спорит о наличии в ней недостатков, ошибок и даже преступлений. Мы (авторы-составители Книги памяти) также разделяем мнение, что ввод советских войск в Афганистан был политической ошибкой (не был учтен исламский фактор, вернее, недостаточно было изучено влияние ислама, буквально принизывающее все сферы афганского общества). Но это не значит, что, исходя из признания введения войск ошибкой, мы должны все последующее рассматривать сквозь темные очки. Наоборот, ощущение ошибки (о ней не говорили, но осознавали и наверху, и внизу) придавало дополнительный импульс к компенсации ущерба от нее, к минимизации ее последствий.

Во-первых, ошибка не привела к военному поражению. Сам многолетний характер этой военно-политической акции зависел не от мощи и умения так называемого Ограниченного контингента, а от внутриполитических, социальных и морально-психологических факторов самого афганского общества, решать которые – не дело армии. Политическое решение о выводе войск (окончание войны) не устранило, да и не могло устранить внутриафганских противоречий, о чем свидетельствует дальнейшая история этой несчастной страны.

Во-вторых, сами воинские подразделения, втянутые в эту акцию, сами армейские коллективы показали свою жизнестойкость, умение адаптироваться к неблагоприятным условиям, практически на каждом шагу сталкиваясь с необходимостью действий, не предусмотренных действующими уставами. Не было ни единого фронта, ни единого плана военных действий. Но практически бесперебойно и планово осуществлялось тыловое обеспечение войск. В этом тоже можно усматривать компенсацию за политическую ошибку. Да и трагический пример положения русской армии за пределами своей страны в русско-японскую войну 1904–1905 годов, когда главным фактором поражения стала бездарная организация тылового обеспечения, тоже был учтен. Вся «война» состояла из многочисленных мини-операций, которые к тому же нужно было проводить с мастерством хирурга: уничтожать бандформирования внутри кишлаков с минимальными потерями для мирного населения. Кстати говоря, ни одна из намеченных операций не была проиграна, и военный авторитет советских войск был высок. В этих условиях возрастала роль каждого командира любого уровня, да и каждого рядового. Афганская война стала школой спецназа.

В-третьих, поставленные в условия чрезвычайной осторожности, бдительности, советские солдаты и офицеры стали по-человечески ближе друг к другу. Помимо обычной воинской дисциплины, которая в экстремальных условиях войны соблюдалась беспрекословно, в армейских коллективах, особенно в подразделениях специального назначения, возникала атмосфера особенной, по-семейному любовной заботы друг о друге. По многочисленным свидетельствам участников, в воинских частях Ограниченного контингента практически не наблюдалась такая болезнь армии, как дедовщина. Если даже где-то возникали «вирусы» этой болезни, то они отторгались укрепившимся перед лицом опасности нравственным иммунитетом. Это нашло отражение в повести «Трое из разведбата», которая тоже имеет фактическую основу (вы, уважаемый читатель, прочтете ее в конце книги).

Так что мы категорически и с негодованием отвергаем даже намеки на кощунственное обвинение о зря потерянных жизнях.

«Ничто на земле не проходит бесследно…» В октябре 2003 года в Афганистане снова побывал журналист В. Снегирев, работавший корреспондентом «Комсомольской правды» в годы пребывания там советских войск. Удивительное свидетельство он опубликовал в трех номерах «Российской газеты». Прошло более 20 лет после нашего ухода из Афганистана. Несчастный народ пережил еще распри главарей моджахедов, средневековую инквизицию «Талибана», американские бомбардировки, навязанный оккупантами режим – и вот после всего этого…

– Нас там любят! – в изумлении восклицает журналист, делая такой вывод после многочисленных встреч с афганцами. Перебирая в памяти факты своей новейшей истории, современные афганцы, свидетельствует журналист, считают лучшим своим правителем Наджибуллу, а из мировых лидеров предпочтение отдают Брежневу, при котором хотя и были введены в их страну советские войска, но были и построены плотины, туннели, дороги, заводы. «Шурави» помогали, «янки» разрушали.

Вот какими «зигзагами» движется историческая логика. Попробуй предугадай, как наше слово или дело отзовется. И на какой алтарь легли жизни наших мальчиков.

