Жадный, плохой, злой

– Прямо-таки послание Фантомаса, – прокомментировал я прочитанное, надеясь, что голос мой беззаботен и ироничен. – Просто обхохочешься! – Вспомнив, как проделывал это зеленолицый злодей из древнего французского фильма, я размеренно произнес: – Ха, ха, ха!

– Кто такой Фантомас? – спросили Вера и Света в один голос. Они обе были из другой эпохи, где ничего страшнее кариеса и несвежего дыхания не наблюдалось.

– Это такой импортный Карабас-Барабас, – пояснил я, обращаясь в основном к дочери, глазенки которой блестели уже не от слез, а от проснувшегося любопытства.

– А Карабас кто?

Ну да, имя этого персонажа тоже был для Светочки пустым звуком. Былые сказочные герои давно повымирали, как мамонты. Детворе осталось восторгаться кретинскими шуточками Бивеса и Батхеда, методично гонять по экранам 16-битных героев да мечтать, что однажды они все поголовно станут маленькими принцами или принцессами шоу-бизнеса. Все это машинально пронеслось в моей голове, но ответ я так и не успел придумать, потому что в глаза мне вдруг бросилась одна деталь, которую я до этого не заметил.

Толстая прозрачная леска слегка зеленоватого оттенка, способная выдержать на весу стокилограммового сома. Она была завязана в петлю, только узел соорудили не скользящий, а затянули его намертво. Петля охватывала тоненькую шею Светочки. Свободный конец свисал за ее спиной до самого пола.

– Дай нож, – велел я Вере и только потом обратился к дочери: – Откуда у тебя это украшение?

– Тот бородатый дядя сначала дал мне записку, а потом надел на меня эту гадость. – Светочка с трудом втиснула палец между леской и горлом, подергала и призналась: – Никак не развязывается. Я старалась-старалась…

– Убери руку, – попросил я. Лишь когда лезвие ножа осторожно перерезало леску, я задышал полной грудью, словно до этого удавка находилась на моей собственной шее. Впрочем, когда я заговорил снова, голос мой звучал немного искаженно: – Этот бородатый дядя, этот… – С трудом проглотив эпитеты, которые так и просились на мой язык, я закончил: – Он что-нибудь передал мне на словах?

– Да! – оживилась Светочка. – Вспомнила! Если ты заупрямишься, меня подвесят на точно такой же леске. И предупредил, что петля отрежет мою славную головку. Разве такое может быть, папа?

Меня словно железным ломом в сердце саданули. Пока я безмолвно хватал ртом загустевший воздух, на помощь пришла Вера.

– Больше слушай всяких больных идиотов! – презрительно воскликнула она, увлекая Светочку к столу. – И не надейся, что из-за подобной ерунды я позволю тебе отлынивать от работы. Сейчас я займусь начинкой, а ты – тестом.

Вера всегда была твердо убеждена в том, что сюсюканье и всякие телячьи нежности только ослабляют людей, мешают им собраться в моменты опасности. Вот и ко мне она обратилась тоном, в котором трудно было заподозрить сочувствие:

– Ты поедешь?

Светочка гремела умывальником на веранде, разыгрывать перед ней невозмутимость и спокойствие пока что не было никакой необходимости, поэтому я мрачно процедил:

– Куда я денусь?

– Может быть, мы все-таки успеем скрыться?

Я посмотрел на валяющуюся у моих ног леску и медленно покачал головой:

– От таких приглашений не отказываются, Вера.

– Я бы поехала с тобой, – сказала она, – но ведь ты скажешь, что мне придется позаботиться о Светочке, да?

– Да. Считай, что уже сказал.

Повернувшись к Вере спиной, я отправился в соседнюю комнату, куда никто из нас обычно не заходил. В ней умерла хозяйка дома, и здесь всегда было темно и прохладно из-за наглухо зашторенных окон. В полумраке призрачно белела горка подушек, ни на одну из которых я не решился бы положить голову. В углу таинственно мерцали кустарные оклады дешевых иконок.

Я выбрал среди репродукций изображение Христа. Темный лик, пронзительный взгляд, маленький рот, незнакомый с улыбкой. У такого – сурового и отчужденного – невозможно было просить помощи и защиты. Оставалось уповать только на себя самого. Вернувшись в гостиную, я нацепил на запястье браслет часов, сунул в рот сигарету и приготовился ждать. Со стороны мое состояние походило на дрему. Но я никому бы не пожелал узнать то, что творилось в моей душе или виделось мне под сомкнутыми веками.

Глава 2

1

За всю дорогу мы не обменялись ни единым словечком – я и Душман. Он пялился на освещенную галогенными фарами дорогу, я в основном любовался его затылком, мысленно нанося по нему удары самыми разнообразными предметами, как тупыми, так и острыми. Наверное, он чувствовал мой убийственный взгляд, но петля, витающая над головой дочурки, связывала мне руки. Поэтому-то и надсмотрщиков ко мне не приставили. Я сам лез в пекло, как это водится на Руси. Добровольно и с песнями.

Езда по шоссе заняла около получаса. Потом начались окольные пути. Темный лес, не менее темные поселки. Каждый раз, когда мы выбирались на открытое пространство, ночное небо слева от меня наливалось болезненным румянцем. Это сверкала-переливалась миллионами огней невидимая Москва.

– Подъезжаем, – соизволил вымолвить Душман. Он произнес это таким торжественным тоном, словно намеревался показать мне все семь чудес света сразу.

