Последний приказ Нестора Махно

Напряжение витало в воздухе и сейчас. С одной стороны – всеобщее приподнятое настроение в ожидании чего-то нового, справедливого и честного. С другой – все держали в уме план на случай начала погромов, тем более что куда-то неожиданно подевались все городовые. Их заменили люди с бантами на лацканах.

Весть о том, что Николай II отрекся от престола, прилетела по телеграфным проводам в Юзовку мгновенно, в тот же день, 2 марта[13 - По старому стилю. По новому стилю – 15 марта.]. А на следующий день, 3 марта, пришли в движение какие-то неведомые силы, заставившие людей выйти на улицы. Кто знал слова – пел «Марсельезу», кто не знал – просто улыбался с ошалевшим видом и вторил мотиву. Некоторые, самые отчаянные торговки, всё же продолжали стоять с товаром на рыночной площади, остальные либо присоединились к толпе в качестве любопытствующих, либо ретировались, ведомые своей коммерческой интуицией – сегодня базара не будет.

Неведомо откуда на базарной площади появились листовки с текстом манифеста царя об отречении от престола, отпечатанные на серой бумаге. Их передавали из рук в руки. Если кто умел читать – делал это вслух и рядом моментально собирались слушатели.

«А как жыж теперича?» – вопрошали те, кто постарше. «А как! Да никак! Каком кверху!» – острили уличные скалозубы. «Да хочь бы ужо с войной этой проклятущей шото порешали…» – причитали замотанные в теплые платки женщины. «И кто теперь будет? Как же без царя-батюшки-то?» – раздавались редкие робкие голоса владельцев каракулевых воротников, чаще – шепотом. «Временное правительство, говорите… Ну – ну…» – скептически рассуждали те, кто были одеты получше.

Все эти события, происходившие дома, Задов не застал. Известие о Февральской революции пришло к нему с сокамерниками только шестого числа вечером вместе с надзирателем, гремевшим связкой ключей в замке двери их камеры. «Во исполнение властных требований народной совести, во имя исторической справедливости и в ознаменование окончательного торжества нового порядка, основанного на праве и свободе, объявляется общая политическая амнистия…» – чиновник командным голосом зачитал Указ Временного правительства и затем, уже гораздо тише, продолжил: «На выход, господа…»

Господа. Теперь они, вчерашние заключённые, величаются из уст ненавистных жандармов господами. На воле что-то определенно поменялось, и Льву Задову предстояло максимально быстро в этом разобраться – его энергичная натура не терпела никаких недомолвок и двусмысленности. Нужны деньги на оружие – берем кассу, нужны деньги на подкуп полиции – громим артельщика, кто-то не согласен делиться – нет времени пояснять – получи своё, и хорошо, если просто по лицу. Экспроприатор Лёвка предпочитал не цацкаться, а действовать. Вот и сейчас, посреди всего этого бедлама, он двигался к намеченной цели в компании своего, такого же заводного, знакомого – Петьки Сидорова-Шестеркина.

– И вот собрались все в прокатном, и там этот самый Борис залез повыше и речь толкнул. Ну, большевик, не иначе! Орал так, шо в дальних углах было слышно. Актёры тише разговаривают! – Пётр рассказывал эмоционально и сбивчиво, будто заново переживая эмоциональный подъем, постигший его на том митинге.

– А ты с артистами знался? Или может, с артисточками водишься? Откуда знаешь, как они орут? – рассмеялся Лёвка.

– Тьфу на тебя, дурень рыжий! Летом в Городском саду представления давали, я тогда еще заметил – ничего себе голосищи у них! Вроде даже если и шепчет – так всё равно громче, чем матушка на батьку ругается. Так я ж тебе главное не сказал – он же твоей веры, Лёвка. Он из ваших, точно тебе говорю!

– Та ты шо! Откуда прослышал?

– А народ гутарил. Еще там один сказанул так, мол, жид будет выступать… – Петька наткнулся на колючий Лёвкин взгляд. – Та спокойно, Лёва! Это ж не я, это тот селянин! А другой, который рядом стоял, ему и заряжает – хоть жид, да наш, понял?

– А фамилию не запомнил?

– Кошерович. Борис Кошерович[14 - Под псевдонимом «Борис Кошерович» в течение марта – апреля 1917 г. в Юзовке находился Лазарь Каганович – будущий соратник Сталина, народный комиссар, министр, Первый секретарь ЦК КП(б) Украины.].