* * *

«Со щитом или на щите», – говаривали в древности русские воины, уходя на битву. Была такая форма уверения, мол, обязательно вернусь. «Со щитом» – значит, живой. А «на щите» приносили убитых и тяжелораненых. Но изощренная машина войны все совершенствовалась и усложнялась. Рвались снаряды, рвались тела. Закопали бы «в чистом поле под ракитой», чтоб черный ворон очи не выклевал, – и то успокоение родственникам, что их солдат земле предан. А уж вернуться с пустым рукавом или на деревянной ноге – считай, счастье.

Афганская война стала, пожалуй, первой в истории России баталией, откуда тела погибших доставлялись для захоронения ближайшим родственникам. Были, правда, отдельные случаи, когда привозили тела из Кореи, Вьетнама, Мозамбика, Конго, где наших солдат и офицеров официально «не было». Как правило, цинковый гроб приходил с легендой о несчастном случае, и не каждый город, не говоря о селе, знал про это. По инерции «черные тюльпаны» из Афганистана вначале тоже сопровождались секретностью. И первые жертвы этой войны уходили от нас как будто украдкой. Где-то в дальнем уголке кладбища. Без больших процессий, речей и прессы. И только когда на кладбищах стали уже появляться целые «афганские» аллеи могил, когда слухи об официально «отсутствующих» наших потерях стали «секретом Полишинеля», постепенно стала меняться страусиная политика замалчивания жертв.

Государственные похороны… Как правило, они ассоциируются у нас с проводом известных деятелей, чинов, звезд. Рядовые все больше проходили по разряду братских могил – так приучила нас наша история. И вот теперь афганская эпопея заставила выработать целую систему мер организации государственных похорон каждого погибшего на войне.

С одной стороны мы как бы поднялись на ступеньку выше по пути цивилизации и гуманизма. Но, с другой стороны, неповоротливость нашей бюрократии общеизвестна. А в таком деликатном деле необходим тонкий душевный механизм взаимоотношений власти, военкоматов, места работы или учебы погибшего, его семьи. Как эту деликатность соединить с нехваткой средств на все атрибуты и процедуры? Где найти таких «гибких» чиновников, которые бы способны совместить чувство с параграфом инструкции. Вот и получилось: где-то неутешное горе матери смягчалось от деликатного обхождения, а где-то подливалось масло в огонь чиновничьим выговором: «Вы же говорили, что прибудет на панихиду человек 30, а их тут – за сто!». Это, конечно, крайний пример нравственной глухоты, когда даже во время траура наносится ненароком обида. А сколько обид начинается после траура! Сколько их нам приходилось читать в материнских письмах! Про забытые обещания поставить памятник на могиле. Про бесконечную переписку по поводу затерявшейся награды. Про разные версии обстоятельств гибели. Даже про захоронение под чужим именем (не могло обмануться материнское предчувствие: не ее сын был в цинковом гробу, который нельзя было вскрывать).

О, матери погибших «афганцев»! Эта тема также пройдет в нашей книге, являясь частью замысла о «последних из СССР». Можно даже признаться, что именно материнские письма – а они-то и были основным источником изучения и «воскрешения» павших, – подтолкнули к мысли о необходимости сохранения памяти не только каждого отдельного имени, но и всего поколения, как уникального социально-психологического явления, рожденного и выросшего в относительно спокойный и благополучный период истории нашей страны и воспитанного в духе служения высоким идеалам.

Родили это поколение и воспитали матери, в детстве хлебнувшие все «прелести» военного и послевоенного времени середины ХХ века. Уходит время, и меняются на земле люди, вещи, травы и деревья, слова, мысли и песни, названия, конституции и привычки. Уже иному современнику, утром нажимающему кнопку с пьезоэлементом, трудно представить, что рядом с ним живет (еще живой) человек, в детстве добывавший огонь с помощью кресала. Нет, он не ровесник неолита. Просто он выходец из той военной бытовой нищеты, когда даже спички считались роскошью.

Знающие истинную цену каждому куску хлеба, каждой бумажной игрушке, сделанной своими руками для украшения елки, каждому слову с трибуны, из репродуктора, на странице, эти люди готовили своих детей, рожденных в благополучное время, для хорошей жизни. Уверенность в ней была повсеместная. Во-первых, невозможно было представить, чтобы в обозримое время возникла еще одна такая же война (а только она могла помешать строительству хорошей жизни). Во-вторых, признаки улучшения намечали цены; вот законодательство о приусадебных участках, вот началось панельное строительство, люди стали получать квартиры, покупать холодильники, мотоциклы; многие, спавшие до того на лавках, сундуках, обзаводились гарнитурами; чуть ли не в каждой семье появился свой студент; повсеместно стали появляться и художественные школы, параллельно с общеобразовательными, – возникла «мода» на пианино в квартире.

