Черновик

Они беспрепятственно прошли в парк. Было холодно и темно. Лиц не разглядеть, только контуры тел. Его собственное, изнасилованное этими двумя, требовало крови любой ценой. И второпях, вглядываясь в неясные очертания, снова перебирал в голове варианты мщения с кровавым исходом. И остановился на простом: «Изобью до полусмерти и подвешу за мошонки». И спросил: – Вы уверены, что вас двоих хватит, чтобы справиться со мной? – Они не стали отвечать.

А когда стал додумывать, куда подвесить их, заморыш неожиданно ударил ладонью по щеке. Совсем не больно. Но пощечина была так унизительна, словно псих этот малый откашлял густое содержимое трахеи и плюнул сгустком в лицо. А тут еще по щеке потекло горячее, и подумал с отвращением: «Значит, все-таки откашлял и плюнул, сукин сын». И увидел в руке заморыша бритву. Не лезвие безопасной бритвы «Нева», но большое широкое лезвие со складной ручкой для опасного бритья, блеснувшее в темноте.

Сумятица из увиденного и отрывочных мыслей, захватывала все больше. Он погрузился в размышления о хулиганствующих соперниках, непохожих на нормальных советских психов: таких, как он сам, как архитектор Леон Паскаль, как остальная публика психушки, подверженная галлюцинациям и фобиям… но чтобы взять опасную бритву и наброситься с ней на соседа?!

– Начинаю уставать от вас, чуваки, – сказал он. Но заморыш так не думал, потому что снова взмахнул рукой. В этот раз он сразу ощутил резкую боль в щеке. Дотронулся пальцами: два глубоких пореза сильно кровоточили. В голову полезли неуместные мысли про жертвенность, которая уместна только в случае крайней необходимости. Про первичную хирургическую обработку ран. А заморыш переложил бритву в левую руку и снова полоснул по лицу, и кровь потекла ручьем, заливая глаз.

Пора было переходить к намеченным боевым действиям, но жажда мести и крови чужой испарились. Он начал думать, как достойно и поскорее вернуться в отделение. Но последовал новый удар бритвой по лицу, и снова острая боль, и кровь. Он уже ничего не видел и не слышал, спеленатый таким ужасом, что не мог шевельнуться.

– Сымай штаны! – услышал он голос массивного и дрожа принялся искать тесемку на пижамных штанах. И думал: «Пусть делают, что угодно, только не полосуют бритвой лицо». Он был сломлен, парализован страхом и перестал реагировать на внешние раздражители. И не было силы, способной заставить его сопротивляться. Разве что танк, который выстрелом из пушки уничтожит этих двоих с опасной бритвой… и тогда на броне, победителем, он въедет прямо в коридор отделения. А без танка с этими двумя не совладать.

Было холодно и темно. Он стоял со спущенными штанами и равнодушно поджидал новой атаки. Но те, почему-то не спешили. Тогда мелко семеня ногами, приблизился сам. Они не отреагировали и стояли неподвижно, и молчали, будто в сонное царство перебрались, оставив его за невидимой стеной.

Он дотронулся до одного, потом до второго. Страх прошел. Натянул штаны. Вытер рукавом кровь и принялся рассматривать обоих. И понимал, хоть не верил, что впали оба в классический ступор – один из наиболее ярких симптомов запущенной кататонической шизофрении, проявляющийся обездвиженностью и мутизмом.

Поднял руку массивного вверх и оставил там. Поднял вторую и тоже оставил. И злорадно наблюдал, как неподвижно и покорно, будто он сам минуту назад, стоит большой придурок. Подошел к заморышу. Забрал бритву из восковых пальцев и хотел полоснуть по ненавистной роже… нет, лучше по горлу. Но кто-то сказал: «Не забивай человека до смерти, даже если хочется».

И стоял, медленно приходя в себя. Снова стирал кровь с лица рукавом пижамы и размышлял о случившемся. А когда разум вернулся насовсем, спустил штаны с толстого, наклонил, отставил жирный зад и развел руки в стороны, придав телу унизительную вычурную позу. И почувствовал себя Вучетичем, перековывающим мечи на орала. Повернулся к заморышу. Потянул за руку и усадил на корточки перед товарищем. Качнул большую голову и с удовольствием наблюдал, как заморыш старательно без перерывов воспроизводит заданное движение. И, вспоминая текст из учебника психиатрии: «Двигательная персеверация при каталепсии», двинулся в отделение. И не оглянулся на композицию свою.

Ночью «Скорая» привезла в психушку Киру Кирилловну. В процедурном кабинете она наложила ему на лицо дюжину швов атравматическими иглами. Его снова потрясло всегдашнее удивительное Кирино умение манипулировать тонкими, сухими и длинными пальцами художника, что странно смотрелись при грузном теле. И сожалел, что хирургические произведения не выставляются на обозрение.

Кира достала из сумку бутылку «Варцихе». Оглянулась в поисках подходящей посуды. Отпила первой из горла. Протянула бутылку. Они сидели и молчали, изредка прикладываясь к горлышку. Он иногда касался пальцами швов на лице, стараясь оценить масштаб разрушений.

– Отвезу тебя в Клинику, – сказала Кира. Здесь грязно. Швы нагноятся. – Отхлебнула, провела длинным пальцем по губам. – Что ты сделал с ними?

– В Клинику с таким лицом?

– Как тебе удалось? – настаивала Кира.

– Не знаю. Это – не я.

– Они сами? – начала раздражаться Кира. – Набрался ты здесь премудростей. Позвоню Гомберше, чтобы выписали из гадючника поскорее.

Грета вызвала его для внеплановой беседы на следующее утро. Он ожидал серьезной трепки и задержки с выпиской, но профессор была на удивление миролюбива и, похохатывая, разглядывала изуродованное лицо. Попросила сестру принести кофе, вытащила из сумки кусок торта, завернутого в пергаменную бумагу:

– Поздравляю. Теперь вы точно знаете состояние своих духовных и физических сил.

Он удивленно уставился на нее.

– Да, да. Вчера вечером вам пришлось испытать их. Пейте кофе… растворимый… родственники больного втюрили… – Грета делала паузы все более продолжительными. – Мы с Кирой Кирилловной решили не сообщать об инциденте в милицию… что бы не портить ваше возращение… на службу… выпишем через пару дней… Согласны? Вот и хорошо…