Благоговение меня не охватило. Кем бы ни был человек, столь настойчиво желавший пообщаться со мной, я его заранее ненавидел. И не ожидал ничего хорошего от нашей встречи.

Финишная прямая оказалась заасфальтированной настолько скверно, что машину начало подбрасывать, как легкую байдарку на стремнине. Вскоре фары выхватили из темноты бесконечную ограду, увенчанную колючей проволокой. Очень похожие плиты мне доводилось видеть на взлетных полосах аэродромов. Только здешние торчали вертикально. Колония строгого режима? Я подозревал, что это так и есть, пока перед нами не открылись самые обычные на вид железные ворота. Охраняли их не представители доблестных внутренних войск, а двое молоденьких парнишек совершенно не бандитской наружности, хотя и коротко стриженные. Оба в оливковых рубахах с декоративными погончиками и нагрудными карманами, у каждого по черной повязке на рукаве. Если здесь объявлен траур, подумал я, то мое настроение придется очень кстати.

Когда машина проезжала мимо часовых, они синхронно вскинули руки, точно намеревались помахать нам вслед. Насколько я успел заметить, вооружены они были только дубинками, но первое впечатление часто бывает обманчивым.

Вдоль подъездной дорожки, выложенной розоватой плиткой, тянулся низкий кустарник, выглядевший таким ровным, как будто его обработали гигантской бритвой. В сочетании с вытоптанной, как на пастбище, травой такое усердие садовников выглядело по меньшей мере странным.

Трехэтажный дом, к которому доставил меня Душман, ничем не напоминал особняк в новорусском стиле. Длинный, приземистый, серый, он больше всего смахивал на барак или казарму. Над входом болталось черное полотнище, освещенное специальным прожектором. Надо было досмотреть новости до конца, подумал я. В стране объявлен всеобщий траур, а я ничего не знаю.

– Кого оплакиваем? – спросил я Душмана. Не то чтобы я сильно стремился установить с ним контакт. Просто неизвестность терзала меня все сильней, а лучший способ скрыть свою тревогу и страх – куражиться как ни в чем не бывало.

– Совсем тупой? – грубо осведомился он, перехватив мой заинтересованный взгляд. – Это не флаг, а знамя, разве не видишь?

– Теперь вижу, – согласился я, выбравшись из машины. – Тут обосновались пираты?

– Придержи язык и передвигай ногами. – Душман, похоже обиделся. Он даже занес руку, намереваясь подтолкнуть вперед, но встретился с моим взглядом и передумал. – Шагай! – этим окриком он и ограничился.

Я широко улыбнулся, сделал приглашающий жест и распорядился:

– Прошу следовать за мной.

Душману невольно пришлось подчиниться. То ли от его негодующего сопения, то ли от порыва теплого ветерка, но стяг ожил и лениво развернулся во всей своей мрачной красе. Присмотревшись к нему повнимательнее, я действительно не обнаружил на полотнище ни малейших признаков черепа с перекрещенными костями. Возьмите «Черный квадрат» Малевича, наложите на него рубиновую звезду, перечеркнутую сдвоенной эсэсовской молнией, и вы получите представление о потрясном шедевре, открывшемся моему взору.

Мне вдруг почудилось, что я нахожусь среди декораций к музыкальному клипу какой-нибудь фашиствующей группы типа «Рамштайн». Но не подъем от этого я испытал, а уныние. Тем более что до сих пор оставалось загадкой, какая роль будет отведена здесь лично мне.

Нас запустили в дом, и освещение внутри оказалось настолько скудным, что мне даже не пришлось щуриться после ночного путешествия. Щекастого ублюдка с мафиозными усиками я опознал сразу, хотя он стоял в дальнем конце помещения и был переодет в одежду, более приличествующую взрослому мужчине, чем пляжные шлепанцы, великоватые шорты и попугаистая рубаха навыпуск. Теперь этот тип развесил свои щеки поверх стоячего воротника оливкового френча, а под брюками нормальной длины угадывались ботинки изящного фасона. Черной повязке на его рукаве я уже не удивился. Точно такая же красовалась на предплечье привратника, отворившего передо мной дверь.

Повысив голос, чтобы быть хорошо услышанным и правильно понятым, я сказал с упреком:

– Надо было предупредить меня, что у вас намечается бал-маскарад. Я хотя бы лицо размалевал.

– Об этом не беспокойся, Бодров, – плотоядно ухмыльнулся Душман. – Будешь выпендриваться, тебя так разукрасят, что родная дочь не узнает. – Улыбчиво оскалив все свои резцы с клыками, он уточнил: – В морге.

Напоминание о Светочке отбило у меня всякую охоту шутить. Будь у меня уверенность в том, что в случае моей безвременной кончины жену и дочурку оставят в покое, кое-кому из присутствующих не сносить головы – лысой, как бильярдный шар.

– Кто здесь назначил мне свидание? – спросил я, неспешно направляясь к щекастому знакомцу.

В этом помещении, слишком просторном для прихожей и чересчур убогом для холла, явственно пованивало какой-то дезинфекционной гадостью.

Душман двинулся было за мной, но щекастый жестом отослал его обратно. Меня же он удостоил целого монолога:

– Вот и свиделись, Бодров. Не стоило утром Ваньку валять. Человек, который пожелал с тобой встретиться, умеет настоять на своем. Я его личный секретарь. Можешь называть меня Германом Юрьевичем…