Не перечислить всех этих признаков. Они отражают круг забот матерей по воспитанию маленьких будущих «афганцев».

Чтобы подчеркнуть значение именно матерей в воспитании (хотя их первенство в этом и не нуждается в подтверждении), мы все-таки объективности ради подчеркнем слабую, почти незаметную роль отцов. В перелопаченном нами огромном массиве документов, воспоминаний, писем очень мало свидетельств отцовского мужского влияния на становление характера и личности. Гораздо чаще встречается гордость дедовскими военными наградами. Прочная связь отцов и сыновей наблюдается в офицерских семьях, где продолжаются или создаются военные династии. Очень много среди погибших молодых лейтенантов – детей кадровых военных.

Но основное содержание писем домой – мама, ее здоровье, ее настроение, ее работа; его тоска, его забота, его любовь. Так и хочется назвать их всех, «афганцев», мамиными сынами. Мешает только устоявшееся выражение с известным негативным оттенком, хотя в данном случае оно никак не относится к этим мужественным и самостоятельным ребятам. Кстати говоря, стремление к самостоятельности, пожалуй, доминирующая черта поколения этих «маминых сынов». Это не значит, что они были под каким-то гнетом и поэтому мечтали о самостоятельности. Нет, в основном у каждого прогладывал вполне закономерный интерес юношеского возраста: испытать себя на прочность, узнать, «чего я стою». Отсюда повсеместная радость, что взяли в десантные войска, в спецназ – ведь туда отбор придирчивый. И летят в письмах восторженные мальчишечьи выкрики: «Мама, когда парашют раскрылся, я от радости закричал на все небо: „Мама!“». «Мама, свой первый прыжок я посвятил тебе» и т. д.

С мамой продолжаются детские диалоги о вкусностях, о бытовых мелочах, но вместе с тем маме же адресуются и жизненные открытия («Командир не может быть плохим мужиком», «Из всей нашей компании только Петька оказался настоящим другом») и тайны сердца («Спроси у Маринки: жива ли она?») и планы после «дембеля».

А какие трогательные открытки – поздравления маме ко дню ее рождения, к Новому Году, к 8 Марта! Тут каждый становится поэтом и художником. Мамины сыны потеют, подбирая нежные слова, рисуя вертолеты и парашютики – свою боевую действительность. И чем страшнее эта действительность, тем нежнее послание.

* * *

Что хочется сказать? Перебирая в руках эти листочки-памятки исчезнувшей Атлантиды, невольно настраиваясь от нежных строчек на лирическую волну, ощущаешь огромный энергетический заряд человечности этого поколения «последних из СССР», комплексов, позднее придуманной так называемой «совковости» или солдафонства! Ни зазнайства, высокомерия или черствости. Сама искренность! Чистота сердечных движений этих парней особенно становится заметной на фоне современного стиля поведения молодежи с его эстетизацией «крутизны», саморекламы, культом секса, философией прагматизма, ведущего к размытости граней многовековых нравственных «табу». Удивительное дело: то «афганское» поколение, воспитанное в советском атеистическом духе, без церквей, мечетей, синагог, выглядит более религиозным, чем нынешнее, демонстрирующее свою религиозную приверженность. В каждой молодой душе, оставшейся в письмах, песнях, документах и фотографиях, твердо и уверенно заявляет о себе ясная идейно-нравственная человеческая суть: мое существование имеет смысл для общего существования семьи, села, города, страны, человечества… отсюда надо быть полезным не только себе, но и другим. Отсюда стремление к совершенствованию, улучшению себя, чтобы быть достойным лучшего общества. Такая общая установка (независимо от ее названия – коммунизм, светлое будущее или «рай на земле») закладывалось в том поколении пионерией, комсомолом, школой, семьей, литературой и искусством. Такая установка продолжалась и в армии.

Причем эта нравственно-психологическая установка, очень близкая к религиозному чувству, ничего общего не имела с тем обвинительным клише, которое тиражировалось во время распада СССР. Клише подразумевало, что идеологически обрабатываемые в коммунистическом духе молодые люди – все на одну колодку, безликие и бездумные исполнители лозунгов партии, тусклые, бесцветные человечки, боящиеся и стыдящиеся показывать свою индивидуальность.