– Ага… договоримся, значит…

Сапожная мастерская, где Кошерович тачал подошвы, находилась на Второй линии, в доме номер 40. Пётр довольно быстро выяснил у заводчан, кем был тот заводной оратор с митинга. Друзья рассказали ему, что этот Кошерович – человек в местечке новый, но большевикам хорошо известный, он у них в главных здесь ходит. Поговаривали, что он сапожником в Новороссийском обществе устроился, но мастерскую посоветовали искать за Собором.

– И шо ты ему скажешь? – Петька всё не успокаивался, терзаемый любопытством.

Лёва на несколько секунд задумался, поправил шапку и развел руками:

– Да что скажу… Раз он такой заводной, пусть рассказывает, как жить дальше будем. Они ж совет рабочих надумали собирать? Так мы тоже рабочие, чего там стесняться… Как к Кропоткину относятся, например? Мы ж ничего о них, об этих большевиках толком и не знаем.

– Как не знаем? Очень даже знаем. Вон, на заводе они на первых ролях, о равенстве говорят, хозяев прижимают. Вроде нормальный люд…

– Не, Петруха… Мне ясность нужна. То, что они тоже эксами промышляли, так это я ещё на каторге прослышал, но на том наше сходство заканчивается. Мы с тобой за полную свободу, а они?

– Так от и я ж говорю – свобода нужна полная, чтоб каждый определился, чего от жизни хочет и чтоб никто не мешал. Хочешь – на земле работай, хочешь – уголь руби. Везде своих поставить в начальство, пусть уголь на пшеницу меняют, ну, это упрощенно так… – Пётр любил углубиться в теорию анархической идеи. Ему очень нравилось, что мало кто вокруг мог с ним спорить – достаточно было одного слова – «свобода». Оно производило магическое действие на любого собеседника. Никаких обязательств, это мечта любого человека.

– Вот и определимся в теории, а потом и в практике. Совет – он на то и выборный, чтобы свободу дать. Собираюсь в нём участвовать.

– О, ты дал, Лёвка! – Пётр с восхищением посмотрел на здоровяка Задова. – Ну, а хотя… чего и нет? Мы что, рыжие? – тут же старые знакомые рассмеялись, а Задов снял шапку и провел рукой по коротко стриженным рыжим волосам.

Над поселком опускались сумерки, ещё более быстрые от того, что Юзовка была скрыта от заходящего на западе солнца тяжелыми, низкими тучами. В некоторых окнах домов виднелся тусклый, рассеянный свет керосиновых ламп. Кое-где тени обитателей квартир на Второй линии, увеличенные как через лупу, двигались по стенам и потолку, а прохожие, поднявшие воротники для защиты от пронизывающего холодного ветра, с завистью поглядывали в их сторону.

– О! Вон там! – Пётр показал рукой на старую, испачканную заводской сажей вывеску с надписью «Сапожная мастерская». Под ней несколько ступеней вели в полуподвальное помещение, где перед дверью было совсем уж темно.

– Чёрт! – выругался Лёва, поскользнувшись на второй ступени. Он с шумом скатился вниз, упершись ногой в дверь. – И не капли же не пил, а мама не поверит… – Лёва принялся отряхивать от грязи шинель.

– Тихо… Там буза какая-то… – Петька насторожился, услышав за дверью крик женщины. Потом раздался грохот мебели и явные звуки борьбы.

– Та шо тихо… – Лёвка поправил свою казацкую папаху военного образца без кокарды, купленную вчера на барахолке, и решительно взялся за дверную ручку.

– А тута занято! – промолвило лицо без двух передних зубов, обладатель которого приходился Лёвке по плечо.

– А мы занимали! – Задов с размаху отпустил преграждавшему дорогу босяку затрещину такой силы, что тот через секунду полета очутился в углу и, ударившись о стену затылком, застыл в странной, неестественной позе.

Сапожная мастерская Кошеровича напоминала поле боя: на месте оставался только массивный стол, прикрученный к полу, но на нем растекался из перевернутой банки вонючий сапожный клей. Слева от трубы печи, за грязной занавеской из плотной ткани, явно слышалась какая-то возня. Появление громилы в шинели в подсобном помещении стало неожиданностью для всех там присутствующих: барышня в платье из ткани в белый горох отпрянула к окну, наполовину занавешенному какой-то подходящей по размеру тряпкой, и завизжала, прикрывая лицо руками. Лежащий на полу сапожник в рабочем фартуке отпустил сапог человека с наганом, упавшего рядом и полез в сапог за ножом, угрожающе глядя на Лёвку. Нападавший на хозяина мастерской мужчина с пистолетом всем своим видом выражал удивление – подкрепление он не заказывал, а от посторонних глаз его должен был скрыть напарник, который в это время лежал при входе.