Одна молодая современная журналистка в очерке о погибших в Афганистане земляках выразилась, что «они были слишком скромными». На это возразила мать одного из них: «Скромность не может быть ни большой, ни малой. Ее не может быть „слишком“. Либо она есть, либо ее нет». Тема подобной мини-дискуссии не раз встречалась в наших материалах. Она отражает тенденцию изменения той нравственно-психологической установки в молодежной среде. Скромность: благо или порок?

Наверное, на этом разломе и проверяются качества того, дорыночного поколения и нынешнего, уже рыночного. Наверное, именно изменение отношения к скромности, которое «замечают» в живых сверстниках застывшие в вечности «атланты», и вызывает то недоумение в их взоре, которое подтолкнуло к замыслу книги.

Нравственно-психологическая установка на скромность как личностное достоинство, несомненно, идет от религиозного чувства, которое ставит личность, носителя религиозного сознания, в подчиненное положение по отношению к беспрекословному авторитету. Для верующего в Бога – это Бог, для верующего в идею – это общее дело, связанное с этой идеей, когда личные интересы становятся вторичными по отношению к общественным. Поэтому скромность, не выпячивание своего «Я», своих заслуг при несомненных личных достижениях становится нравственным достоинством, украшением личности. В общем-то, скромность – человеческая моральная категория, отмеченная народным эпосом, пословицами и поговорками вплоть до басен о бочках – тихой, наполненной вином, и громкой – пустой.

Рыночная психология напрочь отвергает такой моральный постулат. Для нее скромность – помеха, препятствие к успеху. Предлагать себя, подавать свои достоинства с высокой степенью самооценки становится в порядке вещей, обычным делом.

Перешагнув через скромность, как через черту, отделяющую истинное достоинство от мнимого (раздутого, разрекламированного, распиаренного), сторонники рыночной психологии, «делу дать хотя законный вид и толк», пытаются нетвердую моральную основу нескромности компенсировать целой системой юридических «сдержек и противовесов», которая, какой ни будь совершенною, все равно останется с лазейками для «нескромных».

По большому счету, скромность – обязательное условие коллективистского общежития. Нескромность, как правило, сопряженная с эгоизмом, – визитная карточка индивидуализма. Противники коллективистских форм сознания и образа жизни вменяют в вину скромности, что она-де затушевывает индивидуальность, мешает раскрываться заложенным в личности качествам. Наше знакомство с целым поколением «скромняг» позволяет резко возразить такому утверждению.

Да, одеты все они в одну униформу (тем более что наш «отбор» и обусловлен спецназом), да, у них у всех почти одинаковые короткие биографии: детский сад, школа, кружки, спортивные секции, летние пионерские лагеря, одинаковые учебники, по которым учились; одни и те же фильмы, которые видели, одни и те же песни пели… Но каждый классный руководитель скажет вам, что не было у него никогда двух похожих характеров. Даже внешнее сходство встречается чаще, чем характеры. Так что противники коллективизма в своей рекламе индивидуализма идут против натуры человека: коллектив – не стадо, а букет индивидуальностей. И, кстати, только там, в коллективе, и проявляются индивидуальные качества каждого в сопоставлении с другими. Не только проявляются, но и проверяются на человечность. Истинную человечность, которая – не только за себя, но и за других. Именно этим и силен спецназ, так же как и многие командные виды спорта: команда (коллектив) тогда хороша, когда она состоит из ярких индивидуальностей.

Вот и наши «атланты». Кого ни возьми, – у каждого «лица необщее выраженье». Один – веселый балагур, умеющий сгладить неловкую ситуацию, другой – тихоня, молчун, но в нужный момент именно его слово становится самым нужным, третий – «запойный» книголюб, четвертый – музыкант, пятый – тонкий лирик, любитель природы, шестой – «в карман за словом не лезет», седьмой – расчетливый педант, восьмой, наоборот, сначала сделает, потом подумает… Не без того, что и «шлифуется» потом коллективом: один заносчив, другой – с хитрецой, себе на уме, третий – падок на лесть, четвертый – ленив, пятый – неуклюж и т. д., нормальный человеческий «материал», как везде. Но что получается, если этот «материал» не держать в коллективистских рамках, наглядно показывает пример российского «разлома» конца ХХ века.

Сегодня с огромной тревогой заговорили учителя, родители, журналисты, офицеры, ученые о некоторых качествах нового «человеческого материала», появившегося в условиях критики коллективизма и всяческого поощрения индивидуализма. Повторим, мы не ведем исследования нравов, не оцениваем, что лучше, что хуже. Мы просто увидели «застывших на бегу» наших мальчиков образца восьмидесятых годов прошедшего века, которые невольно подталкивают к сравнению с современными двадцатилетними. При всем разнообразии заложенных в человеческом материале характеров, которые были и будут генетически, вдруг бросается в глаза именно эта не биологическая, а общественная составляющая.

Нравственной доминантой того «застывшего на бегу» поколения было стремление стать полезным для общества, востребованным обществом, приобрести качества, ценимые обществом, а это, в свою очередь, принесет уровень материального достатка и необходимый для жизни душевный комфорт. Все отклонения от этой нравственной доминанты, связанные с эгоистическими целями прагматического характера, составляли теневую, негативную сторону морального кодекса общества.

Нынешнее молодое поколение живет в условиях перевернутой нравственной доминанты: вектор «от себя к обществу» развернулся ровно на 180° – «от общества к себе». Нацеленность вступающего в жизнь молодого человека только на личную материальную выгоду отодвигает на второй план, «в тень» такие качества, как скромность, подвижничество, бескорыстие, героизм, товарищество, верность, патриотизм.

Читая очерки о погибших спецназовцах времен Афганской войны и чеченских кампаний, вы не раз почувствуете красоту естественного бытования этих высоких качеств в так называемых «простых людях». Красоту, которая придает смысл существованию, которая службу делает служением, работу – творением, истину – правдой и любовь – любовью. Человека – человеком. Наверное, в прикосновении к этой красоте и заключено высшее мистическое предназначенье человека. И, ей-же-ей, почти каждая индивидуальная короткая судьба, прослеженная нами, озарена хотя бы искрой такого прикосновения. То трогательной открыткой ко дню рождения мамы, то напускной строгостью к отцу («батя, не пей!»), то пронзительным признанием в любви к родному краю, то шевельнувшейся в душе поэтической волной, оставившей рифмованные строчки, то благодарным букетом учительнице во время короткого отпуска, то восхищением от услышанной мелодии, то стремительным броском своего тела навстречу опасности, грозящей товарищу…

* * *

Озарен красотой этот застывший строй «атлантов». Устраивая ему поверку, переходя от имени к имени, от лица к лицу, от души к душе, со стиснутым сердцем мы словно прикасаемся к реликвиям, которые могли бы жить среди нас. Да они и живут, безмолвно вглядываясь в нас, продолжающих жить, узнавая в нас своих родных и не узнавая.

На заре русской духовности в древнерусской литературе самым популярным жанром был жанр «жития святых». Авторы, многие из которых из скромности не оставляли имен, считали своим долгом поведать потомкам примеры праведной жизни.

Как продолжение древней традиции пусть пройдут перед глазами современных читателей жития святых наших мальчиков, выполнивших свой долг до конца и не запятнавших чести.

Спецназ – элита вооруженных сил Российской Федерации

Спецназ (специальное назначение) – это собирательный термин, собирательное название сил, средств и органов специальной разведки Российской армии и Военно-морского флота.

Истоки зарождения специальной разведки наглядно просматриваются уже в годы Гражданской войны. В марте 1917 года в ходе подготовки к Октябрьскому вооруженному восстанию при ЦК РСДРП(б) создается революционная военная организация, объединившая различные военно-революционные комитеты. В состав этих комитетов вошли полевые штабы и соответствующие разведывательные органы, на которые возлагались задачи по ведению политической и военной разведки и контрразведки.

В январе 1918 года были созданы Рабоче-крестьянская Красная армия и Рабоче-крестьянский Красный флот, боевые действия которых потребовали усиления разведки. В связи с этим при штабе Народных комиссаров по военным и морским делам было сформировано разведывательное отделение.

В начале марта 1918 года при Народном комиссариате по военным делам (Наркомвоен) был сформирован Оперативный отдел (Оперод). В его состав, кроме других подразделений и служб, входили 2-е (разведывательное) и особое разведывательное отделения. Особое разведывательное отделение занималось в основном вопросами, связанными с организацией разведывательно-диверсионной работы в тылу противника и подготовкой кадров для этой цели. При особом разведывательном отделении находилась специальная школа подрывников, где обучались разведчики и партизаны. Фактически эта школа была первым разведывательным органом по подготовке кадров специальной разведки.

К середине мая 1918 года управление Красной армией осуществлялось Высшим военным советом, Оперативным отделом Наркомвоена и Всероссийским главным штабом. Каждое из этих учреждений имело в своем составе орган военной разведки. Разведка не была объединена единым руководством.