– Ходь сюды… – Лёвка зашел слева от мужика с револьвером, и стал между ним и сейфом, ключи от которого нападавший уже отобрал у сапожника. – Да не дури, паря… не дури…

Невысокого роста мужичок в кепке наставил на Задова пистолет, но руки его дрожали так, что нужно было принимать меры – не ровен час, в треморе своем на курок нажмет. Они сделали несколько шагов по кругу, и вооруженный мужчина оказался спиной к Петьке, которого не приметил.

Лёвка, не сводя глаз с пистолета, заметил на фоне фигуры нападавшего, что Петька опустился на четвереньки – так делали в детстве, чтобы нейтрализовать неожиданным толчком в грудь соперника в уличной драке.

– Ну всё, всё, паря… не шали… – Лева зацепил ногой валявшийся на полу медный самовар и тот с грохотом покатился по полу – у него не было ручек. В одну секунду налетчик потерял бдительность, отвлекшись на этот звук и этого было достаточно, чтобы Лёвка принял экстренные меры: рядом, ножками кверху, лежал крепкий, тяжелый табурет, который тут же полетел в нападавшего. Тот инстинктивно прикрыл лицо рукой, свободной от оружия и сделал шаг назад, споткнувшись о Петьку.

Отбиваясь рукоятью револьвера, мужик разбил Петьке верхнюю губу – тот был вынужден отступить.

– Назад! Назад, я сказал! – человек с наганом поднялся на ноги спиной начал пятиться к выходу. По звуку стало понятно, что его напарник пришел в себя и они, хлопнув дверью, спешно ретировались. Схватка секунд двадцать, не более, но сапожнику показалось – что ему показывают кино в замедленной съемке.

Лёвка осмотрелся вокруг, предварительно убедившись, что самовар холодный, поставил его на свободный подоконник. Женщина так и не опускала рук от лица, наблюдая за поведением новых незнакомцев, а сапожник, тяжело кряхтя, попытался встать, не выпуская нож из правой руки.

– От это не надо. Шинелка почти новая, – сказал Лёвка, собирая с пола пачки купюр и поглядывая на сапожный нож. Следующим движением он деньги положил на старый громоздкий сейф, обозначив свои мирные намерения.

– Конспектируете? – Задов среди валявшихся на половых досках купюр обнаружил множество листов, исписанных аккуратным женским почерком.

– Вы кто такие? – сапожник уже стал между женщиной и Задовым, но, похоже, опасности от визитеров ожидать не приходилось.

– Задов. Лев Задов. Анархист-коммунист. А вы меня не знаете, что ли? Прям обидно даже… Меня тут каждая собака знает… – Лева попытался снять напряжение несколько неуклюжей в данной ситуации остротой. – А вы чьих будете? Поговаривают, вы тут недавно?

Лёва протянул сапожнику руку в знак окончательной разрядки ситуации.

– Кошерович. Борис, – сапожник переложил нож из правой руки в левую и ответил на рукопожатие, после чего барышня за его спиной начала тихонько всхлипывать.

– Да уже плакать не стоит, Мария… Разберись-ка с самоваром, гости, похоже, по революционным вопросам пришли. А я пока порядок наведу. Проходите, товарищи, присаживайтесь, – сапожник поднял валявшиеся стулья и поставил возле стола. – Негостеприимно как-то встретили мы передовой отряд революции, ведь такими вы, анархисты, себя считаете, правда?

– Борис, я еще не понял, товарищи мы или нет. Это после вашего чая станет понятно… – Лёва засунул папаху за отворот шинели и без стеснения сел за стол. – Это мой знакомец хороший, Пётр. Мы с ним единомышленники. Садись, Петька, нам теперь никто вроде не мешает…

– Так вы нам жизнь спасли, похоже… Налетчик же таки пальнул, – Кошерович показал взглядом на пробитую пулей жестяную банку с клеем, из которой на пол медленно вытекала тягучая жидкость.

– Значит, так было кому-то надо, – Лёва многозначительно глянул наверх, будто ссылаясь на высшие силы.

Усатый сапожник с крупными, правильными чертами лица рассмеялся, укладывая на полку книги и какие-то записи:

– Вы верите в Бога? Вы же анархист-коммунист. Человек же сам творец своей судьбы, не так ли?